Несколько лет назад меня перевели в одну провинциальную психиатрическую лечебницу. Почему это было сделано, я говорить не стану: более это имеет не никакого значения. Работа несложная, рутинная: пациентов там было совсем немного, диагнозы за редким исключением - банальны. Думаю, этот период жизни не врезался бы в память так сильно, если бы мне не довелось столкнуться со случаем одной из пациенток.
К тому времени она находилась в лечебнице около семи лет, и её история давно перестала быть для всех чем-то удивительным и странным. За отсутствием какого-либо развития событий интерес к ней угас, случай стал чем-то самим собой разумеющимся. Но меня, как новичка в лечебнице и человека весьма любопытного, история этой пациентки заинтересовала чрезвычайно. Будто я наткнулся на что-то, что было близко моей натуре. Будто нашёл то, что искал в течение всей своей жизни.
Я накинулся на это дело с жаром и энтузиазмом: расспрашивал врачей, долгое время проводил в архивах, корпея над всевозможными журналами, отчётами, аудиозаписями. К моему удивлению, на поверхности лежала лишь самая общая часть информации, львиную долю которой знали даже некоторые пациенты. Настоящие же подробности этого дела хранились лишь в памяти у врачей, непосредственно работавших с женщиной. Однако, все без исключения, они отмалчивались, ограничиваясь самыми общими сведениями и, сколько я не пытался, вызнать что-то большее мне никак не удавалось.
Тогда я решил добиться встречи с самой пациенткой, что являлось не такой уж простой задачей, как это может показаться на первый взгляд. Дело в том, что по уставу лечебницы доступ к определённым пациентам имели лишь врачи, непосредственно с ними работавшие. И никто другой. Поначалу меня поразило это правило, я не принял его всерьёз, из-за чего впоследствии на несколько дней попал под пристальное наблюдение начальства, и вынужден был на время прекратить своё расследование. Оказалось, решение лежало на поверхности. Стоило лишь поговорить с главным врачом, рассказать о причинах моего желания, и разрешение было у меня в кармане.
Беседа была назначена на промозглое июльское утро. За окном крапал дождь, но внутри было тепло и уютно. Санитар ввёл пациентку в мой кабинет, и я поразился, какой старой и измученной она выглядит. По данным медицинской карты, ей было всего тридцать два года, но передо мной была шестидесятилетняя. Седые волосы, некогда красивое лицо, испещрённое глубокими морщинами, глаза, потухшие, ничего не выражающие, нёсшие на себе печать нечеловеческой тоски. Слабое тщедушное тело, кожа да кости. Я знал из отчётов, что первое время пребывания в лечебнице, она была весьма агрессивна, и врачи щедро пичкали её транквилизаторами и седативными препаратами, и поэтому поначалу списал всё на их действие.
Справившись с удивлением, я предложил ей сесть и, когда она осторожно устроилась в кресле напротив меня, рассказал ей про цель нашей беседы. Нисколько не удивившись и попросив лишь стакан воды, женщина без предисловий начала свой рассказ. Я включил запись, и она заговорила голосом тихим, давно сломавшимся. В царившей в кабинете тишине он слабо шуршал, как шуршит песок в песочных часах.
Далее приведён её рассказ, в том виде, в каком мне довелось его услышать.
~
Зима в том году выдалась на удивление снежная. Мело целыми днями и казалось, этому не будет конца. Случались, конечно, небольшие перерывы, когда снег прекращался, и небо скидывало с себя унылую серую хмарь, из-под которой тут же выглядывало по-зимнему бойкое солнце, но длилось это недолго, и мохнатые тучи снова затягивали небосклон и равнодушно сыпали снегом на застывшую словно в оцепенении землю. Городок у нас маленький, дома в основном одноэтажные и деревянные: они быстро утонули в белых сугробах. Городская администрация чистила только центральную улицу, да и то абы как, поэтому ходить было трудно, и мало кто в те дни высовывал наружу носы без крайней на то необходимости. Поэтому остальные улицы оставались, за редким исключением, нечищеные, и добраться до магазина, аптеки, больницы или иного места было практически невозможно. Городок замер, словно большое уснувшее животное, в ожидании того, когда, наконец, небесные источники иссякнут и снег прекратится. Шли дни, но ничто не предвещало перемен.
На седьмой день я вынуждена была выйти наружу: закончилась еда, молоко, да и сынишка мой - ему тогда было четыре - за эту неделю уставший сидеть взаперти, умолял отпустить его погулять. Решила взять с собой. Небо как раз расчистилось и выглянуло солнце, что избавило меня от последних сомнений.
Кое-как, общими усилиями да не без помощи мамы открыли дверь. Снег плотный, тяжёлый, словно сырая почва. Почистила крыльцо, вырубила в толще сугроба ступеньки, чтобы подняться на поверхность. Сначала помогла сыну, затем забралась сама, за верёвку вытянула санки и усадила его, поправила ему шарф и съехавшую на бок шапку. Кивнула маме, чтобы закрывалась. Та следила за нами едва видящими глазами, но вряд ли что-либо видела, пребывая в неизвестных далях. Дверь, однако, закрыла. Я присела на корточки рядом с сыном и невольно улыбнулась, удивляясь про себя, какой он все-таки красивый.
-Ну? Готов?
-Ну, мам! Пойдём уже скорее! – воскликнул он, нетерпеливо ёрзая на сиденье.
Я ласково потрепала его по голове, отчего снова пришлось поправлять ему шапку. Затем надела снегоступы на валенки, взяла поводья и повезла санки по тихо скрипевшему под полозьями снегу.
Окрестные дома тонули в сугробах и казались покинутыми, пустыми. Лишь выбивавшиеся из невидимых под снегом печных труб тонкие клубы чёрного дыма говорили, что где-то внутри ещё теплится жизнь. Зато погода была чудо как хороша. Вокруг – ни души! На безоблачном, синем-синем небе – по-зимнему тусклое, но всё равно такое родное и уютно – солнце! Воздух чистый-чистый, снег под ногами задорно скрипит и радостно искрится! И так легко и свободно дышится после душной закопчённой избы!
Решила порадовать сынишку, тихонько сидевшего сзади и смотревшего по сторонам так, словно не узнавал родные места. Взяла поводья в обе руки и побежала, увлекая сани за собой. Услышала позади безмятежный детский смех и сама невольно рассмеялась и побежала ещё быстрее. В ушах засвистел ветер, лицо пылало, грудь распирал смех и восторг, тело проснулось после несложной домашней работы и налилось сладким ощущением силы и здоровья. Сынишка позади меня смеялся, свесив руки с санок и чертя кончиками пальцев в рукавичках линии на сугробах, и то и дело черпал горсти снега и кидал в воздух, отчего они, весело искрясь, падали ему на шапку, лицо, высунутый маленький розовый язычок. Они тут же таяли, отдаваясь в теле точечками холода, что только грело и радовало его, усиливая смех.
-Уррррааааа! Уррраа! – послышался радостный крик из-за спины.
Сама не заметила, как добрались до магазина. Он стоял несколько в стороне от окраинных домов, построенный с расчётом на дальнейший рост городка. И тогда этого действительно можно было ожидать. Однако лет десять тому назад рост прекратился, и сейчас городок медленно, но верно пустел. А магазин так и остался на отшибе.
Около входа была расчищена довольно большая площадка, на снегу виднелись отпечатки автомобильных шин, над крыльцом висела электрическая лампа, давая тусклый бледный свет. Сын попросился остаться на улице: сбивать снежками сосульки с крыши. Вокруг не было ни души, и я оставила его, наказав сторожить санки, никуда не уходить и ни с кем не разговаривать.
-Ты всё понял? – спросила я напоследок, строго глядя ему в глаза.
-Да, мам. Ни с кем не разговаривать, никуда не уходить, - ответил он мне также серьёзно.
-Я быстро. Не скучай тут без меня, - но он уже не слушал и увлечённо лепил снежный шарик.
Он сбил сосульку с первой же попытки, и я зааплодировала ему, хваля за меткость и силу, отчего он зарделся от гордости и удовольствия. Ещё раз сказав, что вернусь как можно скорее, я поднялась по аккуратно очищенным ступеням и зашла в магазин.
Внутри было пусто, тепло и вкусно пахло свежей выпечкой: должно быть, кто-то стряпал где-то в глубине магазина. Все товары были аккуратно расставлены, полки чистые, на подоконниках, за снежно-белыми занавесками, стояли комнатные растения. Откуда-то из внутренних помещений тихонько вышла продавщица и, со скучающим видом опершись о прилавок, принялась ждать, когда к ней подойду. Я потопала ногами у входа, стряхивая снег с валенок на половой коврик, сняла снегоступы, аккуратно поставила их сбоку от входа, зубами стащила рукавицы и погрела руки дыханием, оглядывая полупустые полки.
-Да уж… не думала, что в такую погодку кто-то решится выбраться сюда, - ни к кому конкретно не обращаясь, протянула продавщица, глядя куда-то за окно.
-Не по своей воле – нужда заставила, - ответила я, продолжая греть руки и подходя к прилавку. – У вас молоко есть?
-Есть, правда, вчерашнее. Вы не переживайте, оно не скисло. А довезли и так с большим трудом: грузовик несколько раз застревал в сугробах. Даже не знаю, когда они теперь к нам осмелятся заглянуть.
-Давайте. Три литра. Ещё три батона белого, два каравая чёрного, скалку «Деревенской», два кочана капусты, килограмм морковки, килограмм вот этих, – показала на прилавок, - конфет и кило шоколадных вафель.
Продавщица быстро и ловко собрала всё необходимое с прилавка и полок.
