http://www.proza.ru/2010/03/11/335
Мы завели себе утопленника. Не знаю, зачем. Так модно. В нашем городе у многих были. Ну, то есть... у тех, кто хорошо живет.
Утопленников продавали в Центральном морге. В других, конечно, тоже приторговывали, но без всяких гарантий. Брали, например, простого мертвеца, держали в воде несколько дней и продавали. А такой зачем нужен? Деньги на ветер. Самые дорогие были морские утопленники, в просоленных лохмотьях, с водорослями в волосах. Их привозили издалека и стоили они дорого. Мы решили, что нам подойдет речной или даже болотный. Подруга матери по работе советовала именно болотного брать — и недорого и выглядит интересно.
Отец был против. Мне было все равно. Я не понимала, зачем нужен мертвец в доме. Но матери очень хотелось. На работе у них только и разговоров было — кто себе какого утопленника завел. У Садовских (семья начальника) — маленькая девочка, а у Кузьминых (семья зама) — старый рыбак. Как-то вечером за столом мать опять начала уговоры. Отец упрямился. Довел мать чуть не до слез. Я заметила, как она жалобно смотрит на меня через стол и положила вилку. Не могу видеть, как она плачет.
— Пап, я тоже хочу утопленника. У всех же есть! И ничего.
— С ума все посходили, вот что! Мертвецов в доме держать, придумали тоже! Провоняет все углы, и черви заведутся!
— Формалинчиком протрем, — робко вставила мать.
— Еще лучше, — едко ухмыльнулся отец. — Я вот что скажу: притащите в дом дохлятину — выгоню обоих!
Мать опустила глаза. Мечта рушилась.
— Федор!..
Я хотела сказать, что это уж точно пустые угрозы, да только зачем? Нас он не выгонит, но в знак протеста сам может сбежать к соседу. Нам зачем это? Только мать тоже можно понять. Что она с нами видит? Отпуск — и тот на огороде проводит.
— Пап, ну хватит уже, — отрезала я. — Мама хочет утопленника. Пусть берет. — Отец собрался возразить. Я выставила ладонь: — постой, дослушай! Держать его станем в сенях, в кладовке. Там прохладно и отдушина под потолком. Вонять не будет.
Я помолчала, предоставив ему время обдумать предложение.
— Ну как? Мир?
Родители искоса переглянулись. Мира хотелось обоим.
— Мир, — нехотя согласился отец.
Мать украдкой улыбнулась.
Я взяла вилку и стала доедать.
После ужина я собрала посуду, составила в мойку.
— Спасибо тебе, Дашка, что бы я без тебя делала! — сказала мать, как только отец ушел смотреть телевизор.
— Да ладно, мам.
На следующий вечер отец уже не хмурился. Встретил меня ироничной ухмылкой, признавая поражение во вчерашнем споре. Я села рядом.
— Пусть тешится, — доверительно объяснила я. — Может, ей надоест через неделю-другую. С ним ведь тоже возни полно. И мы его спокойно отдадим обратно в морг. Ты же знаешь нашу маму, ей тоже иногда надо поупрямиться...
Обнаружив, что я в тайне на его стороне, отец заговорщицки подмигнул мне.
В субботу его привезли.
День был серенький, противный. Сырой ветер пригибал кусты. Отец был в доме, смотрел телевизор. Покойника встречать он не захотел, но вполне дипломатично соврал про повтор пропущенного футбольного матча. Мать рассеянно покивала, высматривая через окно машину.
Машина оказалась грязная, с вмятиной на дверце. Два небритых санитара с папиросками в зубах втащили целлофановый сверток в кладовку, небрежно бухнули на большой прадедовский сундук.
Вроде бы в морге сейчас работа престижная, а санитары — как раньше — угрюмые, небритые, в грязных халатах... Может, это... ну, имидж такой? Говорили же недавно по телеку: "Мир мертвых — это огромный непознанный мир, скрывающий множество секретов и тайн. Все, что связано с ним — несет смысловую нагрузку ритуала, и ни одна деталь не может быть исключена или заменена без далеко идущих, неведомых, возможно, страшных последствий!"
— И совсем недорого, — приглушенно хвасталась мать, радостно волнуясь. — Это потому, что он мало в воде пробыл. Выловили его. Ну и ничего. Нам и такой подойдет. Главное — утопленник! А те, знаешь... какие долго плавали... жутковато мне от них, — призналась мать.
Санитары вышли, громко топая ботинками. Мать отправилась следом — заплатить за доставку. Я искоса взглянула в полутемную кладовку. Наш утопленник... Серый целлофановый мешок на молнии словно слегка светился изнутри. Я сунула руки в карманы кофты и впервые всерьез подумала, что тогда по телеку... может, в чем-то они были правы. Мир мертвых...
