«Гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось…»
Николай Карамзин «История государства Российского»
Александр ГРОГ и Иван ЗОРИН (аватары) представляют:
«ВРЕМЯ СВОИХ ВОЙН» - Часть 3 – ВЖИВЛЕНИЕ
«Ужасы собственной истории должно ставить в защиту веры. Вера лакирует все – все трещины и червоточины человеческого материала, поскольку речь здесь идет не о вере в бога, а вере в человека, вере в Россию…»
Александр Грог «Этюды смысла»
«В истории народа, как и в истории отдельной личности, наступают моменты осознания самого себя, своего предназначения, своей судьбы. В такие мгновенья нации открывается неповторимый, присущий ей одной мир, и она замирает, ощупывая свое будущее, которое соткано из прошлого, беззащитная, как сбросившая кожу змея. Это вглядывание в реку минувшего в надежде увидеть свое всплывающее лицо, это необходимое осознание собственного бытия… оно опасно - в очереди к солнцу стоят другие цивилизации…»
Иван Зорин «Метафизика ступора»
Глава ПЯТАЯ - «СХРОНЫ»
(центр «ОГНЕВОЙ ПОДДЕРЖКИ»)
ТРЕТИЙ - «Миша-Беспредел»
Дроздов Михаил Юрьевич, воинская специальность до 1990 – войсковой разведчик в составе спецгруппы охотников за «Першингами», в 1978-79 – проходил практическое обучение в Юго-Восточной Азии (Вьетнам, Камбоджа). Командировки в Афганистан. Был задействован в составе группы в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят). После официального роспуска группы проходил ежегодный курс переподготовки частным порядком. Штатный пулеметчик подразделения. Последние десять лет работал по контрактам в странах Африки и Азии.
По прозвищам разных лет:
«Миша-Беспредел», «Дрозд», «Малыш», «Мышонок», «Слон», «Экспресс», «Молотилка»…
ВТОРОЙ - «Сашка-Снайпер»
Сорокин Александр Алексеевич, воинская специальность до 1990 – войсковой разведчик в составе спецгруппы охотников за «Першингами», в 1978-79 – проходил практическое обучение в Юго-Восточной Азии (Вьетнам, Камбоджа). Командировки в Афганистан. Был задействован в составе группы в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят). После официального роспуска группы проходит ежегодную переподготовку в ее составе частным порядком. Штатный снайпер подразделения. Последние десять лет работал по контрактам в странах Африки и Азии.
По прозвищам разных лет:
«Сашка-Снайпер», «Сашка-Мороз», «Сорока», «Левша», «Левый», «Циклоп»…
АВАТАРА (парный псимодульный портрет):
Ульян Кабыш и и Куприян Желдак были мастерами своего дела. "Ну, ну, парень, - надевал петли на шеи Ульян, - бабы и не то терпят, а рожают..." "Обслужу по первому классу, - подводил к плахе Куприян, - и глазом не успеешь моргнуть..."
Городок был маленький, всего одна тюрьма, и палачам было тесно. Едва Ульян доставал веревку, как за спиной уже с мрачной решимостью вырастал Куприян, остривший топор. Перебивая друг у друга работу, они перебивались с хлеба на квас, и лишь после казней позволяли в трактире штоф водки под тарелку кислых щей. Их сторонились: женщины, указав на них детям, мелко крестились, мужчины плевали вслед. "Наше дело тонкое", - ухмылялся Ульян. "Выдержка в нем, как верный глаз..." - поддакивал Куприян.
Кто из них донес первым, осталось тайной. Но он скоро пожалел - обиженный не остался в долгу. Ульян обвинялся в измене, Куприян в хуле на Духа Святого. Клевета полилась рекой, затопляя горы бумаги, заводя следствие в тупик. Не помогли ни дыба, ни кнут - на допросах каждый стоял на своем.
"Ну что ты, как клоп - тебя раздавили, а ты все воняешь", - твердил на очной ставке Ульян.
"Прихлопнул бы, как таракана, - эхом отвечал Куприян, - да руки марать..."
Но до кулаков не доходило - боялись судебных приставов, привыкнув, чтобы все было по закону.
Разбирательство провели на скорую руку: улик не было, слово против слова, и присяжные, чтобы не упасть в грязь, решили не мелочиться, сослав обоих.
Приговор слушали молча, не отводя глаз, и каждый радовался, что пострадал обидчик.
Ульян был вдовый, жил с немой солдаткой, Куприян и вовсе бобыль - их было некому оплакивать, а провожали только собственные тени.
Слухи, как птицы, и в арестантской роте им выдали одни кандалы на двоих. Громыхая, они цеплялись ногами, шипели дорогой, и только на стоянках, когда цепь размыкали, расползались по дальним углам. Скованные, вместе считали версты, кормили вшей и, когда один мочился в канаву, другой стоял рядом. "И нет ни Бога, ни черта", - думал Ульян, слушая, как скрипят сосны. "Есть одна человеческая злоба", - соглашался с ним косыми взглядами Куприян.
Ржавчина крыла листву, кругом стояли лужи, шлепая по ним, арестанты, казалось, спугивали мокрую собаку, которая, забегая вперед, опять сворачивалась на дороге.
Ульян был русак - круглолицый, с окладистой бородой, в которой уже била седина. Его васильковые глаза смотрели печально, медленно вращаясь по сторонам, точно не поспевали за целью. А Куприян родился чернявым, как цыган, с бойкими, наглыми глазами, которые метались по лицу, как кобель на привязи.
"У нас то густо, то пусто, - бахвалился он на ночлегах, - бывало, приговорят к смерти купца за растрату или одичавшего от голода разбойника - и все. А рваными ноздрями да клеймами разве разживешься... Зато чуть бунт - и работы, хоть отбавляй... Тогда и в кармане звенит, и на душе легко..." Его глаза лезли из орбит, и он всем видом показывал, что у него в руках дело необычное.
А Ульян угрюмо молчал.
Но обоих слушали с нескрываемым ужасом.
Хлеб делили по-братски: один разламывал, другой выбирал. Уставившись на горло, жадно провожали чужой кусок, похлебку черпали из миски по очереди, сдувая с ложки налипший гнус.
И, как улитки, тащили на горбу свой пустой дом.
Ночами у Куприяна ныли зубы, и он снился себе ребенком. Вот отец, целуя, колет его щетиной - от отца, вернувшегося с сенокоса, пахнет луговой свежестью, которую скоро сменит запах водки, вот маменька несет кринку молока и, пока он запрокидывает голову, расчесывает ему упрямые колтуны. Мелькает приходская школа, козлобородый дьячок, распевавший псалмы и твердивший, что закон Божий выше человеческого, промозглая чумная осень, когда он мальчиком стоял возле двух сырых могил, смешивая слезы с дождем...
"Люди, как часы, - думал, проснувшись, Куприян, - их завели, и они идут, сами не зная зачем..."
Наконец, добрались до места и поселились в одном бараке. Днем валили лес, корчевали пни, а вечерами проклиная судьбу, как волки на луну, выли на образа с лампадкой в углу, копили злобу в мозолистых, почерневших ладонях. Переругивались тихо, но эхо на каторге, как в каменном мешке. И опять им аукнулось: кто-то донес, а на дознании они вынесли сор из избы. "У вас был суд человеческий, а будет Божеский, - крутил ус капитан-исправник. - Господь выведет на чистую воду..." Когда-то он был молод, учился в Петербурге, в жандармском корпусе, и готов был живот положить за веру, царя и отечество. А потом его отрядили в медвежий угол, в кресло под портретом государя, из которого видна вся Сибирь, и он быстро понял, что с иллюзиями, как с девственностью, надо расставаться легко. Теперь он сверлил всех глазами с копейку, точно говоря: я птица стреляная, меня на мякине не проведешь...
Но скука, как сиротское одеяло, одна на всех. И капитан-исправник не раз хотел удавиться, однако, начальствуя в глуши, стал таким беспомощным, что не мог сделать даже этого. Он тянул лямку от лета к лету, а зимой, когда сугробы лезли на подоконник, топил тоску в стакане.
В коротких сумерках закаркали вороны, снег, закрывая пол окна, все падал и падал, тяжело прибавляя дни, которым не было конца. Капитан-исправник опять думал о самоубийстве. А тут подвернулись мастера заплечных дел, и ему пришла мысль, что любой из них может оказать ему услугу. От этого ему стало не по себе. "Они за грехи, а я за что?" - обратился он про себя к портрету государя. И его вдруг охватило желание жить. Он вцепился в подлокотники, ерзая на кресле, возвышавшем его над обвиняемыми, и с мрачной веселостью приказал им пытать друг друга.
Была суббота, и состязаться решили завтра после церкви, когда у ссыльных выходной.
Ночью Ульян вспоминал бессловесную солдатку, замученных в застенках воров, как шел с Куприяном по этапу, помечая дорогу пересыльными пунктами. Сияли холодные звезды, тишина густела, проникая в уши, давила, а на стене, ворочая маятником, как языком, страшно тикали часы: кто ты? что ты? кто ты? что ты?.. Ульян стал молиться, вперившись в темноту, шевеля, как рак, поседевшими усами. Ему пришло на ум бежать, но, пересчитав на снегу волчьи следы, он сорвал с крыши сосульку и, растопив ее в ладонях, умылся.
А под утро пошел к Куприяну - мириться.
Куприян спал.
"Сил набирается, - зло подумал Ульян. - Задушить, а сказать - руки наложил..."
Стоя в дверях, долго мял шапку. И опять пересилила привычка подчиняться закону.
Тускло блеснув, исчезла луна. Ульяну сделалось дурно. "Одни мы с тобой на свете, - растолкал он Куприяна, - вся жизнь на глазах..."
"А теперь и смерть..." - оскалился Куприян.
Спросонья он тряс всклоченной бородкой и казался еще страшнее.
За ночь Ульян постарел, Куприян еще больше осунулся.
"Ну что, соколики, с Богом... - перекрестил их капитан-исправник. - Покажите свое искусство" Начали с плетей. Стесняясь, стегнули нехотя - раз, другой. Но потом разошлись. Засучив рукава, скрипели зубами, сыпали удары, так что пот заливал глаза. Вопили, скулили, визжали, но не отступали от своего. Холщовые рубахи уже повисли лохмотьями, озверев от боли, готовы были засечь друг друга. "Эдак вы раньше срока шкуры спустите", - скривил губы капитан-исправник, который пил вино мелкими глотками.
Из избы валил пар, арестанты грудились по стенам, то и дело выбегая на мороз по нужде. Гадали, кто выдюжит: Ульян был крупнее, зато Куприян жилистее.
"Привыкай, - издевался Куприян, подступая с жаровней, - в аду и не такое пекло..." "Давай, давай, - огрызался Ульян, хлопая опаленными ресницами, - потом мой черед..."
И у Куприяна дрожали руки.
Наконец, каждый взялся за любимое: Куприян за железо, Ульян - за пеньку.
"Любо, любо..." - свирепели от крови арестанты. "Тешьте народ", - перекрикивал их капитан-исправник, красный от вина, и его глаза-копейки превращались в рубли.
Но они уже ничего не видели, ненависть застилала им глаза, а руки как у слепцов, продолжали калечить...
Первым не выдержал Ульян Кабыш, его медлительные глаза остановились, а мясо повисло на костях. Смерть выдала его - у живых виноваты мертвые. Перед тем как разойтись, кинули жребий, разделили - кому лапти, кому порты. На саван не тратились: чтобы не поганить кладбища, тело бросили в тайгу.
Куприян Желдак оказался счастливее. Два дня он носил оправдание, как чистую рубаху, смыв позор, чувствовал себя прощенным. Но теперь, когда Ульяна не стало, у него шевелилась жалость. Он ощущал, что осиротел во второй раз, точно из него вынули его лучшую часть. "И прости нам долги наши, как прощаем и мы должников наших", - причащал его батюшка, пожелтевший от цинги. Вместо исповеди Куприян хрипел, высовывая распухший язык. Священник потребовал покаяния. "Брат..." - выдавил шепотом Куприян. И его глаза в последний раз беспокойно забегали.
С неба смотрели звезды. Неподвижные, как глаза мертвеца. "Это Ульян глядит..." - напоследок подумал Куприян, отправляясь к Тому, кто послал ему любовь через ненависть.
* * *
Сорока вылезает из ямы, отряхивает колени.
- Можно опускать!
Не совсем так. Сперва наметить каждое бревнышко, потом распустить (разобрать) постройку, разнести ее на четыре стороны вокруг огромной квадратной ямы и собрать ее заново уже внизу. Хотя много раз думали; вот было бы славно поднять и опустить сруб разом! Однако, придется, как всегда, повозиться, «наломаться»… Аховая работенка! Напольник, на который собирались опускать, уже сложен – покоится на двух толстых обожженных до угля бревнах (это, чтобы не гнил с краев), а под ним хранилище и уже сделан тайный душник-лаз, выведен в крутой берег и засажен кустами так густо, что не проломишься ни с трезвых, ни с пьяных глаз - только если ляжешь и станешь вползать ужом. Со вторым лазом всегда больше всего возни, но чем дальше уведешь, тем больше шансов уцелеть. Теперь оставалось каких-то дней пять, и места будет не узнать - снова ходи поверх - ни за что не догадаешься, что под ногами жилище. Грамотный схрон – это тот, когда даже знаешь, что, да где искать, а не найдешь.
Но работы много. Отдушины едва ли не главное - их опять тянуть далеко, еще «хитрые» - так, что если и зимой, сам воздух до выхода остывал. Для этого Седой специальные пластиковые трубы наготовил, вроде дренажных. По общему смыслу вроде длиннющих глушителей. Только уже не на звук, а на тепло. Ну, и звук, разумеется… тут хоть граммофон заводи. Забросил на машине в квадрат, а потом пришлось далеко тащить. Всякий сруб требуется разобрать, а потом, тщательно подгоняя, сложить в яме. Только, прежде чем закапывать, надо обшить стенки рубероидом, чтобы не вбирали сырость от земли. Первый лаз – экстренный. Второй - обыкновенно длинный, протянут не по прямой, а с парой обязательных поворотов. И все без единого гвоздя.
Подготовка схронов считалась за отдых…
В драке за свое, за правду, сила отпущена двойная – по праву собственной исключительной правоты. Готовились, рыли, прибивая собственную тень к будущему.
Братцы, и когда такое случилось? Жил не жил, а помирай? И как же такое сталось – уж и дело к тому - что нора человеку в обычай? Не жуку, не зверю, а человеку аки зверю прятаться и зверимость являть?
Позади очередная многодневка – разведвыход по схеме, подготовленной Седым. Нескончаемая серия марш-бросков по незнакомой местности, с решением множества задач «по ходу» - характерных для группы, выполняющей спецзадание во вражеском тылу.
Трудно развивать новые навыки. Рано или поздно приходит возраст, когда это едва ли возможно, но вот поддерживать ухваченное, вбитое, закрепленное - сравнительно легко и даже невозможно забыть – в какие-то моменты они сами включаются, словно срабатывает какой-то механизм, и самые давние, и вроде даже не свои, словно идет некая подпитка памяти поколений…
Весь смысл разведывательно-диверсионного подразделения, каким бы оно не было, в двух факторах: выживание в условиях враждебной среды, выполнение возложенной на себя задачи.
Удачное балансирование позволяет использовать группу еще раз. И еще.