-Как думаете, скоро кончится этот кошмар? – всё тем же безучастным тоном спросила она, укладывая продукты в сумки.
Не похоже было, что её интересует ответ на свой вопрос, но что-то подсказало мне, что, не смотря на всю эту внешнюю отрешённость, она была рада моему обществу и возможности перекинуться парой слов. И где-то глубоко внутри не меньше всех желала, чтобы снегопад поскорее кончился, и в магазин снова бы стали ходить люди. Кивнула, всё более уверяясь в своих мыслях, хотя с таким же успехом могла и ошибаться.
-Да, - ответила я. – Думаю, уже скоро.
Убрала под платок выбившуюся прядь волос, надела рукавицы, забрала сумки с прилавка, сунула ноги в снегоступы и, попрощавшись с продавщицей, вышла из магазина.
Небо снова затянуло, сыпал мелкий злой снег, так и норовивший расцарапать лицо в кровь; выл, проклиная кого-то, яростный ветер; видно было не дальше, чем на пару шагов, но и смотреть было не на что. У меня всё внутри как-то вдруг упало, и некоторое время я просто стояла на крыльце, разочарованно глядя в серое ничто перед собой. Где-то там были пустые поля, лес, автотрасса, большой, полный жизни город. Что-то манило меня туда, но я понимала – сунуться зимой, да ещё и в такую погоду, в эту снежную пустыню, было равносильно самоубийству. И только потом, нечаянно переведя взгляд, увидела слева от крыльца, там, где и оставила, привязанные к перилам санки. Над ними на крыше висели обрубки сбитых вниз сосулек, но мальчика, моего сына, моего милого сыночка, нигде не было.
Я совсем была не готова к такому повороту, даже и не предполагала, что такое может случиться. Случиться со мной. Да и кто в здравом уме думает о таком?
Я бросилась к санкам, осмотрела всю расчищенную площадку – нет! Обежала вокруг магазина, подумав, что, может быть, он нашёл там сосульки крупнее, но его нигде не было. Крикнула, позвав, но снег и ветер подхватили мои слова и, безжалостно коверкая, утащили с собой. Обежала магазин второй раз, ища какие-нибудь следы и поминутно выкрикивая имя моего мальчика, но метель уже сделала своё дело, а на крик так никто и не отозвался.
Под сердцем похолодело, меня захлестнуло отчаяние, и кое-как доковыляв до крыльца, я бросила на снег оттягивающие плечи сумки, которые так и не догадалась где-нибудь оставить, и тяжело опустилась на обледеневшую ступеньку. В голове царила сумятица, никак не удавалось сосредоточиться и остановиться на какой-то конкретной мысли: они носились в голове, одна хуже другой, болезненные и страшные, и дразнили одновременной близостью и недоступностью. Нужно было действовать, что-то делать, но я совершенно потерялась и упала духом, как-то сразу, без малейшей борьбы, опустив руки. Так и сидела: уронив голову на грудь, закрыв глаза. Холода не чувствовала, страшная метель, которая, казалось, с каждой минутой свирепела всё больше, меня совершенно не трогала. Не знаю, сколько так могло продолжаться, если бы я не услышала где-то вдалеке жуткий звук, вырвавший меня из оцепенения. Уныло и зловеще выли волки. Должно быть, в ближайшем лесу. А, может, то была метель, бешено метущаяся где-то в полях, в слепой голодной ярости ища жертву. Сердце сжалось от нахлынувших с новой силой тревоги и страха, я немедленно встала и взбежала по ступенькам в магазин. Лампа над входом совсем не давала света.
-Вы не видели моего… - спросила я, едва распахнув дверь, – сына?
Магазин был пуст, свет выключен. В нос ударил резкий запах плесени и тлена. Я зажала нос рукой и поискала глазами выключатель. Так и не нашла и решилась попробовать позвать продавщицу.
-Есть тут кто живой? Мне нужна помощь!
Где-то во внутренних помещениях громко хлопнула дверь, раздались быстрые шаркающие шаги, и из темноты вынырнула продавщица. Несомненно, это была она, но что-то в ней неуловимо изменилось. Всё тот же скучающий отрешённый взгляд, вся та же леность в движениях. Да и выйдя ко мне, она снова уставилась в окно. Но что-то стало другим. Будто бы красок в ней стало ещё меньше, появилось больше серого, теней, больше пустоты. И голос её, тянущий не желающие выговариваться слова, стал суше, отдавал лёгкой хрипотцой, шуршал, как шуршит под ногами сырой песок.
-Да… не ожидала я, что кто-то всё-таки решится зайти ко мне. В такую-то погоду… - протянула она, глядя в окно. Потом заметила, как я на неё смотрю, посмотрела на меня, потом снова в окно, затем опять на меня и опять в окно. – Ну… что будете брать?
-У м-м-меня, - начала я, запинаясь от волнения, – пропал сын. Вы его не видели?
-Сын? Нет, не видела, – как я и боялась, до моего сына, равно как и до меня, ей не было никакого дела.
-Но ему всего четыре года! И он один! Там! Посреди этой бури! – не сдержавшись, закричала я. На глаза навернулись слезы, голос сорвался, и я заплакала. И продолжала сквозь плач. – Послушайте, у вас что, нет сердца? Я же только что была у вас! Помогите мне! Умоляю…
-Никто сюда уже, должно быть, с неделю не приходил. А то и больше. Разве вы не чувствуете этот запах? Кажется, будто даже стены пропахли им, - она положила голову на раскрытые ладони, упёршись руками в стойку, продолжая смотреть в сторону окна. – Поначалу я думала, что это скисло молоко. Но молоко ведь так не пахнет? Ведь нет же, правда? – она оторвалась от прилавка, прошлась вдоль него, вернулась на прежнее место и опять приняла ту же самую позу. - Нет, никто сюда не приходил. Ни дети, ни взрослые. Уж я бы заметила, поверьте.
-Как – никто?.. А я?.. Ведь только что…десяти минут не прошло… - я почувствовала, как земля начинает уходить из-под ног.
Она пристально посмотрела на меня, что-то, видимо, про себя решая. Затем медленно покачала головой и тихо произнесла:
-Ник-то…
-Но я же… мой мальчик… - силы оставили меня, я потеряла сознание и, где стояла, упала на пол.
Мне было видение, что я лежу снаружи, на снегу. Вокруг ничего нет, лишь небо над головой, такого яркого чистого цвета, что режет глаза. По-прежнему светит солнце. Сын стоит рядом на коленях, лицо взволнованное, в глазах слёзы. Он говорит что-то, я вижу, как двигаются губы, но не слышу ни единого звука.
-Мамочка, ну вставай же! Мам, ну пожалуйста! - наконец доносится до меня его голос. Будто кто-то прибавил громкость на радиоприёмнике.
Я захотела коснуться его милого личика, по которому уже успела так сильно соскучиться. Протянула руку, но пальцы наткнулись на обветренную кожу чьего-то чужого, незнакомого лица. Мои щеки обжог холод, отозвавшийся искрами боли по всему телу, я коротко вскрикнула и отдёрнула руку.
-Не надо здесь терять сознание, - услышала я бормотание продавщицы. – Только не здесь, не сейчас.
Она отбросила в сторону пригоршню снега, которую сыпала на моё лицо, чтобы привести меня в чувства, встала с колен и отошла в сторону.
В магазине было по-прежнему темно. Дверь на улицу, по-видимому, была приоткрыта, потому что с улицы доносился гул метели. Да и дышать стало значительно легче. Продавщица стояла чуть в стороне и отрешённо следила за моими действиями. Я поднялась с пола, пытаясь сообразить, почему она вообще мне помогла. Но в голове творился кавардак. Мимоходом заметила в паре шагов от себя снятые снегоступы.
-Долго я была без сознания? – спросила, вытирая руками мокрое лицо. Отряхнула одежду.
-Пару минут, - ответила продавщица, не сводя с меня пустого взгляда. Создавалось впечатление, что передо мной искусно сделанная живая кукла, говорящая, выполняющая действия без раздумий, словно так надо.
-Спасибо вам, - я выдавила из себя слабую улыбку. Но бездействовать было совершенно непозволительно. – У вас есть телефон?
-Звонить в такую погоду? Но кому? – она изобразила удивление. Так же правдоподобно, как если бы его изобразила деревянная кукла с нарисованным угольками лицом. Но ей, видимо, казалось, что это должно отвратить меня от моего желания, и она стояла, ожидая, что я предприму дальше. Лишь прождав с минуту и пустым взглядом наблюдая за тем, как я спокойно жду ответа на свой вопрос, она произнесла своим тянущим шуршащим голосом: - Ладно, пойдёмте со мной.
Повернулась и пошла к прилавку. Я последовала за ней. Она повела меня по узкому коридору, запах плесени всё усиливался, и пришлось снова зажать нос рукой, хотя продавщице, судя по всему, это не причиняло ни малейших неудобств.
-Как вы можете так спокойно дышать этим смрадом?! – не выдержала я.
-Ничего не чувствую, - протянула она через плечо.
Я хотела было возразить, что она сама недавно говорила про этот запах. Но плюнула: странностей здесь хватало и без того, а мне нужно было думать о том, как скорее найти сына.
Она остановилась перед закрытой дверью, посмотрела на меня.
-Кажется, вы успокоились. Это хорошо, - и не дожидаясь ответа, открыла дверь и вошла.
Видимо, это была жилая комната. Внутри было темно, несмотря на наличие незанавешенного окна; напротив двери угадывались очертания стола и табурета. У стены, слева от двери, стояла кушетка, над которой темнел прямоугольник какой-то картины или фотографии. Рядом высился тяжёлый шкаф. Запах плесени и тлена здесь стоял просто невыносимый. Будто скользкие ядовитые змеи медленно ползли по горлу, клубками свивались в лёгких. Я закашлялась.