— Ну, пойдем, посмотрим, — выдохнула мать, вернувшись.
Тусклая лампочка на шнуре еще раскачивалась — один из санитаров боднул ее, выходя. Мать зачем-то вытерла руку о подол, взялась за молнию, потянула. Стоя позади нее, я машинально нащупала в кармане шпильку и ветхий бумажный шарик.
Нашему утопленнику было при жизни года двадцать два. Обыкновенный паренек, щуплый, темноволосый. В свитерке, застывшем нелепыми складками, в облепивших ноги джинсиках, босиком и с биркой на пальце левой ноги. Он был намертво проморожен, как рыба из магазина. По ногам тут же понесло холодом.
— Хорошенький, правда? — мать не смогла вытащить остатки мешка из-под тела и ловко обрезала их ножницами, скатывала в большой шуршащий ком. — Со Старого болота привезли. В начале осени, говорят. Видишь, болотного удалось достать, как Галка советовала.
Я бы не сказала, что он был хорошенький. Лицо покрыто белой изморосью — толком не разглядишь, какой он там. Да не все ли равно... теперь-то? Я подумала: "Помню я Старое болото. До него два часа ходьбы отсюда. Кто ж его там нашел, в этой "пустыне безвидной"? Рыбаки? Мальчишки? В сентябре? И потом его закрыли в холодильник. Иногда показывали покупателям... жуть!" Будь он человеком, мне стало бы его жаль. Но я никак не могла заставить себя думать о трупе, промерзшем, как колода, что он человек. Бывший человек. Нет, все равно...
— Пошли, мам, холодно!
— И вовсе он не воняет! — обиженно заметила мать.
"А это у нас впереди," — ухмыльнулась я про себя на манер отца.
Мы прикрыли дверь и погасили свет.
— Ты не боишься покойников? — спросила я будто бы случайно.
— Не говори ерунды! — отмахнулась она.
И я поняла, что боится, еще как!
"Надо вернуться потом, переставить мешок с крупой, пока жмур не начал таять и не намочил его," — наказала я себе, входя домой, в тепло.
Было два часа ночи. Я лежала у себя в комнате с открытыми глазами. В доме стояла густая тишина. Сквозь нее робко прорастали слабые звуки. Можно было различить, как похрапывает отец, как дышит во сне мать — через две стены и закрытые двери комнат. Слышались и другие звуки — не вдруг разберешь, откуда брались. От соседей? С другой стороны улицы? Долетали из центра города? Ночью кажется, что слух обострился невероятно. Но с непривычки ты не знаешь, что с ним делать. Большая часть того, что улавливает ухо, несет для тебя страх. Особенный, ночной страх — когда просто много непонятного.
Я иногда просыпалась вот так, посреди ночи. Я уже привыкла к этому. Просыпалась, словно меня позвали. И лежала неподвижно, глядя перед собой. Минут через пятнадцать это чувство проходило.
Или мне только казалось, что я просыпаюсь.
Что-то тикало слева. В чулане. Раньше там висели старые ходики, иногда тикали, иногда надолго замолкали, если отец забывал их завести. Они давно сломались. На другой год, как Денька уехал. Может, это они? Снова пошли сами собой — такое бывает...
Звук другой. Ходики тикали вкрадчиво, приятно, чуть торопливо. А этот — слишком размеренный. Как счет.
И вдруг я догадалась. Капает. Это вода. Утопленник.
Мы лежали рядом, только он головой к северу, а я — к югу. Если бы мы уселись на своих постелях, мы могли бы увидеть лица друг друга.
Но нас разделяет стена, вспомнила я.
Значит, утопленник тоже проснулся. Оттаивает. Капает, словно клепсидра. Я мысленно протянула руку, коснулась сквозь стену его кисти, чтобы привлечь внимание. "Вот ты и дома, — сказала я утопленнику. — Веди себя хорошо." Мертвый не ответил.
Я повернулась на бок, натянула одеяло. За окном что-то тихо шуршало, поскрипывало. Как камыш.
За окном творился апрель. Пора подумывать о сессии — апрельских листочков в численнике осталось всего ничего. По вечерам приходили девчонки, приносили журналы, обсуждали, что бы такое сшить к лету. Ну и мертвецом, конечно, интересовались. Завидовали.
— Ты ходила к нему ночью? — спрашивала отчаянная Лидка, забравшись с ногами на кровать.
