ГЛ.16 АКТЕРСТВО КАК СРЕДСТВО ВЫРАЖЕНИЯ
Если бы у меня спросили сегодня, что бы я хотела вернуть из советской эпохи, ответила бы искренне: здравоохранение. Были санатории и дома отдыха для советской элиты, были! Но наряду с ними – густая сеть пионерских лагерей, домов отдыха и санаториев для рядовых граждан. Абсолютно все дети проходили через пионерские лагеря, и все хроники могли достать на своем производстве путевку в санаторий с большой скидкой. Такая называлась тридцатипроцентной. Даже моя мама, обычная секретарша, ездила лечить желудок в Трускавец, Моршино и Пятигорск.
Другое дело – когда, то есть летом или в менее комфортную пору года. Понятно, что высокопоставленные язвенники предпочитали лето и начало осени, а маму на курортах сопровождали дождики или снега. Но она не капризничала. Советский гражданин вообще привередливостью не грешил. А горящая путевка находила охотника полечиться в любое время года.
У всех семей была возможность отправить в пионерский лагерь свое слегка надоевшее любимое чадо, да не на одну партию! Многие детишки отбрыкивались от этого удовольствия со слезами. Ведь что ни говори – лагерь, пусть и пионерский, это несвобода.
И нас с Лялей каждое лето отправляли в пионерлагерь от университета, под Новомосковском. Нет, я не сильно страдала от сей повинности. В ней была своя прелесть: во-первых, лес, во-вторых пионерские костры.
Такие испытания для моей совиной натуры как ранний подъем под звуки горна, зарядка и линейка я переносила стойко, как и полагается пионеру. Это было насилие над моим организмом, но ему подвергались все дети, надо было терпеть. В коллективе это легче переносится.
Против моей натуры был и весь режим лагерной жизни, где каждая минута была под чьим-то контролем. То тебя строит на линейку пионервожатая, то загоняет в постель воспитательница. Дневной сон я даже в детсаду плохо переносила.
Но дети – народец изобретательный, и вскоре находили для себя отдушину-лазейку. Кто-то обнаруживал слабое звено в ограждении и наловчился после обеда удирать на речку Самару, другие придумывали игры ( в шпионов, например). Девочки, как самые послушные, просто репетировали в свободное время свое выступление на торжественном закрытии партии.
Конечно, пионервожатые тоже были разные – некоторые исполняли роль надсмотрщиков похлеще, чем в настоящей колонии для малолетних преступников. Вкусив власть, пусть и крошечную, они (вместе с воспитателями) старательно закручивали гайки налаженного режима.
Но чаще случалось обратное, потому что свободы хотелось всем. И взрослые, вырвавшись из семейного плена, заводили романы между собой, бегали на свидания, уложив нас в постель, а возвращались под утро, украдкой…
Кормили нас лучше, чем дома, разнообразнее. Может, детям из других семей, обеспеченных, и казалась эта еда противной, но не нам с Лялькой. Я даже успевала немножко поправиться.
Зато после завтрака нас вели за ограду ( слава Богу, не из колючей проволоки ) либо в лес, либо на речку.
Лес, правда, тоже был пленником, как и мы, – его делили на куски заборами и проволокой. У каждого отряда была своя территория. И все-таки это была живая природа. Запах сосны, травы после дождя, желтый песок под ногами, теплая речка, в которую нас загоняли на полчаса группами – не дальше чем по плечи, – все это наполняло сердце щенячьей радостью.
Однажды нас вели через поле, засеянное цветущей гречихой, к далекому лесочку. Медовый запах цветов, солнце над головой, полет ласточек, далекое «ку-ку» из леса – все это так и осталось в памяти со всеми своими запахами, звуками, теплом и чувством на всю жизнь, в которой были потом куда роскошнее пейзажи.
Иногда мы с Лялей оказывались в центре внимания – обычно на заключительной торжественной линейке, которая завершалась костром. Каждый отряд выдвигал своих представителей – петь, читать смешные стихи или танцевать. Мы с сестренкой изображали сценку под свое же пение. Дуэтом, под баян. У нас был совершенно сногсшибательный номер, судя по всеобщей реакции (до сих пор не понимаю, в чем был секрет успеха).
Представьте: две девочки стоят рядом, выдвинув ножку вперед. Одна длинная и худая (я), вторая на голову меньше. Я изображаю мальчика Петри, сестра – девочку Мэри, она держится за юбочку, приподняв ее пальцами. Мы поем довоенную песенку неизвестного происхождения, помогая себе жестами и мимикой:
Вместе: Нас к вам прислала наша мама,
Мы к вам из Амстердама,
Все мы голландцы,
Веселые ребята!
Ляля (соло): Петри – веселый шалунишка! (тут я кокетливо кланяюсь).
Я (соло): Мэри, она легка как мышка! (сестра подпрыгивает)
Вместе: Мы пьем какао с сгущенным молоком!