Распадались на двойки и тройки, через некоторое время снова собирались для решения групповой задачи, потом опять расходились – действовали параллельно, совместно, дублируя результат, с невидимой подстраховкой, когда кто-то исполняет а кто-то прослеживает исполнение и «подтирает» недочеты, действовали и против друг друга – самые неприятные моменты, по которым потом был много споров. Обросли многодневной щетиной, осунулись, приобрели звериное чутье. Седой полгода готовил маршрут разведвыхода – своеобразную «тропу разведчика», значительно отличающуюся от прошлогодней, расписывал задачи, частью проходил сам – намечая точки, оставлял закладки заданий и припас в местах, которые ему подсказывала извращенная фантазия. В этот раз заставил прогуляться в Белоруссию, поползать на полигонах Боровухи, полюбоваться строительством АЭС в Литве, пройтись вдоль границы с Латвией, чередуя ту и эту стороны… И опять туда, где оболганный Лукашенко (Имя Отчество) пытался разговаривать с Западом и Россией на основе здравого смысла…
Украинцы, русские и белорусы – три брата, и братья родные, не двоюродные, как бы не пытались их развести по разным подворьям. Кто из них играет роль старшего – самого умного, кто выглядит младшим – дураком без приданного: определяет исторический случай. – Все ими перебывали. В настоящее время Старший брат не Россия, не Украина, а если дураков перебирать, так тут в точку – вот они оба разом!
Чувство патриотизма в большей степени передается от отца к сыну. Иногда от старшего брата к младшему – его примером. Человеку неразумному – новому человеческому виду, образовавшемуся вследствие телевизионной зависимости - положено жить не ради потомства и даже не заводить его (что вступает в противоречие с вековым инстинктом), а обманув «знаки природы» - такие, как радость материнства у женщины и гордость продолжателя рода у мужчины – прервать логическую развивающуюся цепочку: передачу материальных, но более духовных ценностей с понятным желанием, что следующий разовьет их…
Всякого дурака своя песня найдет и поведет. Столь затейливая, что ум от глупости в ней не отличим; столь за душу хватающая, что прижаться вынудит к любой стороне, удобной его разовой шкуре и общему шкурному времени…
Ставили схроны. Эти, «домашние» для себя места, буквально утыкали схронами, словно шахматную доску создали, где всякий схрон – «клетка», а они – фигуры, которым вольно ходить по-всякому. Сорока и Дрозд (они же – Сашка-Снайпер и Миша-Беспредел) в этом сезоне ставили второй из числа «промежуточных» - чтобы было где перекантоваться при форс-мажорных возникших на маршруте, исчезнуть на время – испариться... Перед тем наладили собственный – базовый (на звено), в месте известном только им. Таков был давний уговор – один известен только себе, второй показать командиру, а третий – самый крупный – известен уже всем, его частенько и ставили сообща. Все пары работали на тех же условиях. В год на группу получалось до девяти схронов. Сколько нарыл, понаставил Седой–одиночка, не знал никто. Но Седой – случай особый…
В работе молчаливы (особо если дуются друг на друга), а если и болтают, то не в голос и о привычном. Сруб обычно рубит Сашка - Сорока, а Дрозд – Михаил, по его команде ворочает бревнышки – «накидывает». Сорока владеет топором, как никто, словно сам он из семьи потомственных шабашников… впрочем, как-то с артелью (еще до призыва) его занесло в Эстонию, в один рыбацкий поселок – там рубили большой рыбный амбар, и потом частенько с обидой вспоминал местных красавиц, ту свою давнюю молодость.
- Рыбы они! – жалуется Сорока. - Холодные, как селедки. Но без них тоже плохо…
- Да, - деланно сочувствует Дрозд, - На безрыбье и сам раком станешь.
Сашка смотрит с подозрением – не намек ли дурного свойства? Не издевается ли? Миша простоват. Из тех, кто в потемках, у хвоста голову ищет, щупает, угадать пытается. Но иногда удивляет – скажет или сделает такое, что смотришь на него с сомнением – так ли прост?..
Миша-Беспредел… Как не наряжай, а видом – пень. Правда, пень красивый, ухоженный. Всем пням пень, хоть в рамочку вставляй.
Сашка тонкий, еще более тонким кажется, когда рядом с Мишей стоит. Еще и русоволосый, из-за чего его часто принимают за прибалта, будто собственные русоволосые в России повывелись. Может и так... Расстреливали же в треклятые 20-е в Ярославле только за русоволосость и гимназистскую кепку на макушке?..
Идет не самое интересное - сборка. Особого внимания не требует – знай, клади свое на свое. Работают слаженно – не первый десяток заканчивают, да и схрон небольшой, промежуточный, в таком еще можно перекантоваться вдвоем, или даже втроем (без гороху и если портянки чистые! – любит по этому поводу пройтись Замполит) - это в больших схронах – на все отделение – комфортно и биосортир предусмотрен, а здесь только целлофановые пакеты – завязывай потуже, да складируй, пока место есть. Но, на «всякий-про-всякий», ставят добротно, так, чтобы при желании одиночному можно было бы и перезимовать.
Закончат, останется только сложить кое-какой припас. Харчи в стеклянных банках и канистрах. Кое-какое оружие – «по бедности» неважное, но все-таки… Исторически исходили из того, что все нужное у «врага возьмут», главное начать…
В малых схронах колодцев не роют. Бидон ключевой воды с серебряной ложкой внутри – теперь вода может стоять годами, ничего ей не станет. Это на случай, если спешно концы рубить за собой, а потом отсиживаться - вползти и замереть без движения на несколько дней. Иногда, как здесь, шланг вроют в ручей, чтобы качать ручной помпой.
Каждый из схронов ставили так, чтобы еще на дальних подступах можно было сбить со следа группу преследования. За какой-то десяток лет тактика изменилась, раньше – сбил запах, а потом хоть в листья закопался. Теперь же так просто не исчезнешь, прежде чем ставить схрон, заранее высчитываются «удобные - неудобные» подступы, возможности создать неприятности группам преследования, да всякий раз иное преподнести, не повторяясь. Лишь бы местность располагала. А местность, надо сказать, располагает. Хорошие места!
Близь норы на промыслы не ходят. Создаются не только цепочки схронов, а большей частью обыкновенные закладки обеспечения - укрытия, в которых, при случае, можно и перекантоваться какой-то срок, исчезнуть на время самых жестких электронных прочесываний. Если лодка или долбянка, то, опять же, с припасом – оснащением по отсечению тепла, да и собственной конфигурацией нисколько плавсредство не напоминающее. Гадай аэрокосмическая на пустом! Хорошо, когда схрон недалеко от реки или поближе к ручью. Выглядит так – вроде бы зашли люди в реку и… пропали – соображай куда делись, были ли плавсредства, куда на них подались - вверх, вниз? Где вышли, на какую часть берега и вышли ли вообще? Попробуй пройди берегом, когда такой повал, когда так заросло, что не протиснешься. Запах вода какое-то время держит, но это если не проточная. А как быть, если еще до воды запах пропал? Словно растворился? На ровном – на тропе или на лесной дороге? Причем, не сбили нюх у собаки какими-нибудь новейшими или старыми допотопными средствами вроде махорки и жгучего красного перца, а исчез или поменялся на неизвестный. А с этим и тепловое слежение сбой сдало – спутниковая картинка. Потеряли! Как такое могло произойти? Миллионы же на оборудование угроханы!
Всему самому западному технологичному – навороченному и надежнейшему - есть некий природный противовес, от которого все это не работает, сбоит решением русского природного разума Кулибина и рук Левши – а всех-то дел: самодельная «приспособа» стоимостью в пару рублей…
Штатовцы со всем их безразмерным бюджетом, современнейшими технологиями, все время обжигались на партизанских войнах, и почему-то всякий раз думали, что могут выиграть, если не эту, то следующую, подготовившись по самому последнему слову техники, учтя предыдущие «ошибки»…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
США:
К концу текущего года военное агентство передовых исследований США DARPA рассчитывает поставить силам специального назначения миниатюрные гаджеты, способные автоматически выявлять, классифицировать и отслеживать солдат противника, прячущихся в городах и маскирующихся в листве. В рамках проекта CLENS тестируются небольшие устройства массой 150 г, которые можно, например, разбрасывать с вертолетов на обширные территории. Они способны объединяться в сети, взаимодействовать по СВЧ-каналу, функционировать как микрорадары и вести автономный контроль за заданной областью в течение 180 суток.
(конец вводных)
--------
- Знай наших – поминай своих. На те поминки наши и заявятся, - говорит Седой.
- Лучше перебздеть на малом, чтобы не обосраться на большом, - говорит Замполит, сам человек рисковый, но умный.
Случались ляпы, на которых учатся.
Нынче Извилина опять крутит на ноутбуке ролики – те самые, которыми (как бы невзначай) хвастались «пентагонцы», доказывая, что не может быть в современных условиях партизанской диверсионной войны, что нет этому перспектив, и что отдельные недалекие умы там, в России и других местах, призывают готовиться едва ли не к позапрошлым, устаревшим войнам. Что любое подразделение, как и «террориста», на любой местности способна выловить аэрокосмическая разведка.
- Способна то, способна, да кто ей будет в этом способствовать? Мы, что ли? – всякий раз одинаково вопрошает Седой, а дальше продолжает уже с вариациями: – Так что ты там говоришь, Сашок? Двойной бесформенный зонт до пят, а промеж полотен азотное вспрыскивание? Это, что ли, от огнетушителя автомобильного предлагаешь приспособить, того, что сейчас, по новым правилам, на каждую легковушку полагается? А взамен себя «проститутку» с химическим пологревом?
В некоторых «свободных профессиях» можно доказать, что добился выдающихся результатов, самим фактом того, что дожил до определенного возраста.
Бывает, что с малого опасения – великое спасение. Но часто ли об этом догадываешься? Случается, вовсе собственного спасения не замечаешь. Выглянул зеркальцем – пуля свистнула, даже и не услышал, а шагнул бы без опаски, так враз и словил бы подарочек промеж глаз… В группе Георгия опасений не боялись. Всякий раз делали то, что к делу требуется. Тому делу, в котором без опасений долго не проживешь. Действия профессионалов можно предсказать, но мир полон дураков и любителей.
Лес не уровнен, люди тоже. Иное было бы скучно, неправильно. По совести, так на совесть следовало бы уровнять всех, но нет такой совести.
Кроме сронов и закладок, на подходах, и по возможности дальше от них, устраивают хитрые щели – времянки-укрытия-переходы и в них же опять, уже мини-закладки со специальной амуницией, чтобы на выходе снять собственный тепловой рисунок с экранов тех, кто так обидно летает, что ни с какого личного калибра не достать. Отставить этих полетчиков, которые только войной грезят, что им шкурно безопасная, дистанции держатся, которой ни то что глаз не видит, а и даже не всякий прибор, с их длинным носом «хоботом» (как виделось Сашке) и испорченными избыточным кислородом мозгами – пусть думают, как такое получилось? Был, да пропал. Пусть укладывают свои кассетные в пустое. Давно пустое.
- Утаи, Боже, да так, чтобы и черт не узнал! – говорит Сашка всякий раз, как заканчивают схрон – словно заклятие ставит.
И Миша тут не перечит, не посмеивается – дело серьезное.
Сашка вечно что-то придумает. Утром проверяли долбленную выжаренную до черноты угля просмоленую колоду, как она двигается, если головы внутри и оружие там же - сколько можно таким макаром в реке «пройти». Тело перетерпит. Можно добраться до того промежуточного схрона-закладки, где заложена пара – под размер них с Сашкой – гидрокостюмов. Пусть опять же мокрого типа, но теперь такие делают, что среди льда не замерзнешь. Есть на этот случай дополнительные обтяги, и собственное шерстяное белье, что мокрым греет, никакой синтетики.
Дня не подставить, ночи тоже не удлинить. Успевай до свету, успевай до темени!
До поры у норы, а в пору и в нору… Схрон дело найдет. Седой велит в каждом что-то «постороннее» закладывать – материалы и инструмент – чтобы вволю посамодельничать, время «утрамбовать» с пользой для общества. На всякого зверя по снасти, - говорит Седой, имея ввиду и хождения на человека. Многое можно, когда время есть, образцы и материал. В том числе и простейшие ловушки на человека – «перевертыши» - калечить пехотинца. Если это глупо, но работает – значит, это не глупо. Как и другое попутное, та же добыча пищи. К примеру - Сашка вяжет сетки, мастерит мережи…
Миша тоже вяжет, но уже шерстяные нательники, носки, ловко орудует спицами, случается, так и из собачьей шерсти вяжет, особо ценимой по своим лечебным качествам. Сашка всякий раз, глядя на вяжущего носочки Мишу, не может удержаться от смеха, за что ему уже не раз доставалось от Седого. Миша внимания не обращает – уж кому-кому, ему ли не знать – зимой тулуп каждому люб, это летом можно покочевряжиться, а будет Сашка доставать, так Седой опять сделает внушение – Мишу он за его вязание хвалит без устали, в пример ставит, говорит что ничто так не улучшает подвижность и слаженность пальцев, дело для пулеметчика крайне необходимое, попробуй перезаряжаться в сутолоке боя – поймешь…
Смена одежды «на случай». Антибиотики, перевязочные и прочее. Малюсенькая печурка - это, если все успокоится и действительно придется какое-то время «зимовать». И химгрелки, если «зимовать» опасно. Впрочем, такой объем вполне обогревается и одной свечой. НЗ. Крупы в стеклянных банках. Рис, гречка, перловка, горох, бобы... Шоколад черный. И даже коньячок, на который иногда поглядывают с вожделением. Все под двойным полом. И еще «одна-две-три» закладки на подходах. Хорошее жилье!
А с другой стороны, если подумать, братская могила. Вычислят, так ею и станет, тут никакой резервный выход или отсек не помогут. Только подарят немножко времени, оттянут результат. Но всякий раз борются за свои полшанса. Тут и возможность «прослушивания» местности, и круговое минирование…
Сейчас на это дело взрывчатку жалеют, но места для ее закладок, опять же, готовят заранее. Проводку тянут вкапывают, и опять не по прямой, путают по всякому… По современному, конечно, лучше дистанционные заряды использовать. Но закалка старая, да и не очень доверяют новомодным штукам. Могут быть глушилки или, того хуже, такие дурные «машинки», что проверяют площадки, и на всех диапазонах «командуют» взрыв. Миша в этом не слишком разбирается. В тех пределах – если надо что-то быстро испортить: сколько-то на рельсу, сколько-то на опору, на вышку высоковольтной линии, а по более сложному у них Федя-Молчун специалист. Ни грамма сверх не затратит…
Больше пота – меньше крови. В смысле – собственной, чужая не в счет. Больше знай, меньше бай. К чему врагу знать про твой пот? Пусть думает – легко тебе все дается, от мыслей холодеет. Основу-короб срубили на месте, но все бревнышки Миша носил издалека, да с разных мест: срезал сосенки по корни, прибирал ветви - ни одной топором, только обламывал, делал так, чтобы выглядело - будто ветром выломило и отбросило. Закапывал, маскировал пенек - было дерево, стала кочка. Нарезал, начиная с комля, бревнышки под размер, но и остальное, с виду ненужное, уносил с собой. Сашка всегда найдет к чему приспособить… Сашка из тех умельцев, что дай время, да напильник, танк обработает – вертолетом станет.