-Вот телефон, - она указала на стоявший на комоде аппарат и отошла к окну. Снаружи ревела и металась буря.
Кое-как откашлявшись и вытерев заслезившееся было глаза, я подошла к комоду, сняла трубку и поднесла к уху. Тишина. Сорвала с головы мешавший платок и швырнула в сторону. Тишина. Провела рукой по мокрым от пота волосам, несколько раз нажала на кнопку сброса, но аппарат никак не реагировал.
-Не работает, - сказала я, ни к кому конкретно не обращаясь, больше для того, чтобы самой принять эту безрадостную новость.
-Должно быть, оборвала провода, - равнодушно заметила продавщица, не отрывая взгляда от окна. – Можете остаться здесь, пока буря не утихнет. Сейчас вы всё равно мало что сможете увидеть.
Одна за другой рвались нити, могущие привести меня к моему мальчику. Он сейчас совершенно один, где-то там, посреди этой кошмарной бури, а я стою в этом странном месте и бездействую! Во мне поднялась волна решимости, я снова, только для того, чтобы лишний раз убедиться, нажала на кнопку сброса. И на мгновение тишину разорвал жуткий треск, сквозь который раздался слабый голос моего мальчика, жалобно произнёсшего всего одно слово. «Мамочка». Скорее всего, это издевалось воображение, распалённое стрессом и страхом, но тогда это было для меня словно толчок в грудь, прямо в сердце. Я швырнула трубку на комод и выбежала вон из комнаты, по коридору, через прилавок и, распахнув дверь, на улицу. В бурю.
Платок остался лежать на полу, снегоступы – стоять у входной двери. Мороз вцепился в лицо, яростный ветер ударил, пытаясь отбросить и остановить. Казалось, буря обратила всё своё внимание на одну меня. Будто в её интересах было не дать мне найти моего сына. Будто это она, Она, его похитила.
На последней ступеньке поскользнулась и упала на жёсткий снег, больно ударившись спиной. Но не было времени жалеть себя. Встала, пытаясь внушить своему телу, которое отчаянно требовало тепла и спокойствия, что нужно идти. Во что бы то ни стало нужно идти вперёд, потому что сыночку сейчас плохо. Он совсем один посреди этой бури, не знает, что делать, ему холодно и страшно. Нужно идти.
И я пошла. Спешила, как могла. Без снегоступов ноги вязли в сугробах, не глубоко, но силы таяли быстро, а расстояние – предательски медленно. Ветер хлестал в лицо ледяными иглами, бросался в ноги, норовя сбить. Глаза слезились, из носа текло ручьём, и то и дело приходилось поднимать руку и вытираться, что отнимало и отнимало и без того скудные мои силы. Небо почернело, все вокруг вертелось в бешеном хороводе, и ориентироваться в этом хаосе было невозможно. Я старалась не сбиться с пути, но в мысли всё равно заползали змейки сомнений, что сошла с нужной дороги и давно иду не туда. Больше всего я боялась очутиться в полях. Их вокруг нашего городка было много, и сориентироваться там в такую погоду было совершенно невозможно. А это значило смерть.
Мне, наверное, повезло. Не знаю. Я до сих пор не очень верю, что в наши жизни вмешиваются какие-то высшие силы. Даже после всех тех странных событий, участницей которых стала той страшной зимой.
Я кое-как добрела до окраинных домов, и буря слегка сбавила свой натиск, будто присутствие жизни, пусть и погребённой под сугробами, запертой в деревянных коробках, мешало ей. Я едва не валилась с ног от усталости. Кожу лица нестерпимо жгло и мне всё время казалось, что оно сильно изрезано этим назойливым мелким снегом. Стянула зубами мокрые от слез и соплей рукавицы. В руки тут же вцепился мороз, но мне было всё равно. Продолжая идти, тщательно ощупала лицо. Скулы, уши обморожены и саднят, кожа обветрена. Но в целом - в порядке. Ни следа крови, хотя неприятное ощущение и не думало пропадать.
Остановилась у дома участкового. Точнее у того места, где он когда-то располагался. Наверное, из сугроба виднелась печная труба, может, выглядывал конёк, но в темноте ничего нельзя было разглядеть. Должно быть, уже наступил вечер. Я стояла, гадая, есть ли кто внутри и как до них докричаться, а время текло. Оно текло, совершенно не обращая внимания на то, что мне ничего не приходило в голову, сколько я не искала решение. И ещё текло. Сын оставался где-то там, в неизвестности, скрытой под пологом серого мрака и непрекращающегося снега. В конце концов, так и ничего не придумав, повернулась и, как могла быстро, пошла в сторону дома, благо, он был совсем не далеко. Я не понимала, зачем ему могло понадобиться уходить от меня, но всё ещё слабо надеялась, что если он и сбился с пути, то уж домой-то вернётся. Больше идти ему было некуда.
Пока шла, несколько раз выкрикнула его имя. Голос показался слабым, тонким, совсем чужим, не тем, каким я привыкла его слышать. Крохотной искрой он вспыхнул в молчаливой тьме вокруг, и сразу же налетел ветер, бросил в лицо пригоршней снега и, завывая о чём-то своём, унёс мои слова с собой. На зов так никто не откликнулся, и больше я не кричала.
Дом стоял погружённый во мрак. Ни звука. Чернели, выглядывая из-за сугробов, окна. Никаких следов не было, но я заставила себя не терять надежду раньше времени. Их наверняка занесло снегом. Вырубленные в толще сугроба ступеньки были едва видны, что только укрепило во мне мысль о том, что отсутствие следов ещё не показатель того, что сын здесь не проходил.
Аккуратно спустилась. На крыльце намело порядочно снега, но я снова сказала себе, что рано отчаиваться. Слегка разгребла его ногой, чтобы открыть дверь. Пришлось повозиться, потому что она совсем не желала пускать меня внутрь. Наконец, вспотев и проклиная всё и вся на свете, с трудом открыла. Внутри было темно и холодно. Более не стараясь заглушить в себе нарастающее беспокойство, потопала ногами, сбивая с валенок снег. Вошла.
-Мам? – позвала я во тьму.
Никто не отозвался. Я медленно продвигалась вперёд, осторожно ощупывая руками стену, чтобы не упасть. Сердце рвалось из груди, воображение рисовало картины одна другой страшнее, и я уже знала, знала, но боялась признаться себе, что меня ждёт внутри.
-Мам?! – едва не сорвалась на плач.
Но дом молчал.
Я вошла в комнату. Темно, ничего не видно. Снова позвала маму, и снова никто не отозвался. Нашарила во тьме лучину, взяла с подоконника спички, зажгла. Заставляла себя не смотреть по сторонам. Наверное, понимала, что ничего хорошего мне всё равно не увидеть. Запалила керосиновую лампу, развела огонь в печи. И только когда в комнате стало светло и повеяло теплом, а с ним – уютом и защищённостью, только тогда я собралась с духом и осмотрелась.
Внутри в который раз что-то оборвалось и упало. Сына нигде не было. Я тяжело опустилась на стул, пытаясь сообразить, что предпринять дальше. Нужно было куда-то идти, что-то делать, но совершенно не понятно, куда, и что. Где искать сына. Городок, доселе казавшийся крохотным, вдруг вырос до исполинских размеров, поглотив моего мальчика. Наверное, поглощая и меня. Но моя судьба меня не интересовала.
Почувствовала, что по щекам текут слёзы. Вытерла рукавом, оглянулась и едва не вскрикнула от неожиданности, когда увидела два блестящих глаза, настороженно следящих за мной из тьмы над печью. Мама. Я совсем забыла про неё, но вместо укола совести, мне стало страшно. Почему всё это время она сидела так тихо? Неужели старость выветрила из её памяти мой образ? Я задавала себе вопросы, а глаза, не моргая смотрели на меня.
-Мам?.. – осторожно позвала я шёпотом, сделав пару шагов навстречу.
-Кто ты? – раздался из темноты звенящий от напряжения недоверчивый голос.
-Мам, ты что, не узнаешь меня? – слезы продолжали течь по щекам, я не замечала ни их, ни того, что шепчу. – Я твоя дочь. Мам, это я!.. Посмотри.
Я поднесла лампу к своему лицу, близоруко щурясь, глаза надвинулись на меня из темноты, и показалось изъеденное морщинами старое, безмерно уставшее лицо. Она долго внимательно и недоверчиво, будто совершала дорогостоящую покупку, смотрела на меня, но возможно даже не видела, кто перед ней находится. Её беззубый рот постоянно был в движении: она жевала дрожащими морщинистыми губами, издавая неприятный громкий чавкающий звук, чего я раньше за ней замечала. Затем поднесла к моему лицу руку, осторожно, будто могла обжечься, провела по щеке. Сморщившаяся, покрытая старческими пятнами кожа. Та самая рука, что качала меня в колыбели, прижимала к сердцу. Меня едва не передёрнуло от отвращения. Я не узнавала её, но больше не узнавала себя, своё тело. Никогда мама не вызывала у меня столь отталкивающих чувств, хотя в последние годы с ней было весьма трудно уживаться.
Она отняла от меня руку, убрав её обратно во тьму, пожевала беззубым ртом и произнесла уже более мягко, голосом, каким родители объясняют непоседливым детям прописные истины:
-Но у меня нет дочери, - и помолчав, видимо, припоминая что-то очень далёкое, позабытое, продолжила. - Она бросила меня. Много лет назад.
