Home, sweet home.
Английское присловье.
Прошло, должно быть, полночи за разговорами, прежде чем я почувствовал, что глаза закрываются сами собой: давали знать о себе долгие дни пути. И все же мне было этого мало. Мне казалось, что я не говорил с моей Жаклин больше, чем целую жизнь.
Всю дорогу от побережья я не давал ни себе, ни спутникам лишнего часа отдыха, словно какая-то сила гнала меня вперед. Зеленые леса, широкие поля родной Франции казались живительным морским прибоем после серых песков пустыни. Порой меня одолевала страшная усталость, как если бы все годы странствий, все битвы разом навалились на плечи. Голова наливалась свинцом, и старые раны ныли, как в бурю. Тогда мне казалось, что дорога растягивается в тысячи и тысячи лье, и пыль под копытами коней превращалась в барханы, и я снова, как когда-то, плыл будто в забытьи, не замечая ничего вокруг, и порою думалось, что я вовсе стою на месте. Я был уверен, что стоит только ступить под крышу, и я замертво повалюсь хоть на охапку сена и просплю всю неделю. Но дорога все поворачивала и поворачивала, все не кончалась, будто мир замер под ногами. И я спал урывками на привалах, не желая задерживаться нигде надолго. Потому что казалось что вот-вот, вот-вот покажутся знакомые выселки.
Дом звал меня. Забытое, истертое о дорожные камни и выбоины ощущение, от которого горячо становилось в груди. Я не мог медлить.
А потом я начал узнавать окрестности, и было чувство, словно я глотнул доброго разогретого вина. Я бы настегивал коня нещадно, и останавливало лишь осознание, что и моя лошадь, и кони спутников и так уже на пределе.
На последней стоянке я не сомкнул глаз. Весь наш путь я вспоминал, каким был дом, когда я покинул его в последний раз. И все, что тогда ничуть не волновало меня, стремившегося к новым странствиям, теперь стало важным. Занавеси, пошитые еще материнской рукой. Замшелые камни крыльца. Жар очага. Сушеные травы, развешанные по дубовым стропилам.
А рядом, по соседству – плотницкая мастерская, принадлежавшая отцу, что была продана за долги, когда заболела мама. Я мечтал, что буду работать, день и ночь, и рано или поздно скоплю достаточную сумму, чтобы выкупить ее. Чтобы продолжить дело отца. Чтобы стать таким же, как он. С каждого похода я откладывал помаленьку, так, чтобы не отрывать лишнего ни от сестры, ни от денег, что я оставлял в благодарность за помощь тете Кати. Сначала меня приводило в отчаяние то, как медленно прибавляются денье в моем кошеле.
А потом… год за годом все дальше уходила мечта стать плотником и возвратить мастерскую отца, все ближе становились битвы, оружие, походы. И теперь я воин, чьи руки по локоть в крови. Среди таких мирное дело вроде отцовского не в почете. Единственное мужское ремесло – война. И не топор и долото стали родными для моих рук, а меч и щит.
Вот так.
А деньги я все еще откладываю, хоть и не знаю уже, зачем. Впрочем, серебро не бывает лишним ни дома, ни в походе. Так что нет причин тревожиться о том, куда его потратить.
А еще дома ждала сестра. Крошка Жаклин.
Какой стала она теперь? Каким стал наш дом под ее рукой?.. Многое ли переменилось?
В детстве я называл ее воробушком. Она была нескладная, худая, с блестящими темными глазами. Проворными движениями и привычкой никогда не унывать она и правда напоминала маленькую, юркую, неказистую пичугу.
Я все думал, как она улыбнется мне из окна и выбежит навстречу.
Показались городские стены и далекие башни графского замка, и за спиной, не иначе, крылья выросли. Солнце искрило в лужах, оставленных недавним дождем, и наш неказистый городок вдруг стал праздничным и ярким. Или мне только так казалось. Копыта грохотали по мостовой. Я проехал мимо высокого, добротного и чистенького дома тети Катрин, кивнув ему как старому знакомому, пообещал себе зайти проведать их всех, как только отдохну. Но мой взгляд неумолимо скользил дальше. Ведь я проехал через полмира вовсе не ради мадам Катрин.
Я привязал коня к деревянному столбику, установленному у крыльца еще моим отцом, и с трудом дождавшись, когда спешатся Червона и Клод, наконец, толкнул дверь.
Высокая стройная девушка, разводившая в печи огонь, обернулась к нам. На миг у меня дыхание перехватило – так она стала похожа на мать. Вытянулась, повзрослела, изгиб губ стал чуть строже. А в глазах – как и раньше, чертенята.
Я не узнал свой голос, когда произнес, наконец, усмехаясь устало:
- Ну здравствуй, Жаклин…
Не помню, кто из нас первый бросился навстречу. Я кружил ее, тонкую, и все думал: какой уж теперь воробушек – лебедь!.. Наверное уже женихи в окна заглядывают.