Рубит быстро, и снова Миша за ним не поспевает, тогда Сашка втыкает топор и расширяет яму под схрон. Яма половина от всех работ, если не больше…
Первым делом под это срезается дерн квадратами, складируется на пленке - время от времени, надо спускаться к ручью с прорезированым брезентовым ведром и поливать. Затем тщательно, бережно вынимают землю – плодородный слой до песка, ведрами сносят на другую клеенку – складируют кучей. На наметившиеся борта ямы опять же набрасывается клеенка с напуском и начинают вгрызаться вглубь, набрасывая примерно столько, чтобы хватило сруб присыпать. Этим, считай, только намечаются «земляные». Лопатой такой объем наверх не перебросаешь, да и не надо - давно найдено самое удобное: вгрызаться глубокой траншеей в заросший склон, оставляя сросшиеся корневища поверх себя, вывозя грунт по той же траншее на тачке, складируя в пласт внизу, а потом маскируя, присыпая землей, листвой и ветками, рассаживая кусты. Траншея, пока ведется к месту, где намечен схрон, делает пару обязательных поворотов, но с нагруженной тачкой вниз спускаться легко. Закончив, траншею используют в качестве резервного выхода и нижней отдушины – периодически открывая ее для быстрой сквозной протяжки. Для этого в самом низу, едва ли не на выходе, вкапывают пластиковую или керамическую трубу – так положено, с отводом в сторону в обломок дерева выпревший изнутри, либо под обнажившиеся корни. Получается вроде заброшенной норы или естественной осыпки грунта под корневой. Такого здесь множество…
Все побочное сделано, траншею уже закопали. На этот раз Сашкой срублен выход шатровый – костром, каждую готовую плаху в костре обуглили – это от гниения – теперь сто лет простоит. Проверили, поползали – Сашка на карачках, Миша по-пластунски. Сойдет!
Схрон схрону рознь. Ни один не повторяется. Некоторые (по пятой категории) столь затейливы, что… и не расскажи. Как тот, что единственный вход-выход ниже уровня воды имеет. Нырять надо!
Когда ставишь схрон, лучше быть параноиком. Это понятно всем, кто привык думать наперед.
По идее, во времена новейшие, подобное должно проходить только по линии ФСБ – федеральных служб безопасности, именно им положено заниматься подобными делами в мирный период времени, а вовсе не военной разведке. Но сейчас не поймешь – мирные ли времена, кто в доме хозяйничает, где находится свой тыл, а где тыл противника – все перемешалось. И все способно перевернуться вокруг себя еще не один десяток раз. Как резонно без устали повторяет Седой (самый старый из них – тот, кто мальчишкой успел нюхнуть порох Великой Отечественной) – «запас зада не щекочет». И добавляет, что дело это сугубо гражданское – в смысле: инициатива от Гражданина, а не с той буквы «г», во что превратилось пустое на душу и мысли большинство, дело иных людей; тех, кто планирует, но главное готовится ко времени, когда надо будет дать отпор супостату внешнему и внутреннему. Пусть даже резвятся в этих, на первый взгляд смешных, секциях, что бегают по лесам, стреляя друг в дружку пластиковыми шариками или пульками с краской, но… начиная на малом, иные придут и к большему. К пониманию! К тому, что в условиях, когда государство, захватившим его продажным кланом, готовится к окончательной и бесповоротной сдаче, можно качественно отсюрпризить. Потому-то и должно самостоятельно всячески оттачивать, множить полезные делу знания и навыки, готовить инфраструктуру, запасы… вне надежд на «Большую Землю», которой, так может статься, в этой войне не будет вовсе. И вступить в войну не по призыву, которого в нынешних ****ских условиях быть не может, а по долгу своему.
Пускаясь, что по лесу, что по морю, что по людскому безвременью, на авось и небось собственной надежды не клади – зажмет между, щелкнет, потом разскользнет, раздастся по сторонам, да и накроет – захлебнешься! Делай все, что можешь, в остальном полагайся на судьбу. Перед Отечественной схроны и базы готовили планово, но фрицы довольно быстро все базы нашли. Видимо, кто-то помог. Так что, теперь не только с минимумом свидетельств, но и строго без участия «безопасности», которая теперь, тем более, неизвестно чья. Как зло говорит Седой – есть такие уроды, что всему инвентарный номер проставят, а потом (с них станет!) те бумаги на аукцион выставят. Времена торгашеские – Родиной торгуют оптом и в розницу!
Да и могла ли Россия сегодня противопоставить надвигающейся войне иную, кроме диверсионной? Все войны ведутся по средствам, по возможностям. Правители нынешние в оборону страны не вкладывались, лукаво объясняя это тем, что не имеет смысла перевооружать армию, оснащая ее новым модифицированным оружием, коль скоро, вот-вот, будет открыто и разработано новое, какого-то там поколения по счету, и вот тогда… Планируя ли в самом деле, но категорично на весь мир озвучивая планы начать перевооружение «примерно» в 2010-2011 году, словно нарочно назначая дату, по которой США будет заканчивать собственное, уже третий год, как начатое. И потом, став в сторону, наблюдать как Россия будет проводить свое?
Сигналы к началу войны подаются, как правило, задолго до ее начала.
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Израиль:
Создается специализированное научное подразделение, которое на первых порах объединит 15 известных ученых и займется разработкой оружия нового поколения. Известны планы создания микродатчиков, разбрасываемых на территории противника, и вооруженных ракетами беспилотников, применяемых для атаки, разведки и подавления работы коммуникационных систем противника. В городах планируется устанавливать устройства, которые смогут выявлять бомбистов с помощью инфракрасных устройств, детекторов массы и анализаторов состава воздуха…»
(конец вводных)
--------
- Если подпишемся на последнее, то зачем все? Десять лет схроны ставим!
- Двенадцать! – поправляет Сорока. - Мы двенадцать, а Седой еще раньше начал. И тот схрон вспомни, что Казак обнаружил, значит, не мы одни этим заняты. Вся Россия готовится партизанить! – говорит он, выдавая желаемое за действительное.
- А не начнется? Если так по-тихому ее, Россию, и удавят? Я вот, например, по этому поводу непременно себя в дураках ощутю.
- Ощущу! Это ненадолго. Теперь, по любому, недолго осталось. Слышал, что Извилина сказал? Максимум двоим придется кашу расхлебывать.
- То Адаму и Еве, что ли?
- В глобальном смысле - да. Школу-то кому-то надо передать? Схроны? Африканские дела? Учеников, с которыми сейчас Седой возится?
- Вот и возился бы дальше! Чего он с нами-то решил?
- Восемь – не семь. Оттого и решил, что Учитель. Последний урок своим ученикам – закрепляющий. Тут такой случай, что выпускной экзамен положено не ученикам сдавать, а учителю. Тогда пройденное на всю жизнь в них закрепится. Мельчайшее будут вспоминать, и уже никогда не забудут…
Некоторое время работают молча.
- Это одних продуктов сколько перетаскали! – говорит, вдруг, Михаил с непонятными интонациями в голосе: – Шоколаду, спирту, да прочей валюты…
Хотя средства выделялись из «общего», но личные закладки большей частью осуществлялись за свой счет.
- И что?
- Смотри, вот Георгий требует, и это только от нас, три закладки в год, пусть и не в каждый сезон, по обстоятельствам, но набегает, - начинает со вздохами прикидывать он. - Еще и общие базовые – на всю группу, а запасных сколько! Если взять с теми промежуточными, что от объектов тянутся, от стратегических магистралей и прочего – эти округлим! – да за десять лет… Сколько всего будет? – принимается загибать пальцы Миша-Беспредел.
- Разглашение, да еще вслух, секретных военных сведений по законам существующего безвременья… Знаешь, что тебе за это полагается? – мрачно спрашивает Сашка.
Сашка считает, что был неосторожен в своем выборе собственного места в жизни, потому предельно въедливо осваивает профессию, осторожен в шагах и в три слоя стелит солому в местах, где можно поскользнуться. Сколько бы не было замечательных снайперов в больших войнах, таких, чей счет составил сотни и сотни, но едва ли не у всех имелся один существенный недостаток – они погибли. Снайперы не погибают просто так или случайно, как правило – это следствие собственных ошибок. Схрон тоже, что снайпера, можно обнаружить только из-за допущенных ошибок при его закладке, либо по причине предательства.
- Молчу-молчу… - торопится Михаил, с опаской поглядывая в сторону Сашки-Снайпера, своего напарника. Понятно, что больше играя смущение, но игра эта давняя, нравилась не только им двоим, доставляла приятных минут группе, снимая напряжение. Давно обратили внимание, что идет меж них как бы негласное соперничество, с одновременной игрой на «публику». Оценили, негласно одобрили. Развлечений в подразделении не так много. Нарочитая ворчливость одного, и удивленные наивные глаза другого, никого в заблуждение не вводили. Однако, непутевость со временем налезла на характер Михаила, словно вторая шкура, сроднилась с ним, срослась, и иной раз Михаил сам себе удивлялся – играет ли?
- Евро****ство! Мне не все равно в какой земле лежать, - говорит, вдруг, Сашка-Сорока, с силой воткнув лопату.
- Ты не золото, чтобы тебя откапывать, - упрекает Михаил.
- Пусть!
- Не всякая пуля в кость, иная и по-пустому… - утешает Михаил.
- В голову, например! - кусает Сашка, имея ввиду отнюдь не свою собственную.
- Ха! – отмахивается, нисколько не озаботившись, Михаил.
- Извилина требует героизма, а у меня на него аллергия, - жалуется Сашка.
- На Извилину?
- На героизм!
- Понятно.
Действительно, понятно… Война – это работа. Героизм на работе противопоказан. Это то самое исключение, которое говорит о недостаточном собственном профессионализме.
Насколько профессионально решена задача, настолько же исключено, что приложением к этому потребуется героизм. Потому как, к нему, героизму, обязательно нужна еще и удача, в «его поле» можно оставаться живым лишь ограниченное количество времени. За «авось» долго не удержишься – оно скользкое, капризное, и «небось» ему не в подмогу.
Но исключения все-таки бывают. Случаются задачи запредельные, не на грани возможностей, а сверх их, вот тогда-то, да разве что… Вот, к примеру, Извилина предлагает пустить «встречный пал» - встречную войну. А тут авось, да небось так заведут – хоть брось!
Раньше такого не мыслили: «где сорвалось - где удалось», получиться должно было везде, цена всякому невыполнению – жизнь. Если «объект не сдан», значит, исполнитель погиб на нем. Это не просто правила профессии, это сама профессия. А сейчас придется пройти даже не по грани, а за гранью.
Впрочем, такое и раньше случалось. Интернациональный долг – это понятно, но вот какая штука - если не на защиту собственного угла, то как-то… Ну, не кушается, и все тут! Желания кровь пролить – вялые, да и в собственных жилах кровь вялая, не кипит. Одно хорошо – можно с теми профессионалами схлестнуть, с которыми по-другому только в Большой войне. Все-ж-таки учеба. И въевшееся в память о главной задаче, той, до которой тебе положено жить, на которую выращен. Умри, но живи! Вот и живешь от учебы до учебы. Африка, Азия… – пусть некоторые то брожение войнами и называют, но оно - то самое – учеба.
Если вдуматься, так для всего света учеба, только свет, ни весь, ни кусочком, где это безобразие происходит, учиться не желает, и даже не мыслит. Потому «Большой Войне» опять быть. Проси у волка совести на последнюю овцу! Извилина, вот, уверен, что уже началась, только пока вялотякущая, как шизофрения, до общего психоза еще не дотопали…
Вершина подготовки не тир и не спортзал – жизнь в ее многообразии, и тут уж как кому повезет… или не повезет. Лучше всего обучаешься и закрепляешь навыки сам, когда учишь кого-нибудь другого. Превращались в действующих военных инструкторов по разведывательной и диверсионной, но помнили древнее, возведенное в устав еще во времена Суворовских походов: «Хорошем стрелку в атаку не ходить, а с расстояния искать – какой пользы может сделать…»
И муху убить, так руки умыть. С человека не отмоешься – государство отмывает, выполаскивает во всех словесных водах. Последней – святой. Что подвиг на его защиту – свят. Вот сейчас, при новых для себя обстоятельствах, чуточку стремно. «Мертвые срама неймут» - это понятно. Но сверхзадача здесь такая, чтобы пусть мертвый, а как бы и живой остался – делом своим! И сам ты, пусть безымянным, безадресным, но при нем вечно, пока само дело живет. Впрочем, адрес известен – Россия. Это как мостки через реку рубленые…
Долгая дума – лишняя скорбь.
«Второй» и «Третий» не сговариваясь, мыслят в унисон, понимая, что прошли свою «точку возвращения», тот рубеж, за которым повернуть нельзя. Не поймут. То есть, поймут, но поймут неправильно, да и их уход сделает невозможным операцию в целом, и даже гением Извилины вряд ли можно будет что-то поправить.
Готовили к захвату и уничтожению мобильных оперативно-тактических ракет с ядерным зарядом «малой мощности» (всего лишь – пяток Хиросим). Попутно обычным диверсионным операциям - в основном на транспортных магистралях. Но первоочередная задача, конечно же – РСМД – ракеты средней и малой дальности, передвижные комплексы. Нормальная мужская работа, достойная гордости. Со сдачей государства данный опыт подготовки был объявлен ненужным, поскольку противник, имеющий подобные «игрушки», не являлся больше врагом по определению. Системы подготовки признали едва ли не вредными. Чем дальше, тем больше. Переводы, переформирования, увольнения инициативных, умеющих думать с ходу, анализировать... Пока постепенно не превратили в некие элитарные карательные подразделения, выполняющие чисто полицейские задачи. Работа против партизанских формирований их же методами не только не может являться предметом гордости, но и проблемы решить не в состоянии. Партизанщину можно уничтожить только политически, создав ситуацию, когда она невыгодна населению. Можно побывать во многих странах, практиковаться, передавать свой опыт, перенимать чужой, но если однажды посетила такая мысль, от нее уже не отвязаться. Это из раннего спецназа. Поздний спецназ изначально готовится карать оппозицию, ему незнакомо осознание гордости, что ты готовишься – и готов! - для одного единственного дела, шансов уцелеть после которого у тебя нет почти никаких. Но дело того стоит. Ты берешь один «Першинг», и этим спасаешь тысячи жизней. Существенная разница от того, что берешь караван с рухлядью, потому как в штабе от тебя требуют материального подтверждения «разработанной операции», трофеев требуют, и большие восторги вызывают трофеи бытовые – шматье, да техника. Завалишь караван, включая верблюдов, а потом разбираешь, что собственно переправляли. Чаще бытовое было. Пуштуны всегда торговали, переправляли все, что только пользуется спросом, это образ жизни такой. И оружие при себе имели во все времена, значит, акцию всегда можно оправдать. Конец спецназа «пластунов» - «охотников за Першингами», его профанация, начинался с «расцвета дел спецназа, разведрот и их сводных в Афгане»… Была отсекли возможность подготовки действительно крепких специалистов – «внешнеков» по Европе. Причем самым обычным или в данном случае – необычным образом. Не можешь уничтожить идею? Создай переизбыток, с удешевлением целей, личных знаний и подготовки, дезориентацией, нарушением преемственности, многообразием методов, а по существу - разбросом.
Произойди завтра война, и нет подготовленных специалистов для ведения разведки в глубоком тылу, нет диверсантов, вольных поступать по государственной необходимости, не разделяющих себя и государство, а если ему больно - значит, врагу надо сделать во сто крат больнее, а не просчитывать процент выполнения задания с цифрами по своей платежной ведомости. С середины 90-х расцвет времен «нового спецназа» - наемного - не готового к смерти за идею, а лишь на оправданный риск ради денег... Но можно ли сказать, что он плох в рамках возлагаемой задачи? И был ли плох афганский спецназ?
«Афганскую войну», которая если взять по большому счету, войной не была, изучали в военных академиях США. Разбирали на самом высоком уровне и… копировали. Русские показали новый вариант войны, заставивший перестроить США собственную стратегию. Сравнительно небольшими силами и мизерными, с военной точки зрения потерями, втрое меньше, чем за тот же срок погибло в автомобильных авариях на дорогах необъятной страны-империи, называемой Союзом Советских Социалистических Республик, но порядочными материальными затратами, поскольку не столько воевали, сколько строили.