— То ли ей живых мало — к утопленнику ночью бегать? — резонно возразила Вероника.
Девки захихикали.
— А чего! Он весь такой твердый...
— Говорят, в одном доме был утопленник. Так он однажды поднялся и всех задушил! — продолжала Лидка.
— Скажешь тоже! — осадила ее Таня. — Наукой доказано, что мертвецы не ходят.
— Это кто тебе рассказал? Багрянов? Слушай больше! Этак он тебя убедит, что аист детей приносит, — прибавила Вероника.
— Наш Багрянов врет и не краснеет, — передразнила Таня одну из преподшей в институте.
— А вы ходили на дальнее кладбище? — прищурилась Лидка, не собираясь сдаваться.
— Сто раз ходили, — бросила Маринка, отрывая взгляд от страницы. — И что?
— Видели ту могилу, которая будто бы изнутри разрыта?
— Сам Багрянов, поди, постарался! — вставила Вероника.
Девчонки снова засмеялись.
Лидка сникла.
— Хочешь, сходи к нему, — предложила я, посмеиваясь. — Свечку дам.
— Да ну вас, глупые!
— Вот, глядите! Такую хочу сшить! — Вероника развернула журнал.
— Слушай, а есть от него польза? — спросила Маринка чуть погодя.
— Какая польза? — удивилась я.
— Говорят же, что жизнь от него становится другой. Хорошей. Их затем и берут.
— Не знаю, — я пожала плечом. — Он у нас недавно.
— Да ничего от них не становится! Врут все, — вынесла вердикт Вероника.
Маме утопленник никак не наскучивал, и отец смирился. В доме снова был мир. Покойник вонял, но довольно терпимо. Или мы просто привыкли.
Был он страшненький, зеленоватый. Непонятно, чем приглянулся матери. Но она напевала, копаясь в кладовке, даже разговаривала с ним иногда — перестала бояться.
Я бы не узнала его живым или на фотографии. Мертвые вообще не похожи на живых. Я помню, как мы хоронили тетку и обоих стариков, отцовских родителей. Смерть отнимает что-то важное. А мир мертвых — действительно другой мир.
Мать присматривала за утопленником и рассказывала потом мне. Он держался в одной поре: не протухал дальше, но и не свежел, конечно. Сверху слегка растаял, а внутри, наверное, был лед. И не удивительно — кладовку от улицы отделяла тонкая дощатая стена.
Я с тревогой подумывала о лете.
Как, интересно, другие держат утопленников? Кто-то может себе позволить морозильную камеру. Или витрину с охлаждением. Некоторые заказывают огромный аквариум с красивым дном и подсветкой, заполненный специальной жидкостью. Но это нам не грозит, с нашими-то доходами! Разве что поискать по объявлениям морозильную камеру? Не новую, конечно. И хорошо бы в кредит.
В магазине, у винного отдела пенсионер с кавалерийскими усами объяснял товарищу:
— Нет, подумай только! Взяли моду утопленников дома держать! Это ж сколько денег надо! Купить его, — дед считал, загибая пальцы для наглядности, — привезти, холодильник под него найти, за свет, опять же!.. Тянут, суки, деньги из народа!
— Ничего ты не понимаешь, Захарыч, — отмахнулся собеседник, пробуя дешевое вино из стаканчика. — И я ничего не понимаю, — неожиданно философски закончил он.
Я купила сметаны и пошла домой.
Мне приходилось кое-что читать про утопленников. В основном — полную чушь. Мистика разного сорта: открыть врата между двумя мирами, постичь тайну смерти, изменить и очистить свою жизнь под присмотром существа, частично ставшего мертвым, а значит, и самому приблизиться к бессмертию. Ну не бред ли? Утюг нужен, чтобы гладить. Машинка нужна, чтобы шить. Мертвец нужен... Говорили бы уж честно: Садовские себе купили — чем мы хуже?!
Жить бы на острове в теплом море!.. Завести козу, как у Робинзона... Может, еще негра. И никаких Садовских!!! То, что глупо — будет просто глупо. То, что бессмысленно — будет просто бессмысленно.
Где бы взять холодильник?..
Я приготовила ужин. До прихода родителей с работы осталось часа полтора. Прибраться немного? Я пошла с тряпкой искать пыль, но мать недавно всю ее вытерла — когда, спрашивается, успела? Я вяло потерла книжные корешки. Наткнулась взглядом на альбом с фотографиями. Вытянула его и уселась в кресло.
Давно я его не смотрела. Фотографии все старые. Большую часть печатал отец, некоторые — из ателье. Папа потом забросил это занятие, а фотоаппарат подарил Деньке.