А она смеялась, как в детстве, еще до смерти родителей – счастливо и безудержно. Перед глазами вращались родные до последней щели, до последнего камушка стены.
И тогда впервые мелькнуло в голове: никуда больше не уеду.
Потом мы с Клодом таскали в дом поклажу, разбирали тюки и мешки с самым необходимым и с тем, что было добыто во время похода в Святую Землю. Жаклин хлопотала у печи, носила воду из колодца, стелила постели. Удивительно, но место нашлось всем, никаких охапок сена. Я поил, кормил и чистил усталых лошадей: не гостей же просить. Ни одной свободной минуты, чтобы поговорить. Я перебирал в уме, о чем нужно спросить. И все думал, как буду говорить с ней и вдруг пойму, что совсем не знаю мою крошку Жаклин.
Конь фыркнул, переступил копытами, ткнувшись мягкими губами в мою уже минуту как опустевшую руку, и я, словно очнувшись, с удивлением оглянулся на свои размышления. И даже рассмеялся. Глупец! Не все ли равно осталась ли сестра прежней или изменилась до неузнаваемости? Она была и остается моей сестрой, и ближе у меня никого нет. Стала другой? Стало быть, познакомимся заново.
После ужина Червона и Клод, наконец, удалились, и за столом повисло молчание. Я размышлял, как бы не задеть нескромным вопросом. В конце концов, она ведь уже не несмышленое дитя. Три года у нее была жизнь, в которой не было никакого старшего брата. Я чувствовал, что слишком устал, чтобы решать столь тонкие вопросы, и собрался было уже идти спать, как Жаклин меня окликнула. Ее просьба прозвучала до того жалобно, что не было сил удержаться от улыбки. Я сел обратно и стал медленно, подбирая слова и шаг за шагом переживая все заново, рассказывать о том, что было в походе. Почему-то сделалось легко. Кажется, постепенно ко мне возвращалась привычная манера разговоров с сестрой. Я словно вспоминал, каково это – делиться с Жаклин почти всем, - заново. Она всегда была смышленой, даже очень смышленой для девчонки, и мне в детстве редко приходило в голову что-то от нее утаивать. Скорее наоборот, я считал, что для нее у меня нет запретных тем. И теперь я говорил о многом без заминок и пауз. Сестра – это сестра, кому знать, как не ей.
Ночь закончилась незаметно, как вода в пустыне. Я не успел рассказать и десятой части того, что со мной было, но тело властно требовало отдыха, и перед сном я хотел узнать хоть немного о том, как жила без меня Жаклин. И вдруг оказалось, что мои мысли словно кто подслушал – к сестре уже сватались. И кто – графский сын!.. Я бы не поверил, не будь Жаклин так серьезна. Но даже не это сильнее всего изумило меня, а лицо сестры, когда бодрым голосом она сообщала мне свою новость. Растерянные, испуганные темные глаза. И пальцы, теребящие салфетку. И от этого ее вида пропало желание шутливо перебрать, чем приворожила Жаклин сиятельного кавалера. Если б не это, я бы первый отправился к молодому де'Вилларду, чтобы обговорить условия венчания. Да и сейчас мне в голову не приходило, что тревожит сестру. Трудно было бы даже мечтать о такой удаче. И все-таки, что же…
Я решил, что обдумаю это завтра.
Я медленно поднялся по лестнице, с наслаждением прислушавшись, как скрипнула под ногой третья снизу ступенька. Она всегда скрипела, сколько я себя помню, и мама сетовала на это, веля нам не наступать на нее. А я украдкой все равно сбегал по лестнице, вслушиваясь в протяжный скрип. Мне казалось, что это дом говорил со мной.
Я улыбнулся своим детским выдумкам и, стараясь дальше ступать бесшумно, поднялся в небольшую сумрачную комнату, в которой прожил 14 неполных лет. В ней, как и помнилось мне, стоял ночью лютый холод – до этой каморки не достигало тепло печи. Но на постели заботливо дожидались два потертых лоскутных одеяла и старая плешивая волчья шкура, добытая отцом на охоте еще в те времена, когда он не был женат на матери. Я откинул одеяла, стянул дорожную рубаху, надел оставленную мне сестрой и задул свечу. Сквозь черное забрало ставень пробивались синие уличные сумерки. Скоро, должно быть, рассветет. Я улыбнулся знакомой до последнего угла темноте родного дома и закрыл глаза.
Наутро я по старой привычке пересчитал излишки серебра, чтобы убрать их в кошель, - и крепко задумался.
В кошеле было ровно шестьдесят восемь ливров. Столько стоила мастерская отца на прошлых торгах.