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
СПРАВКА:
«Ограниченный контингент советских войск (ОКСВ) оставался в Афганистане в течение 9 лет, 1 месяца и 19 дней. По официальным данным, за годы войны в Афганистане прошли службу 620 000 военнослужащих, а в качестве гражданского персонала - 21 000 человек. Для Советского Союза афганская кампания носила локальный характер, в том числе по численности людей, привлеченных к ведению и обеспечению боевых действий в Афганистане. В ней участвовало менее 1,5% граждан, призванных с 1979 по 1989 год на военную службу по всей стране. Потери советской армии в ходе Афганской войны составили 15 051 человек…»
(конец вводных)
--------
Средние ежедневные потери солдат и офицеров в Великую Отечественную, если взять на учет каждый день той войны, что не был похож один на другой, был неравен победами, еще более поражениями, - составили более 8 тысяч убитыми. А всего, вместе с ранеными – 20,5 тысяч. В день!
И 15 тысяч солдат и офицеров мы потеряли за всю Афганскую компанию, хотя США и Европа вкладывали огромнейшие средства в талибов (они их и создали), в их обучение, оснащение, идеологию - организовывали и оплачивало содержание их баз на территории Пакистана, выпуская того джина из бутылки, которого спустя полтора десятилетия сами же с неимоверным трудом будут загонять вглубь, но так и не загонят. Купят. Но русские уже показали новый способ войны, тот до которого, как со вздохом признавали многие американские аналитики, они, к сожалению, не додумались во времена войны Вьетнамской, которую с треском проиграли, потеряв там в десятки раз больше, чем Россия за девять лет Афганской, а это без учета «Вьетнамского синдрома» - покончивших счеты с жизнью ветеранов, а также «съехавших с катушек»…
Вроде не осень, не зима, а настроение осенне-зимнее, сны замучили, сомнения в правильности каких-то давних решений, действий, словно настала пора исповедываться – только вот кому?
Бог так поживает, как кто понимает.
- У Михея написано: для сирот не Петр с ключами и вопросником у ворот, а сам Бог встречает, особую калитку отворяет – одну для воинов и сирот... Мы сироты государства нашего.
Миша в бога не верит, но слушать Сашку ему приятно. Лоб той верой мажут, которая больше скрипит. Только не понимает – чего это Сашка так расстраивается, были уже лихие дела…
Миша добродушный. Такой же добродушный (только глаза пронзительные) был и после того, как пулемет пришлось тряпками обмотать и ссать на них, когда любой неумный, посмотрев на то, что он натворил на подходах, в сердцах готов был обозвать его мясником, не понимая, что фактически спас группу с единственной доступной для одного мощного рывка стороны. Но не дал завершить этот рывка. Никому не дал… Некоторых пришлось добивать, но это дела технические. Пулемет все-таки… А вот у Сашки раненых не бывает. Хотя у Сашки, когда готовится стрельнуть, глаза у него вовсе не пронзительные - бесцветные серые…
Сашка-Сорока любое дело «воробьем» - клюнул и упорхнул – воробью разбег не нужен. Миша-Дрозд устраивался обстоятельно, потом еще и покряхтит, с точки снимаясь. Словно с разбега ему надо – как иному гусю.
Сашка знает кучу премудростей, такие специфические, как ведет себя пуля над водой, и что стекло «раздевает» пулю, не гарантируя поражения – дальше вступает фактор удачи для обоих. Сашка в некоторых делах на собственную удачу не рассчитывает, практикует сдвоенный выстрел.
Миша живет не знаниями, а наитием, ощущениями – что правильно, и что неправильно, не ошибаясь, и всякий раз удивляя инструкторов. Он не может объяснить – почему попадает, почему всякий раз угадывает оптимальное расположение собственной огневой точки-поддержки подразделения, откуда чувствует запасные позиции и лучшие пути отхода, при этом кажется недалеким, даже туповатым, но всякий раз лучшим. В учебном центре это многих раздражало, до той поры, пока «по Мише» не был спущен устный приказ – не придираться.
Миша уже не раз обещал Сашке (когда на того нападала такая же хандра), что вынесет, не оставит. Миша в своих силах уверен. Как тогда, в Афгане, на высотку разом занес свой пулемет с комплектом, оглушенного обвалившимся камнем Петьку-Казака и раненого в ногу Леху-Замполита. Замполита - положив поперек себя, словно увязанного барана, а Казака – взяв подмышку, тряпкой на согнутом локте. Того и другого в полной сбруе, если не считать автоматов. Прикрывал отход Сашка-Снайпер. И так прикрывал, что потом понять не могли – кто же больше накрошил? Очень сердитый Миша-Беспредел своим пулеметом, уже с высотки, или Сашка-Снайпер, который фактически со своего места так и не сдвинулся, остался внизу, где живого места не осталось, а пули, словно ослепли - его не тронули, а всем зрячим стрелкам он раньше свет потушил… Но это были, как потом говорил Извилина, уже не «умельцы», а пакистанские колхозники с автоматами. Можно сказать, повезло.
- Вытащу! – говорит Миша. – В лучшем схроне похороню! Если есть шанс, значит, будет и случай
- Слоны – мои друзья, - отвечает Сашка. – Верю!
- Ну, так что ты? Чему расстраиваешься?
- Тому, что, быть может, мне тебя тащить придется… Жри меньше!
- Типун тебе на все места!
Некоторое время опять работают молча.
- Странно это, - говорит Миша, - думаем об евреях, а кого бить собираемся? Почто по ним-то? Вроде бы, интеллигентная нация. Вежливые!
- Не по нации, и даже не по евреям, которые вовсе не нация, а надстройка всем, а по существующему порядку вещей, - толкует Сашка. - Тебя порядок вещей устраивает?
- Нет.
- Ну и заткнись, пожалуйста, без тебя тошно.
Для русских разделение на «свои-чужие» по национальному признаку – непродуктивно, оно продуктивно только для еврейства, которое рассматривает кровь как собственную партийную принадлежность. Дело во все века известное, но такое же удивительное - как это? - не по личным качествам привечать, не индивидуальной человеческой стоимости оценку давать, а приваживать, объединяться по племенной носатости, топя всех остальных? Смешно и грустно. Но еще чуточку неловко, брезгливо, словно цепанул рукой чужой плевок…
- Все наготове, - говорит Сашка. - Сани в Рязани, хомуты в Москве на базаре, кони по всей России - жеребятами – жди, когда подрастут, да залечатся, поскольку половина с рождения хромает...
- Рассосредотачивается Россия! – одобряет Миша. – Чтоб все разом не накрыло медным тазом!
Не поймешь – всерьез или шутит, скорее шутит – образ держит.
Переводит разговор с кислого на сладкое.
- Мастак Седой! Негритосок навещает – зачастил. Что скажешь, если в самом деле забеременеют?
- Скажу - Господь второй шанс дал – вымолил у него себе продолжение, вот и выправляется жизнь, - назидательно произносит Сашка.
Миша-Беспредел, он же (по выражению Сашки) – «Дрозд-безбожник», даже не берется подтрунивать, как непременно бы сделал в другое время, говорит отвлеченно:
- Я вот тоже - тот самый осел, которому надо не о перспективах, а морковку перед носом вешать… - мысленно поминает Дарью, и тут же сам себя обрезает: - Все - амба! Шабаш! Наработались. Будем оладьи-блины разводить…
- Сковородки нет! – говорит Сашка, тем не менее, отложив топор, принимается чистую, как слеза, смолу обирать с рук опилками. Такое лучше делать сразу, пока не зачернилась, не вобрала в себя грязь.
Миша-Беспредел бросает на Сашку укоризненный, едва ли не презрительный взгляд, кулаком сбивает лопату с древка, снимает котелок с камней и пристраивает ее среди углей - накаливаться. Одновременно думая, что про бога с Сашки лучше лишнего не спрашивать и не спорить, когда зарывается, что та монашка, и очень хочется сказать, что «про шанс божьего зачатия».
«Послушай, Александрыч, - порой втолковывает Михаил, когда Сашка, обычно хладнокровный, чересчур «бушует за небесное»: - Ну, хорошо, ты говоришь – «Бог есть». Пусть есть, если тебе так хочется – мне все равно – не могу опровергнуть, не могу подтвердить, как и ты, кстати, а значит, это вопрос чьей-то веры, и исключительно, когда сильно приспичит. Мне не припекло, потому скажи, каким боком это должно меня затрагивать? Что ты опять взъелся? Ближайшая-то задача проста до чрезвычайности – прожить жизнь достойно! Соображаешь? Другие, отвлеченные, требую внести в раздел задач сомнительных, они нам не по характеру…»
И раз добавляет давно обдуманное, переиначенное со слов Седого, а тому, должно быть, доставшееся в наследство от Михея:
«Мне на этом свете бога не переспорить. Но начнут на том свете стыдить, так им и скажу: Что богатство – слой сажи на костре: ветерок, и сдуло, капель с неба, и вбило, или что вера ваша – пусть слово веское и любое злато переживет. Но суть человека, судить его надо не по вере, а по делам, к которым он сам себя приставил. Первая оценка – цена тех дел, нужны ли они были, вторая – как с этими делами справился…»
После того долго о Боге не спорят.
- Гуще замешивай!
Сашка вздрагивает и тут же падает, перекатывается. Михаил хватает лопату голой рукой – кидать на голос - потом узнает и удерживает руку на взмахе, возвращает на кострище, плюет на обожженные пальцы и захватывает мочку уха.
- Здравствуй, Седой! Что к нам?
- Да вот, сижу, слушаю…
- Давно?
- С осла, - врет Седой.
- Значит с Сашкиного, - не удерживается, чтобы не кусануть Миша-Дрозд.
- Как нашел? – удивляется Сашка.
- А хоть бы и по запаху. Шумите очень!
Все равно странно. Дрова правильные, дымок чистый, струйкой вверх, а дальше по кронам, но не выше их, растворяется там же, не низом, чтобы учуять. Места – черт ногу сломит. Раньше здесь можно было пройти берегом, вдоль реки, но с того времени, как развелись бобры, это превратилось в муку. Нарыли бесчисленных, переплетающихся канав в берегу, отдельных окон – все это заросло, скрылось с глаз. Чудо, если пройдешь сотню шагов и не ввалишься – а там уже можно сломить ногу или напороться пахом на отточенный зубами сук. Вряд ли так задумано, скорее всего, распробовали корней, да и сообразили, что хатки в таких местах делать не обязательно, можно прекрасно устроиться подкопавшись под берег, под сросшимися корнями. Как не крутись, все превращается в ловушки на человека. Чтобы обойти, приходится забирать широко, уже не берегом, а обходя бесчисленные маленькие озерки соединенные протоками, местами натыканые так плотно, что походят на виноградины прилепившиеся к основной кисти – речушке. А промеж, опять же соединенные между собой, выпуклые острова – добротные сухие, только сплошь скрытые густой зеленью. Если стороной забирать, так опять хорошо только знающему места - ходоку, новичок же, даже с самой путевой картой, проклянет все и вся на белом свете. Закается, что сунулся – дурак! - и, выбираясь, десяток клятв успеет дать, что больше сюда ни ногой. Да и старожил, нет-нет, а выйдет вместо намеченного озерка, где заметал сети и спрятал в берегу лодку, вдруг, не на Окуневец или Сомино, а к озеру Мертвячье, Хворному распадку или в саму Ешкину Гниль. Тогда говорят: «Лешак водит!» И если так, не спорь, поворачивай к дому, пробуй свое взять на следующий день. Бывает, опять не получится – никак к озеру не выйти. Тогда по третьему разу, но теперь, если вода теплая, на смех лешему вынимай из своих сетей тухлятину, бьющую в нос, расползающуюся в руках и оставляющуюся после себя на воде масляные разводы…
«Приведение охраняло Запад, - пишет историк и тут же противоречит сам себе: - Так сильные Вожди Ханские, Ногай и Телебуга, в 1285 году предприняв совершенно разрушить Венгерскую Державу и взяв с собой Князей Галицких, наполнили стремнины Карпатские трупами своих воинов, поскольку Русские были для них худыми путеводителями: где надлежало идти три дня, там Монголы скитались месяц; сделался голод, мор, и Телебуга возвратился (так пишет летописец) пеш, с одной женой и кобылой…», спасая лишь, согласно философии того времени - «мужчина должен жить ради трех вещей: есть мясо, сидеть на мясе и втыкать мясо в мясо» - самое ценное, включая собственное мясцо...
Любопытно не спасение Хана, а то что, едва ли не за 400 лет до подвига Сусанина (чей подвиг сегодня проституцией историков, назначенных оккупационной властью, объявлен несуществующим), группа, внедрившаяся в войско, осуществила операцию по канонам спецподразделений – «максимальный урон минимальными средствами». Так приведение ли охранило Запад в данном конкретном случае?
Учебник истории избирателен, но избирательность его составляют люди. Сколь подвигов равных подвигу спартанцев, погибших под Фермопилами, в русской истории? Несть им числа! Сколько безвестных, стоящих над честолюбием, выполняющих то, что ДОЛЖНО, так и не отправивших гонцов с поручением: «иди и скажи нашему народу, что мы умерли сражаясь»…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел)
«Российской ракетой-носителем “Космос” выведен с космодрома “Плесецк” на орбиту первый из пяти спутников SAR-Lupe, способных формировать высококачественные радарные снимки для европейских членов НАТО. Запуск выполнен в рамках контракта Росавиакосмоса с фирмой OHB-System, заключенного в 2003 г.
OHB-System подготовила устройство, способное вести съемку Земли в ночное время и через облака. Аппаратура SAR-Lupe имеет разрешение (0,5—1 м) и способна позиционировать видеокамеру в нужном направлении. Предполагается, что время от постановки задачи до передачи готового снимка на наземную станцию займет около 10 часов. Вся сеть SAR-Lupe заработает в 2008 г.
На данный момент крупнейшей космической системой радиолокационной разведки Lacrosse, состоящей из девяти многотонных спутников, располагает национальное разведывательное управление США. В этом году была зафиксирована активизация старейшего аппарата Lacrosse-2, запущенного в 1991-м. Начиная с 1999 года, США способны отслеживать цели из космоса ночью, когда удалось запустить сверхсекретный спутник "Мисти-2" (оптическая, электронная и радарная разведка). Девизом этой службы стало: "We own the night" - («Ночь – наша» или «Мы хозяева тьмы»)…»
В СССР исследования в области космической радиолокационной разведки велись с конца 1950-х
В настоящее время в арсенале США свыше 400 действующих спутников-шпионов.
В арсенале России осталось 87 (или, по другим сведениям - 96) - половина из них не работает… у Китая – 35 спутников…»
(конец вводных)
--------
Седой с инспекцией. Хотя все делают правильно, но все равно чуточку не по себе, пусть давно и прошли те «детские» времена, когда Седой мог в пух и прах разругать за срезанный боровик.
- Грибник? Какой-такой грибник?! Где ближняя дорога? Пешком, что ли, сюда притопал? Да за это время сто раз грибами бы заполнился!
И втолковывал:
- Захотелось боровика – выкрути аккуратно, лунку закрой и донеси до места, где проверить можно.
И никак не мог успокоиться.
- Тенью должны ходить – тенью! Кто-нибудь слышал, чтобы тень боровики ножом срезала? Что? Ахтеньки - червивый! Ах, брезгливые вы мои! Давно червей не лопали? Вот устрою вам переподготовку с поеданием личинок!
Седой не из тех шутников, за которыми долго ржавеет, запросто, в любой момент, способен такое устроить. Отвечал за подготовку выживания в условиях экстремальной среды…
Сегодня Седой добрый. Вдвойне подозрительно.