Я решила, что она меня забыла. Забыла свою дочь. Молча стояла и смотрела на неё, пытаясь найти этому подтверждение. Но не было ни малейшего намёка. И чем дольше смотрела, тем сильнее в моей душе закипала обида. Обида на несправедливость, по воле которой я оказалась втянута в эту странную паутину. На то, что один за другим кто-то…или что-то отнимало у меня всё то, что я любила, всё то, ради чего жила. На то, что всё, что бы я ни делала, ещё больше запутывает меня в липких сетях. Но появилось и новое чувство, которое я до того момента испытывала очень редко. Злость. Свирепая, кипящая, она рвалась откуда-то изнутри, ища выход. Ей нужен был виновник всего того, через что я прошла, прохожу. Нужен был для того, чтобы стереть его в порошок, уничтожить, почувствовать под пальцами холодную кожу в омертвевшем, остывающем теле. Сделать что угодно, но во что бы то ни стало наказать. И злость эта толклась изнутри всё сильнее. Я сжала кулаки. Наверное, моё лицо исказилось гримасой ненависти, потому что мама вдруг резко отпрянула, снова убрав лицо во тьму так, что оттуда едва поблёскивали её влажные глаза. Я чувствовала лишь слёзы, медленно ползущие по щекам. Безысходность и обида.
А потом – сладкая волна ярости, огненным потоком прокатившаяся по всему телу. Я грохнула кулаком по печи. Посыпалась штукатурка.
-Где мой сын?! – закричала я на неё. – Мама, где он?! Что здесь, чёрт возьми, происходит?!!
Я слышала, как она скребётся в темноте на печи, пытаясь уползти от меня как можно дальше, но упёршись спиной в стену, затихла.
-Кто вы? Что вам нужно!? – лепетала она. – У меня ничего нет! Господи! Совсем ничего!
И плач. Как скулит старая, побитая собака, ищущая жалости и поддержки у равнодушного мира.
-Не убивайте!..
Вся злость куда-то тут же схлынула, оставшись в теле усталостью и тоской. Руки сами опустились, я села на стул. Но сидеть было нельзя. Сын оставался где-то там, посреди бури, и я должна была что-то предпринять. Заставила себя встать. Отыскала краюху чёрствого хлеба, пожевала без аппетита, запила холодной водой. Глаза над печью смотрели настороженно, но без испуга. Затем сменила мокрую от пота и растаявшего снега одежду. Поискала снегоходы, но не нашла. Мои остались в магазине, но мне было всё равно. Это ничего не меняло. Я вышла из дома, вскарабкалась по занесённым снегом ступенькам и, как могла быстро, пошла в сторону центра городка.
Снег всё валил, но ветра не было, и я рада была этим минутам спокойствия. Небо над головой было чёрным, с мутными серыми тенями туч. Я постаралась прикинуть, какое время суток и сколько прошло с исчезновения сына. Но узнать было неоткуда. Наверное, был поздний вечер.
Я шла в сторону мэрии. Нужно было найти кого-то, кто мог бы мне помочь. Помочь разбудить спящий мертвецким сном город, стряхнуть с него оцепенение и поднять на поиски моего сына. Я не видела другого варианта. Нужно было идти в поля, но не одной же. Возможно, приедут спасатели. Возможно, власти смогут прислать вертолёт или ещё какую-то технику. Я на это надеялась. Тогда я ещё не понимала, что в такую жуткую погоду любые полёты опасны, а поиски невозможны. Шла в темноте, постоянно проваливаясь в сугробы, среди тёмных, замерших домов. Перед глазами снова встали настороженные глаза мамы, поблёскивающие из темноты над печью. Я шла, а вокруг медленно падали снежинки, будто не было в мире никаких тревог и опасностей и всё у всех было хорошо. Шла и обдумывала, что скажу людям, когда зайду в мэрию. Шла, когда резко налетел ветер, со злобой толкнув в спину. Нога увязла в сугробе, я споткнулась и упала. И тут же сзади услышала жалобный голос моего мальчика.
-Мамочка? – позвал он меня.
Сердце сжалось, обливаясь кровью. Я попыталась встать и обернуться, опёрлась руками о снег, чтобы вытащить застрявшую ногу, но и они провалились. Я барахталась на снегу, а мой сыночек был у меня за спиной, всего в паре шагов. Он плакал и звал меня сквозь шум ветра, но я никак не могла подняться, размётывая вокруг себя снег в тщетной попытке выбраться. Будто что-то держало меня, там, в глубине, не давая освободить руки и ноги.
А потом всё внезапно стихло, и я поняла, что его больше нет рядом. Моего сына. Освободила руки, нашла подле себя довольно твёрдый слой снега, опёрлась на него, встала и вытащила ноги. Оглянулась. Никого вокруг. Поискала позади себя, там, где, как я думала, стоял мой сын, следы, но нашла только свои. Наверное, он ступал по ним. Для верности прошла чуть-чуть назад, но и там ничего не обнаружила. Отряхнулась и пошла в сторону центра.
Вышла на центральную улицу, самую протяжённую и широкую в городке. Обычно она всегда была освещена, но сейчас фонари не горели, возвышаясь по краям дороги мрачными серыми изваяниями из камня и металла. Но дорога была довольно хорошо расчищена: идти стало значительно проще. Я побежала, торопясь добраться до площади.
Она представляла собой заасфальтированную площадку с памятником посередине. С северной стороны располагалось здание администрации, по левую руку от которого стояла старенькая деревянная церквушка, одно из первых строений в городе. Долгое время ходили разговоры, что необходимо на её месте построить новую, каменную, но денег всегда не хватало, и, в конце концов, затихли и они. Здание же администрации, напротив, было аккуратным, свежевыкрашенным. Его построили лет семь тому назад. Церковь рядом с ним казалась бедняцкой лачугой.
Я стояла рядом с памятником и смотрела на тёмные окна мэрии. Думала о том, есть ли там кто-нибудь. Это была моя последняя надежда: если внутри никого не найду, податься за помощью будет больше не к кому. Я надеялась, что встречу хотя бы охранника. Пошла к входу. Поднялась по очищенным от снега каменным ступеням и остановилась у двери. Под потолком крыльца висела лампа, но она не горела. Качалась, слабо поскрипывая на ветру.
Тяжёлые створки производили впечатление, будто их не открывали уже очень долгое время. Я потянула за ручку-кольцо, но дверь не шелохнулась. Потянула у второй, но результат был тот же. Дверь была заперта. Постучала по холодной твёрдой поверхности. Подождала, прислушиваясь. Но никто не открыл. Ясно было, что здание пустовало, но для верности я начала бить по жёсткому дереву кулаками, словно оно было виновато во всех моих бедах. Колотила так, что будь передо мной человек – выбила бы из него всю душу. Несколько раз двинула по ней и ногой, но и это не принесло успеха. Дверь оставалась закрытой.
Сбежала с крыльца, отбежала от здания на десяток шагов, остановилась, стянула варежки и, сложив руки рупором, закричала:
-Люди! Есть тут кто?! Отзовитесь! – кричала я, чувствуя, какой слабый и жалкий у меня голос. Он словно вытекал у меня изо рта жидкой тоненькой струйкой. – Мне нужна помощь!
Отняла руки ото рта, подождала, прислушиваясь к окружающим меня звукам. Лишь слабый ветер шуршит снегом. Приложила руки ко рту, собираясь закричать ещё раз, когда услышала нарастающий гул, откуда-то из-за домов. Он усиливался, будто что-то неслось прямо ко мне. Мимо спящих домов, по пустым улицам. Что-то огромное и невидимое. Оно вырвалось на площадь, задрожали стекла мэрии, и я не нашла ничего лучше, чем рвануться к церкви. На удивление быстро преодолела разделяющее пространство, спиной чувствуя, как что-то мечется на площади. Беснуется вокруг памятника, словно набирает скорость для решающего броска. Стекла мэрии жалобно дрожали, кое-где разбились. Сквозь гул послышался тонкий перезвон осколков, нежный, как журчание весеннего ручейка. А потом – спасительная старая дверь, обитая ржавыми металлическими пластинами. Она отворилась легко и свободно, не издав ни малейшего звука. Я вбежала, захлопнула её и прислонилась спиной, удерживая, не давая открыться. Отдышалась, нашарила рукой тяжёлый засов и, налегая всем телом, задвинула. Только тогда, почувствовав себя в безопасности. Совершенно выжатая, сползла на пол и заплакала. Последняя нить, что могла привести меня к сыну, с треском лопнула, и словно почувствовав это, нечто на площади яростно грохнуло о запертые стены церкви. И всё затихло.
Не знаю, сколько прошло времени прежде, чем я поднялась с пола. Торопиться уже было некуда. Наверное, моего мальчика давно не было в живых. Замёрз где-то посреди полей. Совсем один, маленький и беззащитный. Слёзы продолжали сползать по щекам, но я не обращала на них внимание. Осмотрелась.
Церковь была пуста, погружённая во мрак. Было сухо, очень холодно, но ветер остался за деревянными стенами. Сквозь покрытые толстым слоем пыли окна пробивался тусклый свет. Возможно, небо наконец-то расчистилось и луна и звёзды взглянули-таки на застывшую в ледяном оцепенении землю своими холодными равнодушными глазами. Но мне совершенно не хотелось покидать это место. Я шла мимо рядов пустых, пыльных лавок, к алтарю, погруженному во мрак. Шаги отзывались гулким эхом, и казалось, что кто-то большой идёт вслед за мной. Странно, но мне стало спокойнее и будто бы даже капельку теплее. Я остановилась у алтаря. Мой невидимый спутник сделал ещё шаг и также остановился, словно выжидая, что я предприму дальше. Рукавом утёрла глаза и посмотрела туда, где во мраке висело распятие.