Денька был мой школьный друг со второго класса. Вместе сбегали с уроков, вместе лазали по деревьям, ходили на рыбалку и пытались самостоятельно изобрести порох. Все считали, что мы поженимся. Но Троицкие переехали в другой город. Денька обещал писать. Не писал. Звонил иногда. Его фотографии было легко отличить. Во-первых, Денькины снимки никогда не получались яркими. Он любил полутона. Во-вторых, он снимал всякую ерунду — ветки, небо, хлам, вроде старого таза, бродячих собак, битые стекла на дороге. Но как-то здорово у него выходило... Ну а в-третьих, у него на снимках никогда не было людей. Никогда. Мы таскали пачки фотографий учителю рисования. Он тоже заметил и долго удивлялся. "Похоже, вы, молодой человек, живете в ином измерении мира!"
На черно-белых снимках трудно было разобрать времена года. Застывшее время. Неподвижное прошлое, отделенное от нас теперешних высокой стеной из кирпичиков приобретений и потерь.
В общем-то к лучшему, что Денька уехал. Мне бы не хотелось перерасти нашу трогательную дружбу. А со временем это неизбежно.
Я перебирала снимки. Старая качель-тарзанка, похожая на питона. Кошка на косом заборе — хитро, улыбчиво щурится. Корявое дерево и фонарь, запутавшийся в ветках. Фляга на краю крыльца с шапкой снега на крышке — фото называется "Барыня". Тонкие былинки отражаются в воде. И еще одно — косматая камышовая грива и какая-то птица в небе. Называлось "Домой". Эта фотография мне нравилась больше всего. Мы тогда специально ходили на Старое болото. Промочили ноги, и нам обоим влетело.
Старое болото... Раньше казалось — такое странное место. Такое... молчаливое. Мне там нравилось. Но с тех пор, как Денька уехал, я не ходила туда. Как там теперь? То же самое? Или все по-другому? Надо бы спросить у нашего утопленника, он же оттуда.
Мне вдруг стало жутковато. В голове засела дикая, страшная мысль: а вдруг там, в чулане — Денька!
Нет, не может быть. Он же уехал! Он же звонил! "Ну и что? — возразил голос из страшной сказки. — Что это доказывает? Он звонил давно..."
Я стала поспешно вспоминать. Денька звонил в прошлом году. Еще поздравил меня с окончанием учебы. Значит, летом. Да нет же!..
Я захлопнула альбом, бросила на стол, а сама помчалась в сени. Рывком распахнула дверь кладовки, щелкнула выключателем...
Было тихо. Утопленник чинно лежал на своем сундуке. Лампочка чуть покачивалась. Конечно, он был не Денька. Немножко похож. Только чуточку. Нос совсем другой и брови не такие. Незнакомый какой-то парень. Мертвый человек. Не такой уж противный, если привыкнуть. Я присела на корточки, разглядывая лицо. Интересно, как он улыбался? Как он говорил? Какого цвета у него глаза?
На виске в волосах запуталась светлая соринка. Камышиная семечка. Крохотная семечка и слипшийся в иголочки пух. Так тебе, значит, тоже нравился камыш?
В замке повернулся ключ. Вошла мать с полными сумками. Удивленно на меня уставилась — раньше я в кладовку не захаживала.
— Даша?
— А, привет, мам. Что, уже пять?
Я поднялась, сунула руки в карманы и снова нащупала шпильку.
— Я сегодня пораньше освободилась. Да вот, решила по магазинам пробежаться. У нас ведь порошок кончается. Ну и так, по мелочам... Ужин готов?
Мы вместе занесли сумки в дом.
— Да, все готово. Ты иди, поешь, пока теплое. Я тут сама все разберу.
Вечером я намекнула ей про холодильник.
— Не знаю, доча, — огорчилась мать. — Попробуем. Мы еще Алексеевым должны с марта. И праздник на носу.
Праздник — это Первое мая. На мой взгляд — и не праздник уже, а повод выпить мужикам. Но родители привыкли его отмечать, не станешь же с ними спорить!
С холодильником было ясно одно. Будем тянуть, сколько сможем. Пока свободных денег нет.
Зачем мы только взяли этого утопленника! Мало нам было хлопот?.. Теперь он наш, и надо о нем заботиться. Нельзя его обижать. Мы к нему привыкли, а он, наверное, привык к нам. Потихоньку заводит в доме свои порядки, шуршит камышом по ночам.
Березы выпустили сережки. Девчонки заходили в гости все реже — готовились. Я почистила легкую курточку, повесила в прихожей, а пальто убрала в шкаф.