- Блины затворяете? Правильно. Блин не клин, брюха не расколет…
Сашка смотрит, как Миша управляется с оладьями (каждый третий, считая некрасивым, в наказание съедает) в который раз думая - до чего же прожора! На него и в подразделениях, зная особую неуемность в пище, ценя особые размеры, как правофлангового, и необыкновенную силу, выписывали двойной паек. Впрочем, Миша считал это заниженной нормой и умудрялся перехватить кусочек-другой на стороне. Всякое готов бросать в свою топку. За это, за всеядность, да кое-что другое, и прозван «Беспределом».
Тремя днями раньше Дрозд с Сорокой сами навещали Петьку-Казака, смотрели – где будет новый базовый схрон на всю группу.
- Гриб и огурец в жопе не жилец! – высказывал Казак свое понимание калорийности.
Ходили за змеями – побаловать себя.
- Тебе их сам черт указывает! – возмущался Михаил Петькиной удачливости.
Казак, змей съевший больше, чем иной человек рыбы, довольно ухмылялся. Схватив за хвост, разматывал и ударял о пожню, сильными ловкими пальцами скручивал, отрывал голову, зажав тушку от хвоста, отжимал, спускал кровь. Тут же чулком сдергивал кожу до клоачного отверстия, вываливались кишки, отщипывалось все ненужное с куском хвоста, ронялось под ноги.
- Наследил-то! Теперь прибирай! - сердился Сашка.
Следуя привычке - не оставлять следов, зачищали место…
Миша тоже убил змею, а Петька учил его самостоятельности - разделывать и готовить на пару.
- Первое дело соус! – говорил Петька. – Муравьев под это дело давить не будем, хотя я и это пробовал. Но в наших условиях муравьев ловить муторно – мы и они неусидчивые. Лучшее, что могу предложить – это кетчуп и майонез из расчета 50 на 50, но предлагать не буду, поскольку и этого нет. Попробуем с хреном. Я у Седого накопал корешков возле бани. Только бы, вот, натереть… Есть терка?
- Так сжуем, - объявлял свое привычное Миша-Беспредел. – В прикуску!
И сжевал!.. А змея? Пусть и не одна? Сколько от той змеи… Только на пригляд.
…Седой осматривает все, не критикует, но все же недовольно бурчит.
- Как ночуете?
- Так, - неопределенно говорит Миша.
- Почему шалаш не сделали?
- Так погода на загляденье. Звезды-гвозди – прямо как в куполе, что не замалевали.. Нет охоты в такое время-то еще под что-то лезть.
- Охоты мало? – перехватывает Седой. – Невольки прибавить?
- Да ладно тебе, Седой, сейчас сделаем.
- Ночью дождь будет, - поясняет Седой. – Давай-ка, пока не стемнело, шалаш делать. «Илья» завтра!
- А если в схроне? Можно успеть наладить верх.
- Не тот у меня возраст, чтобы под землю, - говорит Седой. – Притянет!
- Змей-Георгиевич придет работу принимать? Ты за Змея? Извилина?
И у Седого когда-то было прозвище – «Змей». Передал его Георгию с «наследством», с подразделением. С того ли сам получил, что одежду носил до первого упрека: тогда стирал ее в последний раз, отглаживал, складывал аккуратно, да закапывал в землю, словно часть себя самого – собственную оставленную шкуру. Но «Змей» теперь переходящее, теперь это – «командирское право».
- Хирург в отъезде. Я приму. Извилина ногу повредил.
- Что так?
- Оступился на неровном! – говорит Седой и сердится, вспоминая, как третьего дня…
…Отступая в сторону – «дал вид».
Георгию открылось озеро, и он замер, застыл столбом. Извилина также осторожно выдохнул.
- Я и не думал, что такая красота может быть!
Озеро улеглось, словно блюдце в ладони, утонувшего великана. Пять камней – пальцев: четыре вместе, а один в стороне, только подчеркивали это.
- Неужели само по себе сотворилось?
Природа правдива в своей открытости и настолько, что это кажется неправдоподобным, и человеку все время хочется в чем-то ее уличить…
- Есть еще и Божья стопа, но порядком отсюда… Исключительно для бабских дел – их ворожбы. Там бабы купаются, вернее, купались, когда знали, для чего та стопа. А это – Рука или «порука». Древнее место Присяги. Михей смысл передал...
Георгий понимает, что Седой привел сюда его и Извилину не просто так. Михей с недавних пор авторитет для всех – читали его тетрадки, удивлялись.
- Теперь рассказывайте, что на самом деле задумали.
- Да брось ты, Седой, - бормочет Командир.
- Слышь, Георгий, ты меня знаешь, сочту - за нос водите, зарежу как дурную собаку – ночью зарежу, даже не почувствуешь.
- Все - правда, – вмешивает Извилина. – Только это часть от общего – вернее первый этап.
И принимается рассказывать…
- Все-таки многоходовка, - спустя некоторое время роняет Седой. – На каждом этапе все накрыться может.
- Ракушка на внешнюю – спираль с расширением.
- Центр - мы?
- Да, с нас все начинается.
- Алмаз алмазом режут, а плута плутом губят. Никак, ты, Сергей, еврейство решил переплутовать? Дождемся? Будет ли на них «Вседомовное Проклятие»?
Сергей-Извилина не отвечает, поскольку не хочет лгать. Даже сейчас, нераскрывший и десятой доли от целого, да и целое, по правде говоря, у него еще не сложилось, да и не могло сложиться, пока само начало, острием которого они являлись, не пошло врезаться в гангренизированную плоть, срезая куски, выпуская гной, беря глубже, частью срезая и здоровое - это уже от нехватки времени и запущенности болезни… Так вот, этот самый Сергей, думающий уже частью и о пересадке здоровых тканей на глубокие, казалось бы, безнадежные раны, сам являющийся частью проекта Генштаба, одного из многих, разработанным в недрах Главного Разведывательного Управления, давнего, и скорее всего уже позабытого, пылящегося в архивах, не знал что ответить Седому.
Как так получилось? Могло ли это произойти без «помощи» извне?
Каждый новый правитель приятно удивлял чем-нибудь из того, что не было у предыдущего. Фигуры едва пометившие кресло в расчет можно и не брать. После невнятных по звучанию, но привычных непоколебимым смыслом речей Брежнева, удивил членораздельной речью, но уже невнятным смыслом, генсек Горбачев. На том генсеки и закончились - пришли иные, вроде бы с осмысленностью и внятностью речей, но поносом дел по стране. Поскольку страну сдали, стали звать их по другому - президентами. За пьяным президентом пришел трезвый, но поносными речами и поносными делами все и заканчивалось. И на третьем уже не видели разницы – трезвый ли русский, трезвый еврей – все равно мелочь. Уже и без разницы.
«Пипл пилил бабло!» - едва ли не восторженно оправдывалось правительство, у которого блестели глазки новомосковским ажиотажем. – «Скоро наладится!»
Наглость – второе счастье. В Москве – первое. В 90-е мало кто из обладающих властью не принял участия в параде негодяев. Через два десятка лет быть негодяем было признано обязательным…
Что не вызывало сомнения – это хазарский путь, где иудейская вера новых правителей – правящего слоя, уже как обязательное, как высшая партийная принадлежность. Но это не вера, хотя и религия, она основана на сиюминутной выгоде и предлагает вход без права выхода на основе элитарности. Все, кто в организации – высшие, кто вне ее – низшие, и с ними можно делать что угодно – как с домашним скотом…
- Победим? – настойчиво спрашивает Седой, понимая, что - нет, вряд ли, но здесь уже скорее сходясь мыслью с неизвестным ему Монтенем; что бывают поражения в своей славе не уступающие величайшим победам, как так - 300 спартанцев, удерживающих ущелье у Фермопил или Брестская Крепость…
Извилина пожимает плечами.
- Группу жалко! – говорит Седой.
- Другие не справятся.
- А ты, Извилина, значит, всерьез решил помирать?
- Кому-то надо - людей не хватает.
- Без тебя не раскрутится.
- Раскрутится! – уверяет Извилина. – Обязательно раскрутится. Только чуть медленнее, как бы само по себе… Одним из важнейших факторов операции, является создание и последующее продвижение работающей Легенды, ей нужна опорная точка, но желательно несколько. Сократ не просто яд выпил, он и чашку за собой вылизал. Но здесь только второе было его собственным решением - протестом, первое – обязанностью.
- Замену приемлешь?
Извилина отвечает не сразу. Сказано не с бухты-барахты. Таким не бросаются. Отказ оскорбит. Одновременно понимает, что с его помощью легче начнут следующий этап этой сложнейшей операции и, помоги Михей, затеют другие, и хотя нет надежды дожить до конечного, но… Бессмертие откладывается. Каждой ветке гореть по-своему.
- Серега, я тебе так скажу: не начавши – думай, а начавши – делай! Думай, пока есть время, в полную силу, а потом уже под мысль не останавливайся! Не жалей ни о чем. И никого! Нас тоже.
Видя последствия, не сотворишь великого. Малого тоже не сотворишь. И продолжения тебе не будет. Сергей отказывает себе в праве переживать об уроне. Прислушивается к себе. Нигде не больно? Значит и не тошно.
- Стоит ли? – спрашивает у Седого, не договаривая остального.
- Некоторые знания слишком утомляют – пора уходить.
- А кто по России дежурить будет?
- Была бы Россия, а дежурные найдутся.
И тут Извилина понимает, что, если сам он выживет - ему жить в деревне и учить детей. Долг этот на нем повиснет. Не прост Седой – собственную многоходовку выстраивает, посмертную.
- Искупаемся?..
Извилина забирается на «палец». Внезапный ветер морщит озеро.
- И не думай! - попытается остановить его Седой…
А еще вспоминает, как днем позже, поутру…
…Выйдя из домика «метр на метр, два вверх», едва не наталкивается на Извилину. Тот нетерпеливо переминается, прыгает, поджав под себя больную ногу, потом – нахал! - спрашивает:
- Удачно?
- Я не в том возрасте, чтобы отмечать подобное событие дружеской пирушкой, - огрызается Седой.
- Дождешься? Поговорить надо.
- Здесь?
- Я Денгиза, думаю, пригласить, - говорит из-за тонкой дощатой двери Извилина.
- Кого?!
- Денгиза.
- Того самого?
- Да.
- И куда?
- Сюда.
Седой рассеянно смотрит по сторонам, зачем-то переставляет костыль, затем снова берет, неловко вертит, прежде чем прислонить обратно.
- Долго думал?
- Так надо.
- Лихо крутите, ребятки, как бы до времени не обжечься.
- Да уж, - натужено проговаривает Извилина из-за дверей.
- И ты, это, - сердится Седой, - надолго не занимай, мне от твоей новости опять захотелось! Освободишься, Молчуна ко мне пришли.
- Сюда?
- А хоть бы и сюда! – рычит Седой. – Чем не штаб-квартира?! Постоянно здесь встречаемся! А будешь пересиживать, скажу Георгию, чтобы определил ко мне в наряд – давно пора «домик» вычищать!
- Ладно-ладно, развоевался, - Извилина, поспешно выпрыгивает на одной ноге, придерживаясь за дверь, на ходу подхватывая свои костыли. – Сейчас пришлю. Да он и сам подойдет - у него уши со всех мест растут. Громко слишком! – упрекает Седого.
Молчуна искать не надо, Молчун уже здесь - отшагивает от яблони, как привидение. Извилина оставляет их вдвоем. Но Седой еще терпеливо ждет – пока войдет в дом, хлопнет дверью.
- Ситянский умер – знаешь?
Федя-Молчун равнодушен – умер, значит, умер.
- Что ты ему вколол? – спрашивает Седой, и тут же поясняет: - Ты знаешь, я во всякий бред, вроде отсроченной смерти, не верю – Ситянский не африканец, а ты не шаман Вуду, чтобы ему такое внушить. Потом, когда ты его развернул и по спине ладонью хлопнул, между пальцев у тебя что-то было зажато, вроде пузырька целлофанового маленького – от него, подозреваю, иголочка. Так что вколол?
Молчун не отвечает – смотрит мимо и чуточку угрюмо.
- Еще осталось?
Осторожно кивает.
- Начнется операция, то же самое мне вколешь.
Федя смотрит удивленно – прямо в глаза.
- Так надо. И, возможно, не я один попрошу – Извилина может догадаться. Совесть взыграет, вины свои взвешивать начнет… Но ему, если будет настаивать, вколешь дистиллированной воды. Понял?.. Позже, как закончится, про это скажешь, а то внушит себе… Кто вас знает, молодых… Впечатлительные очень!
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Научная лаборатория ВВС США трудится над созданием технологии дистанционного воздействия на людей. Так, работа экспериментального комплекса Active Denial System основана на эффекте микроволнового излучения в диапазоне 95 ГГц, которое вызывает раздражение кожи. Сейчас он тестируется военными и полицией. Более избирательное действие характерно для импульсной лазерной установки Pulsed Energy Projectiles, создававшейся в рамках американо-германского проекта Sunshine Project, исторически уходящего в исследования в сфере биологического оружия. Сегодня эта система способна генерировать мощный лазерный импульс, который вызывает сильный нервный шок, сбивая человека с ног. Опытные образцы Sunshine появятся в текущем году. Правда, учёные из университета Флориды предупреждают, что отложенные последствия подобного воздействия на организм предсказать сложно и они могут быть весьма серьёзными.
Заманчивыми представляются способы прямого воздействия на психику, но исследования в этой сфере только начинаются — пока экспериментаторам удаётся дистанционно формировать в мозгу человека лишь грубые образы (сильный свет или шум). В перспективе же военные намерены научиться воздействовать с расстояния на все органы чувств, вызывая у людей обманные изображения, звуки и даже ощущения и погружая противника в виртуальную реальность в условиях настоящего боя. Для этого, в частности, и ведутся проекты по моделированию деятельности нервной системы.
(конец вводных)
--------
Век без ошибок не коротать. Час короток, век долог, но в иной час можно столько ошибок понаделать, на век хватит! В том паскудном для жизни смысле, что внезапно укоротить его, обрезать, поставив не ко времени точку в многоточии. Точку себе, многоточие – уроком, но уже другим. Всякое зло должно вознаграждаться, либо преследоваться. И всякий раз не по заслугам его, а сверх всякой меры – ни награда, ни наказание не должны ему соответствовать – именно так его можно истребить.
- Всему есть прыщ наследный, иной не мешает и вскрыть! – к месту ни к месту, повторяет Седой, должно быть, держа в уме пословицу о том яблоке, что от яблони ни в какую. Повторяет оное и сейчас…
…Николай Васильевич, крещенный калмык, поступил противно как Православию, так и природе человеческой – женился на собственной дочери, младше себя на 25 лет и прижил от нее четырех детей…
…Мойша, богатый еврей, торгующий спиртом, не брезгующий заниматься шантажом, мошенничеством и вымогательством (отчего на него было заведен уголовное дело), имея характер скандальный и мстительный, был уличен в поджоге 23 домов своих соплеменников в Староконстантинове…
Какое значение для русской истории имеют два упомянутых случая? Никакого бы не имели, если бы однажды эти две семьи не породнились, и один из внуков, воспитываемый на позициях ненависти к России, не взял себе псевдоним – «Ленин».
Псевдоним для мужчины странный, к реке Лена, как и женщинам, носящим это имя, какого-либо отношения не имеющий. Но все же, но все же… Исходя из публикованных в Оренбурге личных писем Зиновьева-Апфельбаума (к Ленину и обратно) можно было заключить, что г-н Ульянов (Бланк по матери), кроме патологической агрессивности, и периодических приступов нервно-мозговой болезни, страдал педерастией, и кроме Апфельбаума (Зиновьева), сожительствовал также и с Лейбой Бронштейном (более известным под псевдонимом - Троцкий)
Считал ли он, Зиновьев, что после смерти Ленина, как наиболее «близкий» к телу человек, должен заведовать всем этим нежданно свалившимся в руки кагала хозяйством под названием Россия, но с жаром интриговал против своего постельного конкурента, из-за чего тот и этот, растратив силы, пропустили вперед фигуру неожиданную.