Ляля: А нас не пускают в драму,
Я: Но мы должны слушать маму,
Вместе: Мы еще дети и слушаем родных!
Последний куплет поем вдохновенным дуэтом:
А покамест вы прощайте
И за нами не скучайте,
Мы уезжаем в далекий Амстердам!
Все!
Нас провожали бурными аплодисментами. То ли «какао с сгущенным молоком» так потрясало воображение пионеров, то ли факт приезда из Амстердама голландцев Мэри и Петри, но успех нам был обеспечен всегда.
Одного не пойму: как я могла на полном серьезе исполнять эту безвкусицу?! Я, прочитавшая до того кучу прекрасных книжек?!
Наверное, и во мне жил ребенок, недополучивший своего какао со сгущенкой…
В старшем отряде я исполняла «Раскинулось море широко», в каком-то экстазе даже забывая о волнении. И снова – овации!
Четко помню, что десятиминутная слава мне нравилась. Я даже подумывала, а не стать ли мне артисткой?
В лагеря я ездила до двенадцати лет, а потом забастовала, и за двоих отдувалась младшая сестра. А я сидела дома, но на пару недель уезжала к тете Лиде на станцию Незабудино.
Маленькая станция на железной дороге где-то под Никополем запомнилась только одноэтажной школой и бесконечной степью на ее задворках. Это – если говорить о визуальной памяти. Но в сердце осталось куда больше. Тенистые комнаты, заставленные цветочными горшками, как у нас дома (любовь к цветам у сестер была явно наследственной), несли прохладу и покой. Каждая вещица здесь была пропитана запахом полевых трав, он и дурманил голову. Он звал в степь, манил. И я шла и шла за этим дыханием степи, пока не уставала. Потом ложилась на спину – прямо на снующих букашек и жучков. Не потому, что была к ним безжалостна – не находила свободного места: они заполняли землю, травы, ползая, копошась в своем мирке. Очень надеюсь, что все эти жучки и паучки успевали удрать из-под меня!
Пока я лежала, глядя в небо и слушая движение вокруг себя и легкий шум, меня охватывало счастье – беспричинное, как тогда казалось.
С этим чувством я возвращалась в город, где оно потихоньку таяло, таяло, оставляя легкий след в сердце и голове. Мозг принимал какие-то свои сигналы из той природы, которую я покинула. Он рождал мысли, пока не осознанные.
Но одна мысль, знакомая многим подросткам, все-таки потихоньку оформлялась: я не такая, как все. Я – другая.
Во мне странным образом уживались два противоположных качества – застенчивость и артистизм. Первое было хроническим, мешало жить, и было основано на неуверенности в себе. Я сравнивала других с собою постоянно – и всегда не в мою пользу. Все вокруг мне казались умнее, красивей, интереснее. Я не задавалась вопросом, почему взрослые испытывают ко мне интерес. В любой компании старше меня находился некто, задающий мне вопросы, уделяющий мне внимание даже за счет других. Это мне нравилось. Не могу сказать – льстило, потому что такое определение предполагает мою высокую самооценку.
Но бывали в жизни случаи, когда я вдруг оказывалась в самом центре внимания. Вот тогда и лез из меня артистизм, очевидно, все-таки мне присущий от рождения, но не реализованный.
В праздники, когда собирались у нас гости, мы с Лялей разыгрывали сценки, выдумывая на ходу сюжет. Я, например, изображала хулигана, пристающего к пай-девочке Ляле. Взрослые хохотали до упаду, особенно когда я, разойдясь, переносила свои притязания на другую «девочку» – маму, якобы заступившуюся за свою подружку. Мама отмахивалась руками и сквозь слезы просила:
– Хватит, Люся, я сейчас умру! Ой, не могу! У меня уже болит живот!
И в больницах, где бы я ни лежала, взрослые с удовольствием смотрели мои спектакли с перевоплощением. Своим искренним смехом и лаской они провоцировали меня на вдохновенную игру, когда мне уже не хотелось останавливаться. Тут же забывалась застенчивость – в меня вселялся черт с рожками.
Через несколько лет я, студентка второго курса, буду играть на большой сцене в Театре миниатюр Дворца студентов в разнообразных скетчах и так же увлекусь. В одной из сценок я играла роль Сессии и должна была разбудить прикосновением меча студента-лентяя,. Его играл замечательный комик – Фред Загоровский, студент Горного института, впоследствии ставший главным режиссером драматического театра в Новосибирске. Зал так бурно реагировал на каждое наше слово (Фреда обожали студенты всех вузов!) и на каждый смешной жест моего партнера, что я вошла в раж и так стукнула бедного студента мечом возмездия по башке, что он вскрикнул. Зал смеялся.
– Наша Люся – слабая-слабая, а меня чуть не убила! – говорил Фред после концерта, потирая вполне реальный след моей реалистической игры.
– Ой, бе-едненький, я не рассчитала, извини, – убивалась я искренне.