Утопленник лежал на своем сундуке и старался никого не беспокоить. Мы с матерью притерпелись к его запаху настолько, что вообще перестали его замечать. Отец не ворчал. Значит, и его все устраивало.
Из-под крыльца чуть ли не со скрипом лезла молодая, наглая трава. Деревья казали крохотные языки листочков. На всех окнах в длинных ящиках стояла рассада, нежилась под солнцем. Трудолюбивый сосед дед Прохор с утра до вечера возился в огороде, подновлял теплицу, подбеливал яблони, что-то опрыскивал и перекапывал. На нашем огороде получила свободу малина у забора, пригнутая на зиму к земле.
Почти наступило лето. Днем можно было гулять в одной блузке, элегантно перекинув плащ или курточку через руку. Кто не боялся простуды, так и делали. Прохожие улыбались.
В выходные пришла в гости мамина подруга Галина. Взволнованно пила чай и не могла дождаться, когда ей покажут утопленника.
— А где твое приобретение, Людочка?
Мама смущенно потупилась:
— Там... Мы его пока на холоде держим. В кладовой... Пока холодильник ему не присмотрели... Ну... пойдем, посмотрим, если хочешь. Ты пей пока чай! Варенье вот... Может, еще налить, Галь?
Мать не спешила вставать с места, и Галина поневоле продолжала прихлебывать чай.
— Знаешь, с утопленниками этими столько случаев было!.. Ты где брала?
— В Центральном, — неохотно буркнула мать.
— Это правильно, что в Центральном. А то сейчас что угодно могут подсунуть. Я вот слышала — соседка мне рассказывала — друг ее зятя тоже утопленника себе взял. Только решил сэкономить. И представляешь, ему продали самоубийцу! Так у него с тех пор всякие гадости в доме начались. Жена изменять стала, сын что-то украл, а потом и мужика этого посадили!
— Какого мужика? — негромко переспросила я. — Самоубийцу?
— Нет, того мужика! Который купил! А еще! Одна женщина прямо в Центральном морге, только в другом городе купила утопленника, а тот при жизни оказался наркоман! И та женщина натурально с ума сошла! Держат ее теперь в дурдоме, она никого не узнает из родственников.
"Да уж, иногда родственники бывают — лопни мои глаза!" — пронеслось у меня в голове. Я оглянулась и на секунду встретилась взглядом с отцом. Мне показалось, что это была его мысль. Я хотела ему подмигнуть, но он снова уставился в телевизор.
— А ваш — точно не наркоман? — забеспокоилась Галина. — Ты же говорила, что он молодой вроде бы?..
"Ты на что намекаешь, выдерга?!!" — обозлилась я, с трудом промолчав.
— Ну что ты, Галь, нельзя же всех наркоманами считать, — мягко урезонила ее мама. — У нас мальчик хороший, воспитанный. Ты и сама увидишь...
Все-таки нам пришлось вставать и вести гостью в сени. Иначе, наверное, она бы вовсе домой не ушла.
— Зачем же вы его здесь... в темноте, в пыли? — Галина переминалась с ноги на ногу на пороге чулана. — Вдруг у вас мыши? Они могут его попортить!..
— У нас нет мышей, — оправдывалась мать. — Мы и крупу раньше тут держали...
— Все равно. Надо вам холодильник. Садовские знаешь как сделали? Сняли дверцу, вместо нее поставили стекло. У них девочка. Маленькая такая, симпатичненькая, белокурая... Мертвая, конечно.
Мне стало уж совсем не по себе от рассказа про девочку. Не дай Бог попасть после смерти в холодильник к таким же Садовским!.. Утопленники все же не мебель какая-нибудь!
Галина говорила и говорила звонким, противным, заботливым голосом. У меня от этого голоса начинали ныть зубы. Даже наш утопленник лежал мрачнее обычного. "Как мать выдерживает ее на работе? — болезненно недоумевала я. — Ты же просто завидуешь, болонка раскрашенная! Стоишь тут и думаешь: зачем утопленник этим крестьянам?! Несправедливая штука жизнь! Мне он во сто крат нужнее! И ведь не подарят... Да, не подарим! Тебе — ни за какие деньги не отдадим. Лучше пусть в нашей кладовке, чем у тебя или у твоих Садовских! Зато мама с ним разговаривает! И пыль стирает каждый день! И мышей у нас нет!!!"
— Мам, я пойду заниматься, — сказала я и сбежала к себе в комнату.
Мать заглянула ко мне минут через сорок.
— Дашка...
Вид у нее был усталый и немного испуганный:
— Дашка... Знаешь, что она сказала?