Был виден лишь чёрный силуэт, недвижимый, холодный и такой чужой. Я поискала глазами свечу, чтобы осветить мрак, но ничего не нашла.
-Что, доволен? – спросила я распятие и удивилась, как громко и сильно прозвучал голос.
Эхо повторило мои слова, тихо и будто неуверенно. Это придало мне храбрости, я повысила голос:
-Что он тебе сделал? Ему было всего четыре года! Как посмел Ты забрать его у меня?!
Но никто не отвечал. У меня снова возникло ощущение, что я не одна. Что-то кто-то внимательно слушает меня, но не подаёт вида. Это меня только распалило, я закричала, выплёскивая всю свою ярость, боль, обиду, страх.
-За что Ты так со мной?! За что Ты так с ним?!?! Он был невинен! Кто дал тебе право?! Чем я провинилась, что сделала не так?!
После этих слов странное ощущение внезапно пропало.
-Трус! Чёртов трус! Ненавижу! – во мне кипела бешеная ярость, голос охрип, став похожим на звук трущихся друг о друга костей, из глаз лились слёзы, но я продолжала, не обращая на это внимание, окрылённая. – Ненавижу Тебя! Спустись и помоги мне! Давай, ты же любишь меня! Ведь ты любишь всех нас! Ну же, давай! Спускайся! Немедленно!
Я затихла, оглушённая своей смелостью. Ожидая, что вот прямо сейчас развернутся небеса, исторгая огонь и молнии, растапливая скрывший всё под собой снег, очищая землю. Но затихло эхо, и мне лишь показалось, что вокруг стало ещё темней. Что ещё черней стало распятие, висевшее во тьме над алтарём. «Должно быть, уже ночь», - мимоходом подумала я, а сама сказала, снова обращаясь к распятию, и в голосе моём был вызов.
-Так я и думала. Ни на что ты не способен! Ублюдок. Гореть бы тебе в аду! – и сплюнув на алтарь, развернулась и быстро пошла к выходу.
Снова во мне поднялся было суеверный страх, что Он не вытерпит такого оскорбления и явит мне всю свою безграничную мощь и величие. Но сумела быстро взять себя в руки, чувствуя необыкновенный прилив силы и лёгкости. В ту минуту мне было бы не страшно, даже испытай я на себе весь Его гнев. Обрушь Он на меня небеса, потоки огня, молнии и все напасти этого мира – я бы не испугалась. Мне нечего было терять. Наверное, в этом всё дело.
У двери остановилась, подняла с пола невесть откуда взявшийся там камень, лёгший в ладонь так, будто специально был создан для неё, и зашвырнула его туда, где как мне казалось, висело распятие. Раздался жуткий грохот, что-то тяжёлое рухнуло, взметнув облако пыли, на пол и, удовлетворённая, я не без труда отодвинула засов и вышла наружу.
Погода действительно слегка разгулялась. Небо местами расчистилось, стали видны звёзды, месяц. Снег поутих, но ветер, напротив, разгулялся пуще прежнего. Он легко забирался под одежду и нещадно жёг тело. Я обняла себя руками, пытаясь согреться, не упустить ускользающее тепло. Посмотрела на здание мэрии, местами лишившееся стёкол в окнах, на памятник в центре площади, на видневшиеся тёмные очертания домов. Дверь церкви за спиной громко хлопнула, закрывшись. Я постояла ещё несколько секунд, вслушиваясь, как затихает вдали, наверное, где-то в полях, отзвук грохота. Затем пошла к магазину.
Я не думала, что если сын и вернётся, то вернётся к нему. Нет. Если и осталась во мне надежда увидеть его снова, то она была где-то глубоко-глубоко, забившись в самый далёкий уголок души. Я сама толком не понимала, зачем иду туда. Возможно, потому что там все и началось. Возможно, виной тому была та самая надежда. Не знаю. Я пошла к магазину и на этот раз никуда не торопилась. Погода, казалось, разгуливается всё больше, небо продолжало сбрасывать шерсть туч, давая звёздам посмотреть на мир. Я шла не торопливо, давая измождённому телу отдохнуть. Внутри было пусто, будто всё то, чем была, осталось где-то в другом месте. Собственно, так и было. Чувства поблекли, потускнели, мысли лениво ворочались в голове. Вскоре - не знаю, сколько прошло времени - я перестала что-либо слышать, различать перед собой.
Я не заметила, что сбилась с дороги. Не заметила, что погода снова испортилось, то ли потому что кончилось время короткой передышки, то ли потому что зашла так далеко. Небо снова заволокло тучами, продолжающими остервенело заваливать землю снегом. Стало так темно, что даже снег казался грязно-серым. Выл ветер, норовя сбить с ног, бросая в лицо обледенелые пригоршни, желая выцарапать глаза, иссечь кожу в кровь. Всё это заметила не сразу. Какое-то время шла, продираясь сквозь толщу сугробов, когда нога провалилась глубже обычного, и я, не удержавшись, упала. Лицо погрузилось в снег, и будто по мановению волшебной палочки, с меня спала пелена. В уши ворвался яростный рёв ветра, лицо обожгло холодом. Во всем теле чувствовалась слабость, продрогла до самых костей, и члены отказывались повиноваться. Мне нужен был отдых, тепло, горячая пища, но с каким-то самоубийственным упорством я отогнала подальше эти мысли, поднялась на ноги, вытерла лицо. И поняла, что забрела в поля.
Это подействовало на меня совершенно неожиданным образом. Я не удивилась, не испугалась, будто пришла туда, куда и собиралась. Огляделась по сторонам, обведя взглядом раскинувшиеся вокруг бескрайние серые дали. Ни деревьев, ни каких-либо строений, ни, тем более, людей. Лишь снег и чёрное небо. Я зачерпнула из сугроба под ногами пригоршню снега, положила в рот, терпеливо подождала, пока растаял, и проглотила. Решила идти в том же направлении. Я ни на что не надеялась и уж тем более не чаяла найти в этих краях сына. По правде говоря, мысли о нём посещали моё сознание всё реже и реже, будто память торопливо истирала из головы его образ. Я решила идти и идти в выбранную сторону, пока что-нибудь не произойдёт. Это напоминало хоть какую-то цель. И я пошла.
Идти было очень трудно: то и дело по колено проваливалась в сугробы и с трудом, черпая силы в упорстве, выбиралась, продолжая свой путь. Ветер нещадно хлестал в лицо. Я словно двигала перед собой гигантскую каменную стену, а она неумолимо ползла навстречу, неподъёмная, громадная, монолитная. Мои скудные силы быстро таяли, всё чаще и чаще падала и снова, стиснув зубы, поднималась. Одежда промокла насквозь, отяжелела от влаги и тянула внизу, умоляя прилечь отдохнуть. Она не представляла более преграды для ветра и мороза, и меня трясло, колотило от холода. Я понимала, что долго так не протяну, но думала об этом отстранённо, словно меня это не касалось.
Упала. В очередной раз. Упала, и почувствовала, что сил подняться больше не осталось. Казалось, от усталости ныла каждая клеточка кожи. Пытаясь согреться, тело тряслось сильной мелкой дрожью, из носа текло ручьём. Я лежала, прижавшись щекой к медленно таящему под кожей снегу и равнодушно следила, как из окружающего мрака медленно вырисовываются очертания маленькой чёрной фигуры. Я подумала, что она неимоверно далеко и не заметит меня, скорчившуюся на снегу. Но фигура быстро приближалась, почти не увеличиваясь, однако, в размерах, и стало ясно, что это ребёнок. Отстранённо, словно со стороны наблюдала за незнакомыми людьми, поняла, что это мой сын. Мой мальчик. Сладко сжалось сердце. Я нашла его.
Он остановился в нескольких шагах от меня. С виду в порядке. Одежда сухая, стоит ровно. Не похоже было, чтобы ему холодно, что ранен или хочет есть. Как будто только что вышел из дома на прогулку. Он не бросился ко мне, взволованный моим состоянием, переполняемый единственным желанием помочь. Не спросил, что со мной, как я себя чувствую. Не проронил ни слова. Неподвижно стоял в стороне, и в окружающей темноте было не видно его лица.
-Сынок, помоги подняться, - попросила я его, стараясь перекричать вой ветра.
Он не шелохнулся. Казалось, бушующая вокруг буря его ни сколько не трогает. Я решила, что он не расслышал, что ветер снова унёс мои слова прочь. Крикнула, повторив просьбу. На этот раз не сомневалась – он услышал. На нем это никак не отразилось, но откуда-то изнутри во мне выросло ощущение, что он услышал. Услышал, но, тем не менее, не сделал и шага в мою сторону.
-Сынок… - слова вырвались слабые, хриплым шёпотом. Я протянула к нему руку, но она бессильно упала на снег. Он не реагировал.
Захотелось заплакать, но, сколько ни пыталась, слёзы не текли. «Снова Он решает за меня», - подумала я. Волна злобы потекла по жилам, согревая, придавая сил. Я опёрлась руками о снег, ожидая, что вот-вот снова провалюсь в глубину. Но он выдержал. Шатаясь, словно от удара, встала. Перед глазами кружилось, мельтешили, норовя вцепиться в глаза, чёрные точки. Я попыталась отмахнуться от них, но они не обращали на мои потуги внимания. Наверное, то было жалкое зрелище. Когда я стояла перед ним, перед Ним, и пыталась отогнать эти видения. Видения, вызванные усталостью, истощением, волнениями и прочим, всего и не перечислишь.