Артистические склонности я однажды коварно проверила на старшей сестрице. Уж очень она донимала нас с Лялькой своими упреками в лени, а во время скандала из-за оценок всегда переходила на сторону родителей. Те в свою очередь доводили до слез и меня. Считая себя несправедливо обиженной, я изобразила легкое сумасшествие, чтобы наказать эту вечную отличницу.
Помню, как Ната в знак примирения принесла мне из кухни тарелку с супом:
– Ешь, Люся, суп! Хватит плакать, Я думаю – ты все поняла и больше не будешь…
Чего я там больше не буду, я не расслышала – входила в образ.
– Смотри, кораблики плывут... А вот лодочка перевернулась,– бормотала я, гоняя ложкой жареный лук по тарелке с видом дурочки.
Будешь, мол, знать, как подключаться к папиному гневу в мой адрес! Так тебе, сестричка!
– Люся, какие кораблики?! – испугалась сестра.– Что с тобой?! Это же лук!
– А на этом кораблике я уплыву далеко-далеко от вас…
– Люся, хватит! – сестра уже плакала горючими слезами, полагая, что я все-таки свихнулась по ее вине.
Приходилось выходить из образа весьма осторожно.
Женская школа, где я провела почти восемь лет (с перерывами на больницы), в сердце практически не оставила следов. Классную нашу, Елену Сергеевну, помню да Клавдию Михайловну из начальной школы. Помню еще хор, куда нас сгоняли, но где я с удовольствием распевала советские песни. А класс вспоминаю только, когда смотрю на фотографии. Никаких счастливых эпизодов из моей неудачливой жизни в женском коллективе не осталось и в голове.
Пожалуй, только один. Вот мы, семиклассницы, переодеваемся перед уроком физкультуры. Снимаем свои одинаковые коричневые платья и остаемся в майках.
Кто-то из девочек вдруг говорит:
– А у меня за лето грудь выросла! Я даже лифчик ношу, мама пошила!
Все стали друг друга оглядывать. Самая волнующая часть тела оказалась в наличии не у всех. Победительницей дружно посчитали девочку с фамилией Света Клименко. Красивая была девочка. А тут еще и с грудью повезло. Обнаружено было также – с удивлением, – что у худышки Люси Курач (то есть, меня) тоже имеется бюст!
Я-то свою грудь раньше открыла и тайком дома разглядывала перед зеркалом, как водится, в одиночестве, и осталась довольна. А здесь, в окружении одноклассниц, оказалась в центре внимания и была крайне смущена, когда кто-то сказал:
– Смотрите, у Люськи грудь почти как у Светки! Ничего себе!
Летом, накануне перехода в двадцать третью школу (я-то думала, что попаду в смешанный класс!) я сообразила, что грудь и косички – две вещи несовместимые. Ну, не смотрятся рядом! От чего-то надо избавляться! Грудь можно запрятать в лифчик домашнего изготовления, а вот с косичками…
– Ляля, давай волосы обрежем! – подала я идею.
– А если папа – ремнем нас?
Ремень – орудие педагогического устрашения – висел на крючке в спальне, но пока еще не употреблялся.
– Вот что я придумала, Слушай…
Дома не было никого, и мы с Лялькой решили действовать по моему хитроумному плану. Сначала по очереди отрезали друг у друга по одной косичке, Надо было еще до маминого прихода с работы войти в образ несчастных жертв. Хорошо бы и поплакать, но так глубоко войти в роль мы бы не смогли.
Входит мама – и мы ей навстречу с воплями:
– Ма-амочка, а нам мальчишки косы отрезали!
Мама ахнула:
– Когда? Где? Какие мальчишки?!
– Мы не зна-аем, – уже со слезами на глазах объясняем дуэтом. – Мы в парк Шевченко пошли, а там – пацаны… С ножницами! Схватили нас и…
– Боже мой, – ужаснулась мама, – зачем вы без спросу в парк пошли?! Там же хулиганы везде! Там…
Мы распустили косы, показали плачевный результат чужого хулиганства.. Если половина волос до плеча, а вторая намного ниже, что тут придумаешь?!
Пришлось маме тоже взять ножницы и довести задуманное нами до конца собственными руками.
Бедные наивные папа с мамой! Ремень снова оказался не у дел. Нас пожалели – уж очень искренне мы плакали над потерей такого драгоценного свидетельства нашей девичьей скромности, как косы!
Теперь появилась новая забота – каждый день накручивать волосы. Ляльке повезло – у нее волосы вьются! А мне каково? Бигуди-то не продавались!
Накручивала на бумажные папильотки собственного изготовления. Процесс длился долго, требовал терпения, но чего только не сделаешь ради своей красоты?
На следующий день я только и слышала от всех, кому попадалась на глаза:
– Люся, у тебя новая прическа?! Как тебе идут короткие волосы! Ты прямо красавица!
Так что порог новой школы я переступила уже в новом образе – в другом, детском, меня там никогда и не видели.
продолжение http://proza.ru/2011/03/04/93