— Что? — спросила я сквозь зубы, не отрываясь от конспекта и мысленно готовя контраргументы.
— Что наш утопленник не пахнет!
Мать робко села на кровать рядом со мной.
— Что с того?
— Ну, он не пахнет. Совсем. Как будто он не настоящий, — сокрушенно вздохнула мать.
— Сама она не настоящая! — взорвалась я. — Не слушай ее, она нам завидует!
— Я сказала, что мы его жидкостью специальной протираем. Только... Даш, так ведь не должно быть. Он, и правда, не пахнет. Нет, не сказать, чтоб уж совсем. Ну... тиной пахнет, сыростью, еще чем-то. А тухлым — нет. Я... понюхала. И я... я его давно уже ничем не протирала... Дашка, я боюсь. Вдруг он, правда, не настоящий?
— Успокойся, мам. Все с ним в порядке. Ты же помнишь, он вовсю вонял, когда подтаял после морга. Ну хочешь — пойдем вместе, посмотрим и понюхаем?
— Пойдем, Даш!
Мы промаршировали в сени, отец удивленно на нас зыркнул.
Наш покойник больше не вонял. Но и не выглядел подделкой. Я даже пощупала его руки, поборов некоторую долю омерзения — холодные человеческие руки с волосинками на запястьях. Обыкновенный окоченевший мертвец. В последнее время он стал мне почти симпатичен. Уж гораздо симпатичнее теток, которые доводят мою маму.
Конечно, отсутствие запаха озадачивало.
— Может, он усыхает? — предположила я.
— Как это? — с надеждой откликнулась мать.
— Как мумия. Иногда так с трупами бывает. Усыхают непонятно почему. Климат у нас хороший. Ему у нас нравится! — в порыве вдохновения прибавила я. — Он теперь и цвета другого. Видишь? Раньше зелененький был, а сейчас больше желтый.
— И правда, — согласилась мать. — Так это здорово, Дашка! Это же здорово! Можно и холодильник не брать!
— Это очень хорошо, — подтвердила я. — Он у нас будет редкий. Мертвецы нечасто усыхают, а утопленники — тем более. Ты поменьше слушай, кто что болтает! Он у нас хороший.
В понедельник мать расхвасталась теткам в отделе, какой замечательный у нее оказался утопленник. Галину новость сразила наповал. Даже Садовский заходил, спрашивал и уважительно кивал.
Мужики с нашей улицы принялись здороваться с отцом за руку.
Он приходил домой, довольно посмеиваясь.
Мне было не до того. Я сдавала сессию.
Иногда по ночам мне снились цветущие вербы на Старом болоте.
Потом наступило лето. Рассада отправилась на грядки и в теплицы. Я посеяла цветы вдоль ограды. Отец по выходным затеял перекрывать крышу на сарае.
— Давай нашего жмурика вытащим во двор! — предложила как-то мать.
— Зачем? — опешила я.
— Ну... там солнышко, хорошо... Пусть порадуется.
Мать все еще чувствовала благодарность к утопленнику за тот выигранный спор. С тех пор и в доме все как-то удивительно ладилось.
Я считала, что это глупо. Чему он будет радоваться и как? Но раз матери от этого приятно, можно и вытащить...
— Мам, вдруг дождь пойдет?
— Ничего, закроем пленкой. Он, наверное, совсем усох, ему не вредно будет.
Глаза у матери так и сияли.
— Ну а как мы его потащим?
— На доску переложим. А доску на скамейку поставим.
— Ладно.
...Как только мы его приподняли, мертвец прогнулся.
— Ох! — вырвалось у мамы. — Ты гляди!
Я озадаченно пожала плечами.
— Может, не понесем?
— Давай все-таки понесем.
Мы вытащили мертвеца на доске — тяжеленный — положили на скамейку. Сели на крыльцо.
— Вот так досада! — огорчилась мать. — Может, он испортился внутри, а мы не знали? Надо было все же купить холодильник.
— Не должен бы испортиться, — я согласна была что угодно сочинять, лишь бы мать не расстроилась. — Наверное, так и должно быть.
Отец вышел из-за дома, оглядел идиллию во дворе, беззлобно хмыкнул "совсем сдурели" и вошел в сени.
Мертвец нежился на солнце. Ветерок шевелил его волосы.
— Мам, ты что, его расчесала?
— Так поопрятнее, Даш. А то не волосы — мочало какое-то.
