Перебегая от одного обломка моей жизни к другому, я упорно искал следы дома обетованного. Война, которую я сам себе объявил и вел, слишком затянулась: ни призвания, ни уверенности в том, что его нет. А жить становится все хуже. Все чаще оглядываешься по сторонам и видишь перепуганные лица. «Все стало плохо! Жить стало хуже!» Все время, живешь с ощущением, что опоздал на поезд. Проржавевший состав, скрипя и сотрясаясь, увозит всех кроме тебя в страну разбушевавшегося счастья… помимо их собственной воли, без их ведома и без возврата. А ты? Ты, сжимая в руках чемоданы, от усталости валишься с ног. Снова надо бежать, а не хочется. И схватил бы жар-птицу за хвост, но руки-то заняты. С каждым событием жизнь поглощает наш внутренний мир. Он становится все более внешним, все более явным. Жизнь рушит его, перемалывает, заставляет забывать об идеалах, делает из нас тараканов, мух, пауков. И те, и другие, и третьи мечутся по жизни, слетаются, сползаются на распродажу, плетут сети заговоров и заговариваются сами – невменяемые, искушенные безумием, что провозглашается нормой.
Но я тот, кто однажды бросил чемоданы и тот, кто уже не торопится на поезд. Как пугало, брожу среди обломков недостроенного счастья, увешанный пустыми жестяными банками. Я просто смотритель этого брошенного долгостроя. Ведь все уехали получать счастье за так, без усилий и терпения.
Даже не пытаюсь разобраться кто больше выиграл – я или вон тот, что ломится в открытую дверь. Эта дверь – просто деревянная лудка в недостроенной стене железнодорожной станции. Уже третий свисток и поезд отходит. Несчастный нагружен чемоданами, коробками, мешками в руках, за плечами, на плечах. Он взмок, струйки пота катятся по его лицу. Глаза вот-вот выпрыгнут из глазниц и он уже почти плачет. Поезд заскрипел, поезд двинулся. Набирая обороты, он превращался в другой оторванный от этого мир. Хотя, только что, на перроне пассажиры стояли, разглядывая все эти руины, и были частью пейзажа. Когда у поезда скорость такая, что уже не запрыгнешь на подножку, а только можно прыгнуть ему под колеса, понимаешь, уже понимаешь, что поезд ушел, а ведь окна с перепуганными лицами в последних вагонах еще мелькают мимо.
Опоздавший все еще тычится в лишенный всякого смысла дверной проем. Я подхожу, позвякивая своим печальным, сочувствующим взглядом, вынимаю скомканный носовой платок у него из нагрудного кармана, вытираю ему пот, слезы, сопли. Он кивает, нервно улыбается, благодарит. Не отвечая на улыбку, не меняя выражения лица, я прошу его открыть рот. Мужчина повинуется и я старательно заталкиваю туда платок, разворачиваюсь и ухожу. Мне все равно – выплюнет он это или съест.