Постепенно они исчезли, мир перед глазами перестал вращаться, и я сделала два нетвёрдых шага навстречу своему сыну. В голове загудело, по телу пробежала волна слабости, но устояла. Вокруг ревела, металась буря, но мне казалось, что всё это происходит немного сбоку от меня, что там бушует ветер, валит острый, как лёд, снег. Что всё это меня не касается. Что я здесь для него. Для моего мальчика. Это придавало сил, и злоба как-то сама собой исчезла, оставив лишь твёрдое желание вернуть себе сына. Вернуть наперекор Ему. И я шла, твердя себе это, вбивая в сознание, до боли и хруста стиснув зубы. Шла, осторожно двигая ногами, чтобы не упасть.
-Мы могли бы просто убить тебя, - раздался откуда-то из-за спины спокойный сильный мужской голос.
Застыла от неожиданности. В сердце закрался страх, предчувствие опасности, но я заставила себя медленно обернуться к незнакомцу, и как только сделала это, из мрака, из бури выступили четыре странные фигуры. Трое мужчин и женщина.
-Мы могли бы просто убить тебя, - повторил тот же голос. Он принадлежал высокому статному мужчине в простой чёрной рубахе и свободных белых штанах. Он был бос. Но я слишком устала, устала удивляться. – Мы могли бы пустить тебе кровь и оставить здесь на съедение волкам. Могли бы закопать в снег, оставив лишь голову, чтобы вороны выклевали тебе глаза, или крысы обглодали лицо. Могли бы просто оставить тебя здесь, и ты бы сама себя убила. Не буря, нет. Ты, добровольно пришедшая сюда, - он помолчал, внимательно глядя на меня, ища следы моей реакции. Но мне было всё равно. Я едва могла стоять на ногах, страх медленно, но верно прорастал в сердце, а в сознание всё большее места занимала мысль о том, что ничего хорошего эта встреча мне не сулила. Но ведь весь этот странный день (или дни?) и так ничего хорошего не принёс. Между тем, мужчина продолжил. – Ты правильно боялась этих мест, этих полей. Без посторонней помощи тебе отсюда не выбраться. Слишком ты далеко от обжитых мест, слишком устала. Тебе не выбраться, и мы могли бы просто оставить тебя здесь. Но мы придумали кое-что получше.
Я рассмотрела этих странных людей.
Второй мужчина возвышался над всеми огромным булыжником. Настоящий великан. Плечистый, мускулистый, словно вырубленный из скалы, он производил жуткое впечатление и по-настоящему пугал одним своим видом. Несомненно, он без особого труда мог раздавить человеческую голову голыми руками. Спокойный, не делающий лишних движений, с напряжёнными, плотно сжатыми в полоску губами. Черты лица суровые, глаза горят огнём, и вся его фигура, весь его вид с короткими рыжими волосами на голове словно говорили, что одно слово – и огонь воспылает ужасным, сулящим гибель любому врагу, пожаром. Он был одет в такую же простую серую рубаху, едва не рвущуюся на его могучей груди, и свободные темно-оранжевые штаны. Босой.
Женщина, очень худая, живой скелет, обтянутый серой кожей. Жидкие чёрные волосы. Грубые, наполненные ненавистью некрасивые черты лица, длинный, словно клюв, нос. Казалось, в этом теле живут только глаза. Они постоянно были в движении, большие, показавшиеся чёрными в окружающем мраке. Она беспрестанно переводила их с моего лица куда-то за спину, глядя, возможно, на моего сына, часто смотрела мне в глаза, и в них был жадный голод, словно лишь чья-то железная воля удерживала её от попыток съесть меня. Её руки всегда были в движении: она то заламывала их, будто раздираемая внутренними противоречиями, то махала на меня. Длинные, тонкие, с цепкими пальцами, созданными, казалось, лишь для того, чтобы хватать. Облачённая в чёрное грубо сшитое платье старинного покроя, висевшее на её худом теле, она напоминала ворону. И также была боса.
Четвёртый был старик. Ему, наверное, было лет сто, не меньше. Внимательные тёмные глаза смотрели из-под косматых бровей пристально, недобро, словно строго отчитывали провинившегося. Седые волосы, длинная густая борода. Изъеденная глубокими морщинами кожа в тёмных старческих пятнах, серая, будто покрытая пылью или пеплом. Зубов у него не было, тонкие губы постоянно дрожали. Он тяжело опирался на кривую деревянную клюку, едва стоял на ногах. На нём была бледно-зелёная роба, перепоясанная бечёвкой. Из-под полы выглядывали тощие ноги. Сморщенная кожа, густо испещрённая голубоватыми змейками. И, как и все остальные, был бос.
Говоривший до этого мужчина стоял чуть впереди всех остальных. То ли потому, что был лидером этих людей, то ли потому, что счёл нужным выступить, когда заговорил. У него были красивые короткие чёрные волосы. Черты лица правильные, их можно было назвать красивыми, если бы не какая-то жёсткость, холодность и жестокость, застывшая в них. Глаза горели злой насмешкой, губы кривила улыбка.
Похоже, над ними не властны были ни мороз, ни яростный ветер, ни снег. Они стояли так, будто был солнечный летний день. Чувствовалось в них что-то свободное, но свобода эта была злой, хаотичной, не сулящей ни порядка, ни добра. Они вольны были делать всё, что только заблагорассудится, но помыслы их были черны.
Мужчина рукой поманил к себе моего сына.
-Сынок, подойди сюда, мальчик мой, - приторно ласково сказал он.
Сынок. Мальчик мой. Эти слова резанули ножом по сердцу. Я, одна я так его называла. Никто не имел права так его называть. Никто. Это мой сыночек. Мой мальчик. Ни его, ни чей-либо ещё. Мой. Только мой.
И тем обидней, тем страшней было наблюдать, как он безропотно, даже с какой-то ужасающей готовностью, обогнул меня и подошёл к странной четвёрке. Встал подле мужчины, и тот положил свои большие ладони на хрупкие плечи моего сына. Но не похоже было, что он хочет удержать его или причинить боль. Скорее это был жест покровительства, доброй воли. Сын задрал голову и с улыбкой посмотрел на мужчину. Тот улыбнулся в ответ, затем перевёл взгляд на меня, и в нём была злая издёвка. Он наслаждался произведённой реакцией.
-Что здесь происходит?.. – только и смогла пролепетать я, стараясь хоть как-то осмыслить увиденное. На глаза навернулись слёзы, медленно, слегка обжигая, потекли по обветренным щекам. Я задыхалась, но продолжала. – Сынок, почему ты с этими людьми? Почему не узнаёшь меня?
Он перестал улыбаться и посмотрел на меня тем же взглядом, каким, мне показалось, он смотрел до появления странной четвёрки. Его лицо, его до боли знакомое, милое личико, ничего не выражало. Так смотрят на что-то холодное, неприветливое, что тебя не касается. На что-то чужое и не волнующее. Я смотрела ему в глаза, в глаза, которые доселе светились теплом и любовью, и искала в них хоть какой-то отголосок прошлого, в котором могло оказаться место для меня. Перестала моргать, и вскоре заболели глаза, но я упорно продолжала смотреть.
Раздался противный каркающий смех, перешедший в жуткий кашель. Смеялась женщина, но остальные не обращали на неё внимания, продолжая пристально смотреть на меня, будто ловили каждое моё движение, каждый мой взгляд. Ловили и упивались этим, словно то был чудеснейший нектар.
-Да она же совсем ничегошеньки не понимает! – откашлявшись, воскликнула женщина, размахивая своими костлявыми руками, едва не задевая ими великана. Её бесформенное чёрное платье колыхалось на ней словно в танце, и казалось, дунь посильнее, и она улетит далеко-далеко.
Слабость не проходила, я продолжала задыхаться, у меня закружилась голова. Я никак не могла взять в толк, что происходит. Кто эти люди. Почему мой мальчик с ними, а не со мной. Почему так поступают. Я не сомневалась, они околдовали моего сына, загипнотизировали, или ещё что-то в этом роде. Не мог он по своей воле так изменить своё мнение, отношение ко мне! Не мог разлюбить единственного дорогого человека на свете! Нет, только не он. Я в это не верила и не допускала ни единой мысли об этом. Но что же тогда происходит? Неужели я мертва и это чистилище? Или ад? И чем больше я думала, тем сильнее голова шла кругом. Я пошатнулась, но устояла. В глазах всё медленно тягуче плыло, и буря за спинами странной четвёрки казалась бесконечно далёкой, безобидной, совершенно несерьёзной.
-Скоро всё кончится, - словно озвучивая пришедшую всем в голову мысль, задумчиво произнёс старик. Должно быть, когда-то у него был глубокий приятный голос, но теперь он лишь неприятно шамкал своим беззубым ртом.
Пыталась не обращать на них внимания, сосредоточиться на сыне. Если бы он сказал мне хоть слово, не сомневаюсь, я бы вернула его. Уверенность шла изнутри, страх перед странной компанией исчез, это были всего лишь люди, и их можно было победить. Во мне крепло желание бороться, бороться за сына, совершенно не думая о своей судьбе. Но совсем не было сил даже сделать хотя бы один шаг навстречу. И, кажется, они ясно это понимали.
-Посмотрите на её жалкие попытки начать борьбу! – мужчина рассмеялся. – Да она же всерьёз решила побить нас.
Компания залилась жутким издевательским смехом, но на них мне было плевать. Пусть глумятся, сказала я сама себе. Но мне было больно и обидно видеть, как вместе с этими выродками смеётся мой сын. Своим чистым звонким смехом, совершенно терявшимся в этой вакханалии звуков. Будто смеялись не люди, а разношёрстная компания рождённых тьмой тварей. Возможно, он просто им подражает, не хочет выделяться. Я пыталась себя как-то успокоить, приободрить, но ничего не получалось. По-прежнему не могла ответить себе, почему он вообще с ними, почему считает себя своим среди них.