Мне вдруг стало весело. Я улыбнулась матери. Мне стало хорошо. Этот утопленник прижился в нашем доме, стал своим. Не мебелью, не игрушкой — своим. Никогда бы не подумала, что так бывает. Может, он пробудет в нашем доме много лет. Я покажу его своей будущей дочке и стану рассказывать: "Вот, Оленька, его привезла твоя бабушка. Мы заботились о нем, расчесывали его, выносили гулять. И видишь, он теперь совсем домашний!" А когда-нибудь я отведу ее на Старое болото и покажу пушистый камыш. "Когда наш утопленник был человеком, Оль, он тоже сюда приходил. И я в детстве ходила, с Денькой." "Мам, а кто Денька?" "Мой старый друг. Он живет в другом городе. На севере где-то..."
Я смотрела на мертвого парнишку. Мне казалось, он тоже чуть-чуть улыбается. Он тоже рад, что попал к нам, живет у нас, не смотря на то, что умер. "Вот видишь, — сказала я ему мысленно, — смерть не страшная. Смерть бывает добра."
На кусте сирени чирикали воробьи.
В доме, казалось, стало светлее, просторнее. И пахло молодым ивняком. Наверное, ветер дул с низины. "Хорошее будет лето," — обронил отец, убирая в кладовку инструменты.
Я решила, что пора поискать в шкафу купальник.
Мать ворвалась ко мне, растрепанная, испуганная, с вытаращенными глазами:
— Дашка!.. Он... он... там...
Я испуганно подскочила:
— Что случилось? Отец? Убился?
Так и думала, что затея с крышей добром не кончится!
— Не отец... он... покойник... утопленник...
У меня от сердца частично отлегло.
— Да успокойся, объясни сначала!
Мать подбежала ко мне, схватилась за платье, пытаясь отдышаться.
— Он... там... у него... сердце бьется!
Я вздохнула с облегчением.
— Ох же и напугала ты, мам! Ну разве может у покойника сердце?.. Тебе показалось! Может, сосед молотком стучит.
— По... послушай, Дашенька, прошу тебя! Может, правда, мне кажется?
— Хорошо, хорошо, идем.
Мать осталась стоять на пороге кладовки, цепляясь за дверной косяк, а я вошла. Одежда на мертвеце была задрана — и не побрезговала же!..
— Послушай, Дашенька! — шепнула мать.
Я встала на колени, нагнулась над мертвецом. От него сильно пахло затхлым тряпьем. Морщась, я приложила ухо туда, где должно быть сердце. И заледенела от жути. Сердце билось. Да как прытко! Долгую-долгую секунду я никак не могла сообразить, что слышу собственный пульс. Так бывает, если вжаться ухом в подушку. У меня аж голова закружилась — так стало легко. Показалось... И матери показалось... Я обессилено улыбнулась.
— Ну даешь ты, мать!.. С ума с тобой сойти!
Она вопросительно подалась вперед.
— Да ничего у него не бьется!
Мать отчетливо покраснела.
— Отцу только не говори, — шепотом попросила она.
Я улыбалась до ушей — отчего бы мне быть такой счастливой?
Мать, глядя на меня, тоже повеселела. Качнула головой:
— Надо же!..
Я снова лежала ночью с открытыми глазами. Хорошая ночь. Дом тихо шептал и потрескивал во сне. Как и мы, радовался лету. Казалось, дай ему волю — весь прорастет тальниковыми побегами.
Рядом, за стенкой лежал утопленник. "Интересно, спит?" — подумала я. Теперь мне ничего не стоило подняться и пойти посмотреть на него среди ночи.
Спит, наверное. И видит бегущую воду. Камыши по берегам. Плывет на спине и смотрит в небо. А вот пойду и посмотрю! Лидка от зависти умрет!
Улыбаясь своей затее, я накинула халат, на цыпочках выбралась в сени, зажгла свет в кладовке. Лежит на месте. А за стеной пробуют силы кузнечики. Я будто бы со стороны увидела, как стою у двери в халате и ночнушке. За стенами сонный двор и подросшие летние травы. Много-много дворов — вся наша улица! Луговина, роща на краю, а дальше — город, дома, железнодорожные рельсы убегают в другие города и другие времена. И над всеми — темное, чистое, синее небо. Все вокруг — живое! Дышит. Спит.
— Все вокруг живое, а ты лежишь тут! — усовестила я утопленника. — Просыпайся, я тебя выпущу!..
И вдруг испугалась: а ну — сбудется?!! Потом отмахнулась мысленно, уже без страха: ну и пускай! В самом деле, чего ему лежать! Лето пропустит, дурак...
Я поняла, что больше не смогу бояться утопленника. Наверное, вообще не смогу бояться мертвых.
Людей. Мертвых людей.