Знал ли о всем этом Сталин? Несомненно!
С этим укоренившимся презрением, даже брезгливостью, с выражением «проститутка-Троцкий» - выражением ушедшим в народ, использующим его по всякому поводу в обиходе, но, впрочем, считающим, что это касается только «политической проституции». Женская проституция может существовать, как способ выживания средь сильных и жестоких. Но мужская проституция – это не камуфляж, не способ выживания - это отражение истиной души. Всегда и без исключений.
Гитлер также не отличал педерастии мужской от педерастии политической - изменил своему мужскому естеству? - значит, изменишь и во всем остальном и заключал педерастов в концентрационные лагеря.
Россия во все времена (кроме новейших) разбиралась с тем, что такое мужеложство по меркам здоровья. Государственное и Общественное преступление! Которое перестало быть преступлением едва ли не первым декретом пришедшего к власти еврейства, и человеческое статус-кво было восстановлено позднее усилиями Сталина. (Еще одно его «преступление» в череде многих.) Но началось то в общем-то почти невинно – какой-то калмык со странностями, окрещенный в «Николаи Васильевичи» женился на своей дочери… Но странности подобных характеров гарантированно отражаются на их потомках, создается «дурная кровь», а если к ней примешивается кровь специально созданная, от той породы, что выводили от времен пустынных скитаний, воспитывая на завете хоть и «ветхом», но к руководству вечном, на «убейте всех».
Семья-клан являющаяся организатором двух мировых войн, начала с того, что братья Рокфеллеры (все четыре), расписанные отцом по мировым угодьям, женились на своих родных сестрах, чтобы не делить богатство, и преумножить выродков.
Здоровые нации не занимаются подобным скрещиванием. Выбитые в войнах пассионари, пусть не в прежнем качестве, но восстанавливаются через два-три поколения, а если с идеологическим подогревом, то и раньше – как раз к той войне, на которой должны погибнуть.
За все разом браться – ничего не сделать. Седой, Извилина и Георгий умеют планировать. Умеют и, распределив, сами работать, не чураясь никакой, даже самой грязной. Крови бояться?.. Когда своей готов щедро плеснуть, чего чужой расстраиваться?
Являясь людьми выживания – сильными людьми, людьми действия, а не заламывания рук, хватаний за голову и причитаний – в цинизме своем (цинизм в данном случае – крайняя форма реализма), готовы были проталкивать к спасению лишь сильных, а отнюдь не слабых, как это навязывает мораль.
Новую мораль создают слабые, и не иначе как для собственной безопасности, они прилагают к продвижению ее невероятные усилия, именно мораль они выбирают предметом выживания, и эта мораль позволяет им оставаться за спиной сильных. Слабые плодят слабых, сильные тоже плодят слабых, когда принимают их мораль. Слабость никогда не прикладывает усилий в сторону, чтобы стать сильными, слабость – это форма защиты. Сильные поднимаются в атаку и погибают первыми, слабость остается лежать на земле, дожидаясь – чем дело кончится. Слабость оперирует тем, что у нее, как у всякой слабости, множество талантов, которых не развить туповатым и недалеким «сильным». Их мораль не стоит на месте, она развивается, втягивая в себя все категории, с жаром доказывая, что педерасты изначально, «по факту своего рождения», талантливее остальных, и приводит множество причин, по которому мир должен повиниться перед ними и предоставить … не замечая, что те же самые аргументы приводились по отношению к евреям, и мир уже перестает понимать, что выращивает.
Бренд – беззащитный, веками отторгаемый обществом педераст, тонко-чувствующий и ранимый, по иронии судьбы на какой-то момент перестал отличаться от бренда еврея, слился с ним. Бренды способны переноситься и на государства. Маленький беззащитный Израиль в непонимающем его агрессивном и враждебном окружении. Но и многотысячные слеты-парады педерастов всего мира как в Израиле, так и в Нью-Йорке (его филиале и штаб квартире) уже не могут считаться случайными. Все переплелось, все взаимосвязано, все используется по схеме и не один раз, но мир отчего-то больше не в состоянии видеть, сталкиваясь, он уже не блюет – привык.
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«Нет никакого сомнения в том, что движение абстрактного экспрессионизма в США субсидировалось ЦРУ - интенсивно, но окольными путями (анонимными пожертвованиями некоторым галереям, выставлявшим абстракционистов), без ведома самих художников. ЦРУ не создавало этого движения: организация просто-напросто решила, что абстрактный экспрессионизм - самое мощное оружие против социалистического реализма в идеологической войне…»
/Би-Би-Си/
(конец вводных)
--------
- И кем?
- По уставу Русской Правды.
- Это что? Секта такая новая?
- Старая, - говорит Георгий и еще раз повторяет, разделяя и четко выговаривая слова: – Очень Старая Русская Правда. Только вот, устав недавно обновляли. Частично…
- Чего хотите? – спрашивает усталый мужчина в выцветшем галстуке, поглядывая на дверь, понимая, что секта - это уже серьезно, на них убеждения не действуют, невозможно подкупить, едва ли возможно перевербовать, внедрить кого-то, кроме как рядовым членом, которым во всех эти сектах, так уж сложилось, конечных целей не видать как собственных ушей - все они расходный материал, а выше уже нереально – во всякой секте все давно поделено, расписано штатное расписание, а всякого претендующего просвечивают таким рентгеном, проверяют так долго, так пристально, что…
- Что хотите-то?
- Многого не надо. Право на смену части учителей по вашему району.
- А директоров? – обеспокоивается мужчина, понимая, что вряд ли имеет дело с авантюристами – не те манеры, а у того, что чуточку прихрамывает и пока молчит, за плечами, как минимум, два «высших» - явно не дутых, как большинство сегодняшних, когда красивые дипломы печатаются на ксероксе.
- Директора – ваши, - успокаивает Георгий. – Завучей - да, но опять же, подберем из уже имеющихся местных кадров.
- Каких учителей думаете менять?
- Как каких? – удивляется Сергей-Извилина. –Истории, русского языка, литературы…
- Гуманитарных, то есть? – делает у себя отметку мужчина в галстуке.
- А мы и есть – гуманитарии! – заявляет Георгий.
- Да, - подтверждает Сергей-Извилина. – Приедут сплошь гуманные кадры, жильем не беспокойтесь, квартиры куплены или сняты. Менять будем только этот педсостав. Но в первую очередь учителей физкультуры. Обязательной Физической Культуры...
Не добавляя, что под это потребуется утроить количество часов под этот предмет, да и рассматривать его как два параллельных – физическое здоровье и культуру.
- Только вот насчет вашего сектантства, - мнется мужчина. - Хотелось бы как-то обойтись без религии в школах – в смысле, чтобы она не расходилась, меня под это обязательно сожрут – стоит хоть одной заметке в местной газетенке появиться. А ведь закажут!
- Копают? – делано сочувствует Георгий.
- Под кого сейчас не копают! У нас ведь безработица.
- Даже у вас? – удивляется Извилина, недоумевая, что такое коснулось аппарата, который всегда сидел незыблимо, вечно, как поросшая мхом скала.
- Школы закрываются, учеников недобор, учителей сокращаем, а под это, говорят, и Районо потребуют сократить.
- Сектам в школе быть! – категорически рубит Извилина. – Но под такими названиями и смыслом как: «Помоги ветерану», «Познай родной край», «Клуб следопытов по США»… Годится?
Мужчина с шумом выдыхает воздух.
- Ух! А под это дело у вас, случаем, спонсоров не найдется?
- Мы сами и спонсор и донорский пункт, - честно говорит Извилина.
- Хм… А хирургия? – помолчав, вдруг, спрашивает мужчина в галстуке. - Можете? Если, вдруг, понадобится…
О задающем вопросы больше узнаешь, чем о том, кто на эти вопросы отвечает. Извилина скучнеет.
- Нам больше по нраву щадящая, - говорит он, переходя на язык полунамеков. - С местной анестезией.
- Места у нас замечательные!
- И люди?
- Люди тоже, но без некоторых места стали бы еще более замечательными.
- Тогда надо с самого верха начинать, - говорит Георгий.
- Областного?
Видно, что у заведующего дух захватывает от возможных перспектив.
Сергей неопределенно улыбается, зная, что те его мысли, где он едва ли не всерьез подумывает о будущих, о «планетарных», едва ли ко времени. Пока же… Пока это маленькая подножка тем, кто когда-то воскликнув: «Мы украдем ваших детей!», привел этот долгосрочный план в действие. Действительно, а ведь украли... Едва ли не всех. Сначала у «себя». Постепенно, шаг за шагом, меняя поле игры и правила, раскинули сеть на весь мир.
Еще Сергей думает, что надо бы и в самом деле составить устав некой «русской правды» - вставить в него мысли, что обнаружил в записях Михея и еще из тех удивительных, древних, вроде «Воинского Требника», которые тот сохранил и отчасти переиначил.
- Почему бы и нет? – говорит свое привычное «почему-бы-нет» Извилина и, не обращая внимания, что мужчина ошибочно принимает это на свой счет, углубляется в собственное – тонет в мыслях.
Библия тоже начиналась со свитков. Чем не Евангелие? «Благая весть» – не так ли? Пусть будет «Евангелие от Михея»… Места самые тому подходящие. Чем не Русская Мекка? Здесь до сих пор веруют, что Христос – что бы он на самом деле ни был, чей бы ни был, кому бы не служил, а «не осудит». Одновременно как бы условие ему выставляют – не осудит, по той причине – это если только правду про него говорят - что «всепрощающ он». Ну, а ежели врут, то понятно врут и про все остальное – чего жалеть тогда? Тем боле, по Правде – общей и собственной – надо молиться, как прежде, в первую очередь Солнцу, его встречать и привечать, первый луч, тот, который проникает через тайную дыру в избу. Так извечно – столетиями… Пробку вынуть, луч на лицо себе поймать и приласкаться… Перво-наперво - Солнце, а остальное уже по новым обычаям, хоть Христа, хоть китайского Мао - лишь бы отстали. Солнце не в обиде, ему не до этих мелочей – оно, рано или поздно, все покроет… Живи и радуйся пока оно ни ближе, ни дальше, а сохраняет порядок вещей.
Язычество, с каких бы мест оно не происходило, прямое отражение тех мест. Без природы нет язычника, она их творит. Природа – великий Храм. Попытки главенствовать - перестраивать, ломать, коверкать, подгонять под свое ложное естество, вместо того, чтобы быть, оставаться частью храма, пусть и не фундаментом ему, а куполом – защитой, - приводит человека, способного эту природу видеть и чувствовать, в негодование…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«…И спросил Андрей Первозванный у своего учителя: «Каким народам нести благую весть о царствии небесном?», и ответил ему Иисус: «Идите к народам восточным, к народам западным и к народам южным – туда где живут сыны Израилевы. Но к язычникам Севера не ходите, ибо безгрешны они и не знают пороков и грехов дома Израилева…»
/ «Евангелие от Андрея» - первого ученика Иисуса, не вошедшее в список священных книг по решению Римского католического анклава/
(конец вводных)
--------
Почему бы не счесть, что по смерти своего учителя, презрев совет, пошел Андрей – первый Его ученик - к язычникам Севера, но не с благой вестью, не с трактатом о смерти и воскрешении, а чтобы продолжить учиться самому? У кого именно? Чему? Всего два ученика у Иисуса были из бывших воинов: Петр (Скала, Камень) и Андрей Первозванный. Петр-Скала в их группе отвечал за контрразведку и облажался, Андрей за разведку внешнюю и был одним из нас…
Может ли стать «разведка» религией? Сектой она уже стала.
Извилина не впервые цепляется за некую, призрачную пока, но возможность сделать так, что… И теперь словно боится спугнуть ее, упустить из рук эту новую тонкую нить. Еще, едва ли не вчера, все эти современные игры в язычество и рассматривал как игры... Только игры. Один раз напрочь отрезанное, засохшее обратно не приживешь. Православие было живым и прививалось на живое – на тело язычества, внедрялось в него, как привитый росток на яблоню, а потом, когда окрепло, стало отрезать иные ветви, обращая себя в новый ствол, и постепенно, словно выдавило из себя все, заставило забыть, оставило кормиться только ее плодами. Но лучшими своими чертами Русское Православие обязано Язычеству – тому, что переняло от него - иного быть не могло, поскольку взросло оно на его корнях.
Религии творят люди, - думает Извилина, – будь то новейшая, тщательно насаждаемая религия об исключительности еврейской нации, и вины всего остального человечества за вековые преследования ее, но здесь, как во всякой вере, вера существует за счет веры, неверие не только оскорбительно, но и преступно, потому как основательно бьет по карману. Холокост – ударная глава новейшей библии - тот самый конец тарана, которым ее вгоняют в сознание, ее видимая вершина… но таран этот поддерживают и раскачивают всеми информационными средствами, тоже всего лишь люди, пусть извращенные, старающиеся добиться достатка большего, чем вольны сожрать, но люди. Преуспели, укоренили не на пустом. Раньше все споры прекращало обвинение – «еретик!», после чего человека с недолгого скорого суда волокли на костер. Теперь выдумано и внедрено новое определение, после которого не отмыться, остается только оправдываться или принять на себя – «антисимит!», оно выступает синонимом «еретику» или «фашисту». Европа запугана, выучена, как в собственные времена средневековья, когда повсюду пылали костры, а дальше – Россия, но цель – русские, их духовность и национальные богатства…
По большому счету, - размышляет Извилина, - церковь от секты лишь тем и отличается - сколько находится ее счету – на какую сумму всего сосчитано: имущества во владении, коем она вольна распоряжаться, вертеть по всякому, сколько душ, которыми опять же вертит, как хочет, сколько реальных дел, которые отметились в истории пограничными столбами. Такие ценности, как земли, культовые здания, административный аппарат – его возможность дотягиваться, руководить самыми отдаленными уголками, опять же древностью собственного устава и устоявшимися традициями… Рассматривая по маленькому, все это возможно приобрести, слепить или подогнать. Но основой являются люди. То, что церкви теряют, а секты наращивают. Некоторые секты, войдя в согласие, возможно, в скором времени объединятся – либо будут проданы под это или другое, как продаются и объединяются корпорации, и опять будут проданы еще не один раз в угоду каких-то теневых целей – их рядовые доноры-пайщики этого и не заметят.
Само время изменилось. Заразившись цинизмом, время требовало полного понимания, расчета по всем пунктам, оно требовало верить во что-то не со страха божьего, не веры ради веры, не другого эфемерного, а материального, оно хотело понимать то, во что требуется верить, разложить его по полкам и проставить ценники.
Сам Извилина не безбожник - гораздо страшнее, он находится в постоянной готовности «продумывать» бога, примеряя на себя чужие религии, случаясь, по несколько разом, словно пытается создать на их основе нечто универсальное – не для других, исключительно для себя. Один бог подзабыл? Спрашивай у другого.