Женщина выпрыгнула вперёд.
-Ну, давай, врежь мне! – она кричала и размахивала своими тощими отвратительными руками, указывая на своё лицо, показывая, куда бить. Её глаза светились безумием, но выглядела она жалко.
Остальные рассмеялись пуще прежнего. И мой мальчик вторил им.
-Сынок, пойдём домой? – устало попросила я.
Он на мгновение перестал смеяться, а потом залился с новой силой, словно я сказала что-то донельзя смешное и несуразное. Женщина же резко застыла, и без того некрасивое лицо исказила гримаса бешенства и злости. Одним слитным движением, совершенно не вяжущимся с её слабым тщедушным телом, она прыгнула вперёд и ударила ногами мне в грудь. У меня потемнело в глазах, сердце пропустило удар, и я отрешённо заметила, как стремительно перед глазами вырастает чёрное небо. Упала на снег. Катастрофически не хватало воздуха, я натужно хрипела, пытаясь вдохнуть живительный кислород, но безуспешно. Открывала рот, словно рыба, выброшенная на берег. Лежала на снегу, судорожно цепляясь пальцами за снег, словно он мог даровать мне спасительное дыхание. А потом – словно кто-то убрал заслонку – сладкий вдох, и воздух шумно наполняет грудь. Отдышалась и только тогда заметила, что они перестали смеяться и напряжённо следят за мной.
-Ещё не время! – грозно сказал мужчина женщине. Та метнула на него недовольный взгляд, но ничего не ответила. Ушла за спины остальных.
Я попыталась подняться на ноги, но сделав малейшую попытку, поняла, что сил не хватит. Стояла на четвереньках, и сильная дрожь била моё тело. Притаившиеся было голод, слабость, усталость навалились с новой силой, давили к земле, горячо шепча в самое сердце, умоляя прилечь, дать измождённому телу отдохнуть, набраться сил, чтобы рассчитаться с ними. И хоть я и понимала, что сдайся сейчас – и всё будет кончено, не станет ни меня, ни сына, ничего, что знала и любила, ничего поделать, тем не менее, не могла. Тело было словно из ваты, мягкое, неуклюжее, ни на что не способное. Но странно, я почувствовала вдруг, что машинально, будто марионетка в руках неизвестного кукловода, на четвереньках ползу к сыну. Медленно, аккуратно переставляя руки и ноги, впиваясь пальцами в холодный, стремительно тающий снег, ища у него опоры и поддержки.
Приподняла голову, посмотрела на четвёрку. Вопреки моим ожиданиям, они не смеялись. Но глаза их были полны удовлетворения, какой-то животной сытости. Наверное, именно этого они от меня и ждали. Не знаю. Я заставляла себя не придавать этому значения. Пыталась весь мир сузить до сына, попавшего в их цепкие вонючие лапы. Гордость настойчиво колотилась изнутри, призывая ответить, дать отпор, втоптать в землю обидчиков, заставить их унижаться и молить прощения, но я её не слушала.
Доползла к сыну. Он смотрел на меня с отвращением. Именно это слово пришло тогда мне в голову. Отвращение. Оно подействовало на меня, как удар под дых. Я протянула было к нему руку, надеясь коснуться, движимая единственным желанием – убедиться, что это действительно мой сын, мой мальчик, мой ребёнок. Протянула руку, но он отшатнулся, и в глазах его были неприязнь и страх. Я зарыдала, голова бессильно упала на снег. Так и лежала, изредка вздрагивая от плача, а они стояли передо мной и молча смотрели. Мне казалось, что женщина тихонько хихикает позади всех, но возможно, это играло со мной измученное сознание.
Не знаю, сколько так продолжалось. Я всё плакала, и на какое-то время холод и измождение отступили. Сын стоял за спиной мужчины и со страхом наблюдал за мной, словно ожидая, что вот-вот брошусь на него. Меня захлестнуло отчаяние, подкрадывалась апатия и желание умереть. Я хотела, чтобы они ушли, чтобы ушёл и сын, чтобы оставили меня одну, подыхать в этих полях без конца и края. Чтобы меня укутал тёплый белый снег, как он укутывает несчастную землю, деревья.
-Снег…снег…согрей меня,…спрячь меня,…защити… - сама не заметила, как начала думать вслух.
Мужчина сел передо мной на корточки, до меня донёсся тихий хруст его суставов. Некоторое время ничего не происходило, потом он положил свою широкую мозолистую ладонь мне под подбородок, приподнял голову и заглянул в глаза. Смотрел долго, внимательно. Казалось, что кто-то шарит у меня в душе, ищет что-то в самых тёмных её уголках. Было мучительно неприятно, но как-то без особых усилий я выдерживала его тяжёлый взгляд, умоляя про себя, чтобы, наконец, вернулась буря, чтобы поразила всех нас своей яростью, укрыла снегом, помогла уснуть.
-Ты нас разочаровываешь, - вздохнув, сказал он. – Посмотри на мальчика.
Но продолжала смотреть ему в глаза. Я не пыталась там что-то разглядеть. Видела перед собой не его лицо, а неторопливый нежный вальс холодных снежинок, укрывающих моё уставшее, изнурённое тело. Дающих долгожданный отдых.
Он резко дёрнул мой подбородок, едва не вырвав челюсть.
-Смотри на него! – прорычал он.
И когда я, наконец, перевела взгляд на мальчика, он сказал, голосом, резко ставшим холодным и твёрдым, словно сталь.
-Это – не твой сын, - и слова его были гвоздями.
-Не мой… - машинально повторила я и почувствовала, как сжалось от боли сердце. – Не мой.
Я перевела взгляд на мужчину. Тот смотрел холодно, презрительно.
-Почему вы так со мной поступаете? – я снова заплакала. В какой раз за этот долгий день.
Он молчал. Не моргая смотрел мне в глаза, словно ждал, что я сама найду ответ. Но я так устала, что в голове было пусто, а сердце ныло от боли и тоски. Так продолжалось с минуту. Затем он встал и отошёл от меня. Вот так просто, не удостоив никаким ответом. Будто я была никем, будто вообще не существовала.
Наверное, то, что произошло далее, просто обязано было произойти. Логически вытекало из всего того, что произошло за этот день. Во мне копилась негодование, злость. Те короткие вспышки в родном доме, а впоследствии в церкви были своего рода всплесками, как бывает, когда, слишком торопясь, несёшь до краёв наполненный ушат воды. А вся злость, вся она была во мне. Спала, дожидаясь своего часа. И когда я увидела, как он неторопливо встаёт и отходит от меня, во мне что-то сломалось, лопнули какие-то барьеры, и сладкая горячая ярость наполнила каждую клеточку моего организма, разожгла ослепительное пламя.
Усталость, голод и боль отступили на второй план. Я вскочила на ноги и бросилась на спину мужчине. Выставила перед собой руки, предвкушая, как вцеплюсь пальцами в его лицо, как выдавлю нахальные глаза, сожму шею и буду душить, душить, душить, пока не почувствую, что тело остывает. Я мечтала в тот миг, что убью их всех. Убью жестоко, мучительно, медленно, чтобы они поняли, какую боль мне причинили, прочувствовали её сполна. Я прыгнула ему на спину, выкрикивая какие-то бессвязные проклятия, но внезапно передо мной выросла необъятная грудь великана. Он легко поймал меня на руки и сжал, словно тисками. Я почувствовала себя маленькой и ничтожной в его лапах, совершенно бессильной против такой мощи. Даже не брыкалась, не попыталась вырваться. Огонь потух, и, увидев, как мужчина поманил за собой моего сына, как они неторопливо уходят прочь, меня поглотила полная отрешённость. Я обвисла в его руках тряпичной куклой и совсем не чувствовала, как его пудовые кулаки разбивают моё лицо. Но это было не моё лицо.
Не знаю, сколько это продолжалось. Лишь через некоторое время почувствовала, что избиение прекратилось, и с удивлением поняла, что ещё держусь, ещё жива. Лежала на снегу, брошенная, никому не нужная. Мужчина с сыном ушли, за ними последовала и женщина. Я увидела страшное лицо старика, склонившееся надо мной, краем глаза заметила великана, неподалёку вытиравшего окровавленные кулаки снегом.
Лицо старика было совсем близко, чувствовалось его влажное смрадное дыхание. Он долгое время смотрел на меня, я пыталась отвернуться, но малейшее движение приводило к тому, что всё тело пронзала острая нестерпимая боль, едва закрывшиеся раны открывались, и горячая кровь хлестала на снег. Казалось, всё вокруг меня было алым. Но пока лежала спокойно, боли не чувствовала. Меня медленно наполняло удивительное спокойствие, словно давивший годами груз, наконец, исчез.
Он причмокнул губами.
-Вот и всё, - прошептал он. – Мы уходим. Теперь – отдыхай, - и он закрыл мои глаза, как закрывают их покойникам.
-Но я ещё жива, - прошептала я, едва шевеля распухшими от побоев губами.
Но когда открыла глаза, вокруг никого не было. Налетел порыв ветра, принёсший собой неясный шёпот. Я не различила, что он говорил. Буря неторопливо, как победительница, возвращалась ко мне. Вот на моё лицо, лаская и успокаивая раны, нежно опустились первые снежинки. На этот раз она была добра со мной. Он не пыталась сломить меня, иссечь лицо острыми льдинками. Наверное, это более было не нужно.