Мать долго мялась, крошила печенье на блюдце. Был другой вечер и мы пили чай вдвоем. Отец теперь был постоянно занят — начался какой-то очередной футбольный чемпионат.
— Дашка... Ты не будешь смеяться?
— А что?
— Скажи, что не будешь!
— Ладно, не буду.
— Ну... — она собралась с духом и выпалила: — Бьется у него сердце, вот что!
— Ну и пусть, — я пожала плечом.
— Так ты мне веришь?
— Надо сперва послушать, — резонно заметила я.
...Мне пришлось задержать дыхание и долго-долго ждать.
Тук...
Глухо, еле слышно, в глубине чужой грудной клетки.
Потом длинное молчание и снова...
Тук...
Где-то два удара в минуту. Может, три.
— Что будем делать? — спросила мать с затаенным торжеством.
— Плакали наши денежки! — по-отцовски иронично ухмыльнулась я.
Мы вернулись на кухню допивать чай, старательно делая вид, будто ничего не случилось.
— Дашка, ты только представь! Ожил! — восторженно шептала мать. — Это же тебе не помидоры проращивать, у нас целый утопленник ожил! Молодцы мы с тобой, Дашка!
— Что отцу скажем?
— Что тут сказать... признаемся по-честному...
— А соседям?
— Ну... тоже...
— Никто не поверит.
— Ох, верно... А давай так сделаем: найдем кусок целлофана, завернем в него тряпье старое и дадим отцу, чтобы вынес! Потом скажем, что в морг вернули, что дорого держать!
— Это им понравится! Только как же у тебя на работе, тетки твои?
— Да фиг с ними. Не жили богато, нечего и начинать.
Мы нашли кусок целлофана, завернули в него тряпья и пару штакетин для жесткости. Отец все это унес — он на что угодно был согласен, лишь бы не отрывали от телевизора. Через два дня мертвец задышал.
Материны подруги очень ей сочувствовали, утешали, поили чаем с конфетами. Не такие уж они, по сути, были вредные. Даже Галина. Мама им кивала, а сама улыбалась украдкой. Она жила теперь своей тайной радостью и даже помолодела лет на пять.
Наш бывший утопленник поселился в моей комнате, а я пока спала на раскладушке у родителей. Сказал, что зовут его Димка. Конечно, он долго болел. Поправился к середине лета.
— Айда обедать! — крикнула мать с крыльца.
Стол летом накрывали в сенях, дверь стояла нараспашку, занавешенная тюлью от мух.
Я смотрела сквозь занавеску, как отец и Димка плещутся в бочке на огороде, обтряхивают стружки со штанов. Оба загорели, просиживая целыми днями на крыше.
Вот странно, думала я. Совсем не знаю этого человека. Тот, что лежал весной в кладовке — был совсем другим. Столько времени он в нашем доме, а мы не знакомы... И глаза у него карие. Я думала — серые будут. Смеется вкрадчиво, говорит негромко. Вежливый. Мать от него без ума: Димочка, Димочка!.. Он ничего не помнит. Про Старое болото и вообще. Мы ему сказали, что он сильно болел, он больше и не расспрашивал.
Он всегда нам улыбается. Благодарно так, смущенно. Будто все не может отогреться. Будто не верит, что все плохое кончилось. Я знаю, мать мечтает, чтобы он у нас остался. Документы оформил, учиться пошел... или на завод бы к отцу устроился... Только он уедет. По глазам видно. Нездешний он, вот что.
— Я ему говорила: осень скоро, а там и зима!.. Поживи еще! А он говорит: надо ехать, тетя Люда. Спасибо за все вам и Федору Алексеичу, и Дашке. Вы мне как родные, но ехать надо все равно! — мать всхлипнула.
— Да ладно, мам, — я обняла ее за плечи и теперь мы вместе смотрели в окно. — Ну чего ему у нас сидеть? Парень взрослый, самостоятельный. Пусть. Летом будет приезжать. Звонить будет.
— Я к нему привыкла совсем, — пожаловалась мать.
Больше мы не говорили. Смотрели в окно. Скоро учеба начнется. Картошку надо выкопать. Малину привязать — у деда Прохора, вон, в огороде все как по линеечке, порядок. А наша лебеда так и засохла у дорожки — здоровенная вымахала. Хорошее было лето. Теплое. Доброе. И сложилось все одно к одному — как и должно быть. Отцовский "Зенит" на чемпионате всех победил. Тетка Галина купила кухонный гарнитур. Мальчишки починили старую качель-тарзанку в роще.
© Copyright: Элли Кэм, 2010
Свидетельство о публикации №21003110335