Время не семя, а выведет племя. На израильском сайте «Семь Сорок», к орнитологии никакого отношения не имеющего, евреев «по национальности», чья избранность считалась подтвержденной, наделяли строго – голубеньким цветом. Мера насквозь понятная, имеющая множество преимуществ, стимулирующая «однопартийцев» по крови, да и в политических дискуссиях на собственных форумах человечью второсортицу можно не принимать во внимание, деля на «своих» и «чужих», «затирать» пусть только мысли их, но уже и этим, отчасти, поступая с «гоями» соответственно программе, которой, как хвалились сами, уже не одна тысяча лет. Мерились и собственными физиономиями, устраивая конкурсы на «самого-самого», в общем, игрались в те же самые игры, что и в фашистской Германии, только уже не на «чистого арийца» («белокурую бестию» - по определению данному одним из «своих»), а «чистого семита» - определению однозначной характеристики не получившей (по причине множества имеющих разночтений – печально неприличных и оскорбительных, коими их наделили едва ли не все народы мира)…
Шикльгрубер, взявший себе псевдоним «Гитлер», не желая себе ни в чем не отказывать, мыслями раскинулся широчайше, в фантазиях своих неутомимых уже выстроил Землю Обетованную исключительно для немецкой нации, включил в фонд ее выживания земли до Уральского хребта. «Если вы изберете меня вождем этого народа, я установлю новый мировой порядок, который будет длиться тысячу лет!» - орал Адольф Гитлер накануне выборов в 1932 года. «Novus ordo seclorum»! – «Новый порядок на века»! – штамповали надпись на купюре в один доллар тем временем США, отнюдь не мелочась с выбором. Гитлер двигал дивизии на передний край, США объединенную армию ростовщиков, рассчитывая захватить мир с помощью займов зеленой бумаги, а также бумаги виртуальной, и существовать заглатывать его бесконечными неостановочными выплатами процентов за проценты – мечту каждого ростовщика – принимая расчет исключительно кровью народов, его потом, трудом, национальными богатствами и свободой…
Колючая проволока была изобретена не для ограждения овец от волков (волка она не остановит), а чтобы овцы не разбежались в поисках лучшего для себя. Во времена новейшие, в эпоху людей-баранов, эту задачу на себя возложили информационное поле и кредитование…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«Израильское правительство разработало специальные компьютерные программы, которые мониторят, отсеивают и фильтруют вэб сайты с критикой сионизма или ставят под сомнение данные Холокоста, препятствуя пользователям Интернет узнавать об этих сайтах и заходить на них. Правительство Израиля активно навязывает эти компьютерные программы корпорациям, фирмам, интернет-провайдерам по всему миру, а также правительствам многих стран и правительственным агенствам, с целью блокировать доступ к критической в отношении государства Израиль информации. В некоторых странах, где их влияние глубже (например в Австралии), доступ на критикующие Израиль сайты уже заблокирован государственными службами…»
(конец вводных)
--------
Ниче, по грехам мы тоже ходим. Есть приказы без сроков давности, без права опровергнуть и отменить, отданные самим себе… Не все то творится, про что говорится. И наоборот.
На воздухе чистом «Илья дает гнилья». Миша-Дрозд, он же – Миша-Беспредел, он же - «Третий» и Сашка-Сорока, он же – Сашка-Гвоздь, он же - «Второй», а с ними Седой – Сеня-Снег, собственного номера не имеющий, выходят в мокрое – каждый куст обдает душем. По-утреннему Седой ворчит, как всякий человек в возрасте, пока на «расходятся», не разогреются суставы.
- Был конь, да изъездился, - говорит о себе Седой.
Как же! За Седым, когда разгон возьмет, не угонишься, словно склероз у него – забывает, что можно и отдохнуть.
- В молодости пташкой, в старость – черепашкой, - говорит Седой.
Ох, прибедняется!
- Горы крутые, ноги худые…
Не верят – попробуй за таким по лесу походить – взопреешь!
Поднялись на очередной гребень. Внизу из брусничника поднялся глухарь и залихватски, ухая в такт крыльев, пронес свою тушу меж сосен по ложбине, упав где-то за краем в невидимом глазу месте. Именно так, нарушая законы природы и человеческие (а каждый подержавший в руках тушу глухаря с уверенностью скажет, что такая птица летать не может), нажравшийся до отвала брусники, оставляющий за собой… кхм! Вот Миша, к примеру, подумал об ИЛ-76, тоже непонятно каким наговором летающем, несущем, да рассеивающем где придется, 126 мужиков в амуниции, уплотненных, что те ягоды в глухаре… И спустя минуту, усмехнувшись, подумал о причудливости человеческого воображения или человеческого ассоциативного мышления, как сказал бы Извилина (не преминув, впрочем, похвалить Мишу – он всегда хвалил за умение подмечать).
Сашка нагнал, привычно провел цель с упреждением, зная, что скорее всего попал бы, сожалея, что стрелять нельзя: не проверишь, не докажешь.
Седой, поднявшийся раньше, отметив глухаря как нечто привычное, не проводив краем глаза полета, повторно прощупал цепкими глазами направление, подходы-отходы, ища несуразицы и надеясь, что если есть что-то на той стороне не от природы, а от человека, оно себя проявит – не может не проявить. Окунаясь мыслью за следующий лесной гребень и следующую ложбину - раз уж пришлось идти этот кусок столь непутево, таким чистым сосновым боровым лесом и «поперек», не по его хребтам, что вздыбил когда-то ледник и сгладило время, которые торчали теперь на их пути, были мелкими, частыми и могли – каждый! – скрывать за собой… Но это - будь война! – понимал Седой и понимал, что увлекся, что нет здесь войны, что сложится она не такой, не здесь, но поступал как привык поступать, как въелось в кровь, в сущность, в природу, частью которой он теперь был. То же самое делает волчица, переводя своих подросших, но все еще недостаточно смышленых волчат на новое место.
Седой ведет за карпом. Сперва местами, где лягушка соловью в укор (иного пения не слыхали), теперь такой чистой, открытой глазу красотой.
Еще давеча, когда в ночь на Илью впервые за две недели не выпала роса, Седой, до сих пор уверенно предсказывающий «ведро», засомневался и на вечер пообещал ленивую грозу. Но успели. И шалаш успели, и всякого другого сну полезного – обиходились! Сварили на костерке тройную уху. Такую, что по утру в котелке застывает на заливное, хоть вверх дном переворачивай, не сольется - уляжется. Хлебали уже в шалаше, слушали скрип деревьев, смотрели на дождь…
- И дерево учит вежеству, не считай, что немо! - чудит Седой, которого часть «из допущенных и прошедших», знает как «инструктора по выживанию», другие лелеяли надежду узнать, каков он «на деле без деле», и только ближний круг, что «при тебе за тебя, да и без тебя за тебя» (а это и есть товарищество) знает всяким.
Неважно во что ты веруешь и веруешь ли вовсе. Важно какую веру внедряешь, считая наиболее полезной дню сегодняшнему. И месту.
«Можешь – езжай галопом, а не можешь – ползи в свое светлое будущее - но двигайся! – тут неясно еще кому оно раньше настанет. И сидящий будущего выждет, только оно у него от настоящего ничем не отличится – считай, пришло уже, вон оно - стоит за спиной, смотрит как ловчее впиться в яремную… – Двигайся! А что до всего остального, так мир сходит с ума не одно тысячелетие, и к этому можно привыкнуть…»
«Когда-нибудь случится оставаться одному и поступить согласно разумениям собственной совести, а не коллективной…»
«Холоден голодный, сытый – горячлив, - писал приметы Михей. - Не нашел в себе – ищи в других!..»
Учиться у людей способных следует исходя из мудрости старослужащего: «Если ты видишь сапера бегущим, беги за ним!»
Уж тем знаменит Седой – сам легенда, что учился у легендарного Федора Бессмертного…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Федор Бессмертный родился в селе Бузовая, неподалеку от Киева. Осенью сорок второго года пятнадцатилетним подростком попал в руки полицаев, охотников за рабочим скотом для германских бауэров. Был отправлен в метрополию рейха - в товарном вагоне, вместе со всей молодежью своего села. Выжил в концлагере, батрачил на немецкого кулака, а в конце войны оказался в зоне оккупации союзников, в лагере для "перемещенных лиц". Не смог вернуться домой - англо-американская администрация препятствовала возвращению советских остарбайтеров. Скитался в послевоенной Франции, голодал, выполняя любую, самую грязную работу. Оказавшись в Марселе, вступил волонтером во Французский иностранный легион, поддавшись на пропаганду его вербовщиков. Подписал вступительный контракт и был доставлен в тренировочный лагерь Сиди-Бель-Абесс в Северной Африке. После годичной муштры волонтерам вручили погоны легионеров и без промедления бросили в мясорубку вьетнамской войны. Побег из Легиона карался расстрелом на месте, однако самые жесткие репрессии не могли остановить дезертирство наемных солдат. После первых же боев украинец Федор Бессмертный с двумя легионерами-поляками бежали к вьетнамским партизанам. В болотах Меконга встретили 307-й батальон партизанской армии и влились в его состав, повернув оружие против французских оккупантов. Прекрасно владея трофейным оружием и подрывным делом, бегло говоря по-вьетнамски, участвовал во множестве боевых операций. Здесь, в отряде, женился на партизанке Нгуен Тхи Винь, которая в шестнадцатилетнем возрасте ушла в партизанский отряд - в ожесточенных боях была тяжело ранена, потеряла правую руку. Их сын, Николай-Вьет Бессмертный, родился в столице Вьетнама - Ханое. В середине 50-х годов, после шести лет партизанской войны, Федор Бессмертный приехал в родное село Бузовая - умирать. Развившийся во влажном климате джунглей туберкулез окончательно подточил здоровье. Ему оставалось жить лишь два года. Вместе с Бессмертным на Украину приехала его семья. Похоронив мужа, Нгуен Тхи Винь-Бессмертная вернулась во Вьетнам…
(конец вводных)
--------
Лето выдалось погоды непонятной. Земляника продержалась до августа. Тут же выпал второй земляничный цвет, и можно было предсказывать, что и в осень по бору – на делянках и просеках, можно будет набрать горсть. Старожилы говорили, что не помнят такое травье. Поднялось даже не в пояс, в стену, так и стояла в своей зеленой сытости, пока, вдруг, пошла ложиться. Те, кто не сразу вышел с косой, теперь кляли все, приходилось поддергивать траву, цеплять… – мука, а не косьба! - словно путанные кудри развалились во все стороны. В иные времена сохнет на корню, да так и стоит, а тут завалилась во всем своем вызревшем великолепии, словно надорвалась в обжорстве, и, куда не кинь взгляд, не подступиться не подладиться, всюду лежит зеленое бестолковство. Ходи теперь кругами – ищи, как подладиться…
В лесу свое. Здесь, что не путь, все крюк. Обойти чащобу, слипшиеся озерки, комариные болота. Комары не разбирают – кто член общества защиты насекомых, а кто нет. Там, где чище, где здоровый смоляной дух, сосновый бор, и не найти даже самого захудалого комарика, вдруг, учуя распаренного ходока, налетает несметное количество оводов. Хлопнув себя по физиономии, можно разом убить три штуки. Миша, то и дело, звучно прикладывается рукой к щекам, одновременно решая философскую проблему – насколько это по-христиански, и готовя по этому поводу каверзный вопрос Сашке.
- Я тебе, Сашка, так скажу… - роняет на привале слова мудрости Седой, когда-то перенявший от Михея образ мыслей его и словесность: - От Бога - прямая дорога, от черта – крюк. Так сложилось, что, по профессии своей, не прямой дорогой, а крюками ходим. А все почему? Чтоб уцелеть, да службу сослужить. Значит, получается, черту мы ближе, - едва ли всерьез разъясняет давно думанное. – Чертова разведка! Чертовы и хитрости. Но Богу служба! – со значением задирает Седой кривой ломаный палец. – Иначе бы, Бог леса уровнял, а так есть где прятаться… и нам, и черту…
Случается такое, один человек оказывает влияние на другого, а тот уже на многих. Иной, глядя на него, подумал бы – вот человече озабоченный делами большими, не иначе как государственными. Седой, меж тем, мыслям собственным дозволил кувыркаться в иных делах и заботах, сколь далеких, столь и понятных.
Седой душой в иных местах…
Простота и чистота. Можно ли желать большего от всякого человека, но в высшей степени от женщины?
- Постыдился бы! Куда смотришь?
- Глазам-то стыдно, да душе отрадно, - честно ответствует Седой, жмурясь котом, но без закрытия глаз – напротив! – считая, что исключительно удачно зашел: черненькие, Уголек и Сажа, с первого раза побывав в бане, больше входить в нее категорически отказывались, мылись в избе, самостоятельно нагрев воды чугунками. Это первое, чему их Пелагея выучила – печку топить.
- Черные вот только! – в который раз сокрушается Пелагея.
- Красному яблочку червоточинка не в укор, - указывает Седой.
- Чево точинка?
При Седом прямо-таки расцвели, мыться стали кокетливей.
- Не по боярину говядинка!
Тощая пятнистая кошка впрыгивает на колени Седого, и начинает выгибаться под руками.
- Дрочи ее, дрочи! – поощряет Пелагея.
- Не кормишь?
- Ей сейчас не до жратвы – в пору вошла.
- Моему надо сказать, - аккуратно ссадив кошку делает зарубку в памяти Седой. – Ишь страдает!
- Не удумай! – предупреждает Пелагея. – А котят куда?
- Пристроим. Все пристроим. Я, можно сказать, в самой поре, - примирительно говорит Седой. – А ты психуешь! – упрекает он. - Сходи за огурчиком…
- Труби в хер! Так тебя здесь и оставила!
Смотрят на моющихся.
- Тощие – по полбабы всего! – вздыхает Пелагея.
Пелагеи недостаток килограммов в укор, хотя сама тяжела скорее не фигурой – характером. «На лицо красива, с языка крапива» - это про нее.
- Вот и не упрекай! Как за «это» не упрекай, и за то, что лишь двумя довольствуюсь! – оживляется Седой собственным приятным мыслям. – Две за целую сойдут, а раздадутся, ожиреют – одной сразу же разворот на Африку! Вот там ее и съедят, а виноватить тебя будут!
Пелагея на мгновение ахнула, а потом сообразила, что дурят.
- Сходила бы лучше - огурчика принесла… Можно и не торопясь…
- Ага – сейчас! Сиськи утромбую, свисток намалюю и пойду!.. Сиротки? – в который раз спрашивает Пелагея, словно все еще не верит.
- Сиротки! – горестно подтверждает Седой, смотрит, вздыхает, но как-то неправильно радостно. – Тут и к бабке не ходи – сиротки! А иначе были бы здесь?
- Хотенье причину всегда найдет. Только тебе и радуются. При родителях получил бы гарбуза, шельмец!
- Всякому добру нужен хозяин.
- Не всяк, что на хозяйстве, хозяйствовать умеет! До них за кем-нибудь ухаживал?
- Вот те крест - только за скотиной! – уверяет Седой и тут же сомневается - Или тебя тоже считать?
- А тряпкой по роже?
Малый смех – не велик грех…
- Когда женщина молчит, слушал бы ее и слушал.
- Ладно баюкаешь, а сон не берет.
- Не всяк орущий имеет право голоса!
- И про вашу спесь пословица есть!
- Свободу тебе выбора типуна на язык!..
Пошли бодаться присказками. Пелагея Седому каким-то боком родня, но едва ли погодка - помнит его еще босоногим, пытается наставлять и сейчас, и оба, словно с того времени не могут и остановиться, отставить детство, продолжают давнюю нескончаемую игру-спор, к всему лепя определения, которые по негласному уговору нельзя повторять. Русский язык богат, как никакой другой, и вероятно лишь по причине того, что его невозможно обокрасть, его убивают, словно все еще работают «расстрельные тройки» Троцкого, тайком изымая, приговаривая, пряча слова навсегда – без права обжалования, «без права переписки».
Седой возвратившись домой, первым делом снимает с полки один из толстых, тяжелых, еще дореволюционных томов словаря Даля, открывает наугад – любой странице, и погружается в полузабытые слова, наслаждаясь их простой ясной красотой и силой. И словно впитывает с ними в себя их здоровье, дух и мощь.