Я снова заплакала, но уже в голос. Почему-то было очень хорошо, счастье переполняло меня. И я совсем не удивилась, когда увидела подле себя моего мальчика, моего сыночка. Его обеспокоенное лицо, заплаканные глаза, полные страха. Страха за меня.
-Мамочка, ну очнись! Ну, пожалуйста, мамочка, вставай! – жалобно просил он меня, плача пуще прежнего.
-Милый? Что произошло? – спросила я.
-Это всё ступени, - он утёр нос рукавом.
-Ступени? В поле? – удивилась я.
-Мам, мы у нашего магазина. Ты поскользнулась на ступенях, когда пошла внутрь, за покупками, - резко посерьёзнев, ответил сынок.
И мне всё стало ясно. Я засмеялась, меня переполняли радость и счастье, хотелось петь, танцевать. Хотелось расцеловать весь этот прекрасный мир.
-Ты у меня совсем взрослый! – с гордостью сказала я ему. Прижала его к сердцу и осыпала поцелуями его румяное заплаканное лицо, пока он, как и все мальчишки, считающие себя выросшими из всяких там девчачьих нежностей, не стал вырываться.
Я отпустила его, а сама раскинула руки и вдохнула полной грудью. Как мне было хорошо, как приятно. Как все ж таки сладко осознавать, что все опасности и невзгоды – иногда просто страшный сон, видение. И что всё в реальности, не считая нескольких ушибов, хорошо, всё в порядке. Я посмотрела на сына, и моё лицо светилось нежностью. Он стоял рядом, удивляясь мне, но не в силах сдержать довольную улыбку. Со мной было всё в порядке. Я подмигнула ему и, закрыв глаза, с наслаждением выдохнула.
Дальнейшее вы должны знать не хуже меня. Я очнулась в лечебнице и почувствовала себя отдохнувшей, полной сил, будто выздоровела после долгой болезни. Врачи сказали, что меня нашли, но отказывались говорить, кто, когда, как. По правде говоря, я до сих пор этого не знаю. Они дали мне пару дней, чтобы пришла в себя, а затем начались бесконечные… допросы, иначе не назовёшь. Вопросы лились рекой, часто повторяясь, и вскоре они знали мою историю чуть ли не наизусть. Знали всё, что знала я. Но и этого им оказалось мало. Они проводили сеансы гипноза, выпытывая мои самые потаённые страхи, мечты, желания. Говорили, что это даст им возможность лучше понять мою историю, мою болезнь. Болезнь. Так они говорили. Первое время я никак не могла этого понять, но потом вдруг стало ясно. Они мне совсем не верили. Даже не пытались поверить, понять. Возможно, тому виной было моё поведение в первые дни пребывания в лечебнице. Я запаниковала, ударила двух врачей. Кажется, сломала кому-то из них нос. Не знаю. Не помню. Так говорят, даже некоторые пациенты шепчутся об этом. Может, этого и не было, может, было. Они пичкали меня лекарствами, чтобы я присмирела. Этот период почти не помню, всё было слишком мутно, слишком непонятно. Я то и дело слышала голос сына, звала его, но он не откликался. Лишь суетливо сбегались санитары, вкалывая новые дозы успокоительного.
Некоторое время я не могла ясно думать. Ходила будто в густом тумане. Вокруг был лишь стены, иногда они что-то говорили, но я не понимала их язык. Мечтала услышать голос сына, но он молчал. Врачи приняли моё поведение за признак смирения и через некоторое время перестали давать некоторые успокоительные, от которых становилось трудно думать. Стало полегче, и тогда начались эти нескончаемые беседы, допросы, сеансы гипноза. Во время одной из них мне сказали, что они побывали в моём родном городке. Пытались проверить сведения, полученные из разговоров со мной.
К тому времени буря давно кончилась, и городок вернулся к привычной жизни. Они расспрашивали местных жителей обо мне, моей семье, но мы не стремились заводить знакомств в этом богом забытом месте, рассчитывая при первой возможности уехать в большой город. У пожилых в городке была своя община, и они знали мою маму. А она изредка рассказывала им обо мне с сыном, но никто не смог сколько-нибудь внятно описать нас. На этом, по сути, вся информация и исчерпывалась. Не смогли они найти и подтверждение тому, что у меня есть,… был сын. Документы могли бы всё прояснить, но в нашем доме врачи нашли лишь мамино тело. Они сказали, что у неё был инсульт, что она пролежала там так не одну неделю. Помнится, тогда на меня это не произвело почти никакого эффекта: слишком сильны были воспоминания о нашей последней встрече. Но всё же спросила, похоронили ли её, как подобает. Они промолчали, и я до сих пор понятия не имею, что стало с телом. Возможно, оно до сих пор там, в пустом, медленно гниющем, залитом мраком доме.
Вернувшись, они ни слова не сказали по поводу того, узнали ли что-нибудь о странной четвёрке. Я долго спрашивала, упорно не желая отставать от них, и, в конце концов, один из санитаров тайком от врачей нашептал, что они не смогли найти ни одного упоминания, ни одной зацепки. Это ещё сильнее отвратило их от меня, словно это было не лечение, а соревнование, поединок.
В общем, они вернулись ни с чем и в конечном итоге располагали лишь моей историей, в которую упорно отказывались верить. Однажды я попыталась выяснить исток их негативного отношения, но ничего вразумительного не услышала. Мне пригрозили неделей карцера, и махнула на них рукой. Меня бы всё равно не выпустили.
Да и что мне было делать на свободе? У меня совсем ничего не осталось. Ни ребёнка, ни матери, ни дома. Осталась лишь пустота на сердце, в которую медленно, словно в узкое сливное отверстие, стекало всякое желание жить.
Последнее время я всё чаще думаю, что было бы лучше слышать его голос. Понимаю, что иллюзии ещё никого не доводили до счастливого конца, но так было бы намного легче. Каждый божий день я вспоминаю события того злосчастного дня, каждый день прокручиваю его в голове, вспоминая мельчайшие детали, пытаясь воспроизвести свои мысли, разобраться в том, что произошло. И знаете, что самое смешное? Теперь даже я не знаю, выдумала ли я всё или это было на самом деле. Был ли у меня когда-то сын, была ли та женщина моей матерью. В конце концов, мамино тело было единственным подтверждением, но ведь даже это могло оказаться совпадением. Невероятным, но совпадением.
И чем больше я нахожусь в этом месте, чем больше принимаю эти противные лекарства, которые якобы могут вылечить мою болезнь, чем дальше пытаюсь забраться в исследование событий того дня, тем больше я убеждаюсь, что ничего этого не было, что я сумасшедшая. Но тогда всё равно было не понятно, где и как протекала моя жизнь до лечебницы. Эту гипотезу подкинули мне врачи, они же охотно объясняли её тем, что до начала лечения, в моей жизни произошло что-то очень страшное и травмирующее, чего мой разум не вынес и предпочёл придумать свою собственную историю. Да, говорили они, она невероятная и страшная, но никто не скажет наверняка, что та, ваша реальная, замещённая жизнь не была страшней. Очевидно, их полностью устраивала эта их версия. А я… я слишком устала бороться.
Она тяжело вздохнула, огляделась по сторонам, отпила немного воды из стакана и выжидательно посмотрела на меня.
-Знаете, - сказала она, и глаза её заблестели. – Какое-то время меня посещала даже такая мысль, что всё это, - она повела рукой, - всё это – ад, или что-то в этом роде. Моё наказание. За то, что не смогла спасти своего сына, за то, что сдалась. За тот эпизод в церкви. Но как-то всё слишком сложно…даже для ада. Не знаю…
Она опустила голову и замолчала. Рассказ подошёл к концу. Затем она подняла на меня взгляд, попыталась слабо улыбнуться. И глядя в эти глаза, на эту усталую, сгорбленную позу побитого жизнью человека, я нисколько не сомневался, что все, что она сказала, есть чистая правда, невероятная, отталкивающая, пугающая. Как бы сильно не хотелось в это не верить.
~
Со времени нашей беседы прошло много лет. С тех пор я не раз обсуждал эту историю и с другими врачами, и с родными, и с просто умными людьми, но мало кто из них принимал её всерьёз, ещё меньше в неё верили. Сколько я ни бился над этим, сколько ни пытался убедить, все напрочь отказывались принять реальность происшедшего. Сомневаюсь, что дело было в невероятности событий. Думаю, их пугало, что что-то подобное может произойти и с ними, с их родными и близкими. Что-то страшное, равносильное катастрофе. Что что-то может ворваться в их жизнь и так же легко разрушить то, что создавалось и строилось с таким трудом и усердием. И чем больше я сталкивался с этим нежеланием понять историю этой женщины, принять её, поверить ей, тем труднее мне было ответить на вопрос, почему в неё поверил я сам.
Я так этого и не выяснил.
Недавно мне позвонили из той самой лечебницы, где мне когда-то довелось работать, где проводила остаток своей жизни та женщина. Сообщили, что она умерла. Тихо, спокойно. Во сне у неё остановилось сердце. Ей было чуть больше сорока, но, наверное, для неё это было лучшее из того, что произошло за все годы, проведённые в лечебнице.
После этой печальной новости я вернулся к её истории, попытался снова анализировать, неоднократно прослушивая запись рассказа, заново изучая копии архивных файлов. Но ничего нового, никаких лишних подтверждений или опровержений не нашёл. Правду же она унесла с собой. Возможно, именно её мне и довелось услышать. Возможно, были правы врачи, и вся эта странная история – не более чем выдумка воспалённого болью, неведомым ужасом, страхом разума. Я не знаю. Теперь этого никто никогда не узнает. Но я продолжаю верить.
Кто знает, возможно, я тоже – такой же сумасшедший, какой все эти годы считали её.