Русский язык благодатный, мягкий, озорной, щедрый, бесхитростный, чистый, гибкий, искрометный, насмешливый, образный, роскошный, свободный, усладительный, сочный, чудный, горячий, сердечный, мятежный…
- Молвя правду, правду и чини!
- Твоя давно в починке нуждается!
- Велик кулаками, да узенек плечами!
- Модная пенка с постных щей!
- Пряди свою пряжу!..
Русский язык: язвительный, свежий, мощный, богатый, неповторимый, дерзкий, крепкий, многогранный, самобытный, острый, естественный, народный…
- С благим концом я к вам, Пелагея Абрамовна!
- Не выкобенивайся! По делу, али как?
- Договорился я - деньги «на сиротство» будут перечисляться. Пока в конвертах, потом, если будет в государстве порядок, то переводами, либо на сбережение, с которого рекомендую снимать сразу. Это пенсия за цвет.
- Как это? – озадачивается Пелагея
- Цвет у них к нашим местам неподходящий. Слишком броский, если днем на снегу. Вот за это и будут платить – с черного фонда. Паспорта им привез. Пока временные, но не придраться.
- Опять уезжаешь?– угадывает происходящее Пелагея. - Куда собрался, кобель старый? Не нагулялся? Если в Африку – не надумай еще оттуда везти! Люди не поймут!
Седой, будто не замечая неумного бабьего вмешательства в мужские дела, терпеливо продолжает про свое официальное.
- Свою избу и заимку на них переписал. Пропаду – пусть живут. Еще… Нет, до чего же глазу приятно! – заглядывается Седой. – По темному-то их не разглядишь. Когда любоваться?
- Не фиг по ночам на сеновале…
Седой первым делом выучил фразе: «Люби нас черненькими, а беленькими всяк полюбит!», слушал ее всякий раз с удовольствием, и поступал согласно ей. Весна всякого червяка живит, включая того, что в штанах, но в это лето Седой сам себе удивлялся, словно настала весна для него. Пусть трижды в год лета не бывает, и «Бабье лето» тоже не лето - так, всплеск природы, который, как у всякой бабы, может быть, а может и не быть, но «Лето мужика» – дело особое, малоизученное. Черненьких радовал, сам радовался…
- А когда еще? – удивляется Седой. – И где? От сена самый дух и здоровье. Для чего, ты думаешь, тебе на Семеновских гривах было выкошено, сушено и свезено? Ведь, много ближе есть, да хотя бы у самого дома – смотри какое травье!
- Делать тебе не хрен!
- Делов, я тебе скажу, по самый хрен, - лениво отбрехивается Седой, глядя как Уголек окатывает Сажу с ковшика. – Но помочь надо… В смысле – «ему». Очень полезное сенцо. Жаль, сроку у него до полугода – эффект слабеет. Так что, уже в зиму скармливай скотине, не сомневайся. А хочешь – сама ешь!
Лениво перехватывает руку с тряпкой.
- Не замай! Авторитету уронение не позволю… Испортишь девок!
И уже совсем серьезно.
- Призываются на службу, тут как хошь! И короче, ты помаленьку заканчивай свое фазендное рабоимение – им переселяться.
- Не круто забираете?
- По уставу!
- Это Домострою, что ли?
На такое Седой способен вжарить не хуже иного профессора:
- Тормози! Фемизма, фригизма и прочего «фе» на вверенной мне Михеем территории не потреплю! Всякой женщине положен как свой перпендикуляр, так и плоскость. Последнее знать и иметь в годы половозрелости.
Но Пелагеевы речи – а тут словно затычку сбил, попробуй теперь заткни!
- Вот-вот! – вправлял Седой свое привычное «вот-вот» под всякий абзац, вроде как соглашаясь.
- Речь невыпасенная!
И еще:
- Пусти бабу в Рай, она и корову за собой потащит!
Добрая кума годна и без ума… Но уходя Седой всякий раз сомневался – а выиграл ли в очередной словесной дуэли?
- У кого палка, тот и капрал! – как последний аргумент, выдавал на гора естественное природное превосходство мужской нации над женской…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
А. Шикльгрубер (будущий канцлер Германии) в 1926 году о возможном союзе с Россией:
«…Союз, который не ставит себе целью войну, бессмыслен и бесполезен. Союзы создаются только в целях борьбы. Если даже в момент заключения союза война является еще вопросом отдаленного будущего, все равно, стороны непременно будут иметь в виду прежде всего перспективу военных осложнений. Глупо было бы думать, что какая бы то ни было держава, заключая союз, будет думать иначе. (…) Уже один факт заключения союза между Германией и Россией означал бы неизбежность будущей войны, исход которой заранее предрешен. Такая война могла бы означать только конец Германии. К этому однако надо еще прибавить следующее: Современные владыки России совершенно не помышляют о заключении честного союза с Германией, а тем более о его выполнении, если бы они его заключили. Нельзя ведь забывать и того факта, что правители современной России это - запятнавшие себя кровью низкие преступники, это - накипь человеческая, которая воспользовалась благоприятным для нее стечением трагических обстоятельств, захватила врасплох громадное государство, произвела дикую кровавую расправу над миллионами передовых интеллигентных людей, фактически истребила интеллигенцию и теперь, вот уже скоро десять лет, осуществляет самую жестокую тиранию, какую когда-либо только знала история. Нельзя далее забывать и то обстоятельство, что эти владыки являются выходцами из того народа, черты которого представляют смесь зверской жестокости и непостижимой лживости, и что эти господа ныне больше чем когда бы то ни было считают себя призванными осчастливить весь мир своим кровавым господством. Ни на минуту нельзя забыть того, что интернациональное еврейство, ныне полностью держащее в своих руках всю Россию, видит в Германии не союзника, а страну, предназначенную понести тот же жребий. Кто же заключает союз с таким партнером, единственный интерес которого сводится только к тому, чтобы уничтожить другого партнера? И кто, прежде всего спрашиваем мы, заключает союз с субъектами, для которых святость договоров - пустой звук, ибо субъекты эти ничего общего не имеют с честью и истиной, а являются на этом свете только представителями лжи, обмана, воровства, грабежа, разбоя. Тот человек, который вздумал бы заключить союзы с паразитами, был бы похож на дерево, которое заключает "союз" с сухоткой…»
(конец вводных)
--------
…Идут чередуясь, «змейкой» и «внахлыст», дозорными и всей тройкой. Вперед смотри, да вбок поглядывай! Сашка – левша, потому «держит» правую строну. Сработались давно, а Седой ничем от Георгия – «Первого номера», не отличается. Иногда Седой дает знак придержаться, тогда отстают, иногда – догонять, тогда догоняют. Идут по всякому; скрадом и нагло, нахраписто, рассчитывая исключительно на собственное звериное чутье. Идут внимательно, не хватает только напороться на какого-нибудь заезжего шального грибника, заблудившегося в этих местах, и решать по этой причине – делать ли ему «пропажу без вести»?
Рек, озер не пересчитать.
Рассказывают, что когда-то один из тех четырех царей-Иванов, которых потом стали называть одним именем – Иван Грозный, после ливонского посрамления был в здешних местах, и старики преподнесли, поклонились ему книгой. Вслух прочел непонятное: «На Корочуна Владимирского солнце от Руси отклонилось…» Захлопнул книгу, словно испугался, и велел сжечь. Уехал в смятении…
Всяк, пожив здесь, становился интуитивным язычником, для которого, как раздраженно писал архиепископ новгородский спустя 550 лет после введения христианства на Руси: «суть мольбища – лес, камни, реки, болота, озера, холмы – всякой твари поклоняются яко богу и чтут…» Эх, не понял архиепископ, либо лукавил. Не покланялись, а черпали с этого. Найди свое дерево – прижмись к нему спиной, либо обхвати позади себя руками, прочувствуй тем, с чего растешь, без которого сдуешься – прочувствуй, как соки жизни текут вверх от твоей земли, которая до поры отпустила тебя погулять по свету, но придет время, опять возьмет к себе в родное лоно. Почувствуй жизнь дерева, озера, слейся с мудростью камня и достанет тебе от этого здоровое, и заберут они от тебя худое - больное. Так что, не иначе как лукавил архиепископ, не покланялись божественному, а роднились с ним, не молили, не выпрашивали, а черпали взаймы, до времени, пока все вернешь, пока ляжешь, и сам будешь отдавать, но чтили – это верно. И казалось, что никогда не вычерпаешь и всегда вернешь. Но пришли иные хозяева на мир, поманили денежкой – своим новым-старым богом. И пошли под корень те леса, которые топора не знали, и вдоль рек-вен взялись срезать, отчего они мелели, и сами реки резать… стало загаживаться все и вся, но пуще души…
Иные времена словно повторяются. Сколько того ига было? Триста лет? Не успели отдохнуть, вот и новое свою сотню лет отсчитало...
Нескоро, но Седой выводит к небольшому оболоченному по краям озеру.
- Здесь!
Валят несколько сухостоин, чтобы добраться до зеркала. Налаживают подход, гать. Потом долго стоят и смотрят. Миша охает и причмокивает, глядя на карпов.
- Чем питаются? – удивляется Миша-Беспредел. – Озерок маленький. Святым духом?
Седой смеется мелко и тихо, будто пшено просыпает на жесть.
- Растет здесь такая травка в воде – раньше даже гребли и скотину кормили, во льду рубили длинные полыньи, специальными загребухами со дна цепляли и сразу на сани. Это, если с сеном было плохо, не запаслись. И поросей кормили.
- Да… - протягивает Миша. – Поросей – это да. То-то они, что боровы.
- Может и тебе на эту пищу перейти, а, Миша? – спрашивает Сорока. – В смысле, сугубо на то, чем поросей кормили?
- Карпа обычно три дня кушать вкусно, а потом от него воротит, - делится Седой. - А у этих даже вкус будет некарповый, они свой срок переросли. Здесь, кто попробует, не всякий поверит, что рыба. Мясо ближе к телятине, а ее не всякий любит.
- Я люблю!
- Ну-ну… Тебе и вытаскивать.
- Мне вон тот нравится, - говорит Миша-Беспредел. – Длинненький!
- Какой длинненький, - отмахивается Седой. - Они все поперек себя шире! Просто в воде не видно. Что, Сашок, больше они твоего золотого карася?
- Больше, - признает Сорока. - А как ловить, если стрелять нельзя?
- Может, гранату бросить? – спрашивает Миша-Беспредел.
Седой сердится до пара из ушей.
- Я тебе брошу! Тебя, дурака, брошу!
- Он горох сегодня не ел, по причине отсутствия, потому толку не будет.
- Откуда такие? – все еще удивляется Миша-Беспредел.
И Сашка удивлялся.
- Откуда здесь сазан? Обычный бы вроде озерок – щука, окунь должны быть.
- Лет тридцать или сорок тому обратно, - рассказывает Седой, - клюнуло в какую-то административную голову, что в районе слишком много «диких» озер. Что «рыбтоварищества» дают не ту рыбу, которая нужна народу. Щуку, окуня, плотву и прочее высоким распоряжением записали в раздел «сорной рыбы» и решили завести благородную – пелядь, сазана, селяву… Это не только здесь, хотя прибрали природное – это «озерок», такие маленькие за озера не считаются. Но затеяли с размахом, широко, как только прорубались, чтобы только бортовая пройти могла, так первым делом вытравливали – горы рыбы выгребали – на поверхности плавала вверх пузом. Горы на берегу и наваливали. Таблички рядом поставили – что рыба травленая. Впрочем, звери читать не умеют, и не выучишь – много зверья передохло. Потом давали озеру «остыть» - справиться с той заразой, что привили. Потом в специальных бидонах малька подвозили – выпускали и подкармливали комбикормом… А когда через сколько-то лет решили взять, не сумели, хотя обметали грамотно – все озеро разом, к машине подвязали – выволакивать…
- И что?
- А то! Невода изорвали в клочья. Все прокляли. На других озерах, которые вытравливали, то же самое получилось. Тут оказывается головой-то надо было думать заранее. Смотри сам – видишь, лес от самой воды, тут как какое дерево состарится, так в воду и падает, а в воде, особо в бузе, уже не гниет и крепчает – суки, что кинжалы на все стороны. Нельзя неводом, а по-другому муторно. Тут только если опять травить.
- Мы как будем?
- Мы? Совсем по муторному! Так, Сашка?
- Карп самосадом в сеть не пойдет, - высказывает Сашка свое знание рыбалки. – Гнать надо!
Сазаны ворочаются в воде, видны вздутые бока.
- Смотри какие! – восторгается Миша. - Словно иные люди…
- Действительно, - соглашается Сашка. – Среди людей такие попадаются – только бы жрать, жрать и жрать.
На всяк ветряк свой Дон-Кихот найдется - Сашка не устает «воспитывать» Михаила.
- Жертвую свою лучшую сетку! – говорит Седой и тянет из рюкзака связанное.
- Это лучшая? – удивляется Сашка-Снайпер.
- Из тех, что есть, - конфузится Седой.
Сашка смотри скептически.
- Ниче, попробуем так, а не получится, так вдвое сложим. Это плохо, что карп сетку видит, с наскока не получится, - говорит Седой со вздохом.
- И как будем?
- Выставить надо от берега и замкнуть в берег. Тихонько забузить вдоль, чтоб не видел. Потом будем бохать начав от краю – пугать. Если надавать бохалками по бокам – полетят, как миленькие!
Миша улыбается. Сашка вздыхает. Седой усмехается его понятливости.
- И что? – интересуется Миша.
- А то, что все это вам, ребятки, вплавь придется проделать… Виляй не виляй, а дела не миновать.
…Спустя час, Миша и Саша, мало похожие на людей, с весьма озадаченным Седым, разглядывают пробитые дыры в сети.
- Я говорил – сетка старая! – упрекает Сашка.
Седой смущенно восторгается.
- Торпеды, ить-ить! Сказал бы кто - не поверил!
- Может, гранату? – опять спрашивает Миша.
Тут уже и Седой сомневается.
- А есть?
- Всегда со мной.
У человека с биографией собственные сувениры, что служат памятками каких-либо дел. То же самое касается и талисманов. У Миши граната времен Великой Отечественной. Простая, без всяких новомодных дополнений и дизайна, хотя и с новым переделанным для надежности запалом. Большая граната, как раз по нему – противотанковая. Кажется, только такой и можно его остановить. Для того и предназначена – для остановки собственного сердца. Чтобы надежно, с гарантией, так как хочется Мише, ну и обязательного сопутствующего урона для тех, кто его к этому побудит.
Сашка даже помнит день, когда у Миши появилась подобная привычка…
- Нет, пожалуй, - решает Седой. – Давай-ка попробуем сетку вдвойне сложить. Раздевайся, Миша, сейчас опять поплывешь...
Миша вздыхает, Сашка криво улыбается...
- Знаете, что я думаю, - говорит Миша-Беспредел спустя два часа. – Ну их к черту! Пусть еще немножко подрастут…
- Саш, а ты с винтовки?
- Не получится. Если морду высунет, тогда… Миша, подразнишь?
- Как? – спрашивает Миша.
- Жопу покажи!
- Я им под водой уже показывал. Насмотрелись.
- Зря, значит, сходили, - говорит Седой, почесывая загривок.
- Почему зря? – удивляется Миша. – Познавательно. И озеро я запомнил.
- Придется барана резать, - говорит Седой. – Пошли! Поднажмем, не к вечеру, так к утру дома будем…
- Как пойдем?
- Если в объезд, так к обеду, а прямо, так дай бог к ночи.
- Значит, к ночи, - понимает вредность лесного пути Миша и понимает на сей раз правильно…
Мише ходить по лесу семечки, а вот Сашка, случается, стонет, он тонкой кости, идя бережется, но еще больше бережет винтовку, хотя давно уже сделал к ней такой футляр, что хоть под гусеницы танка клади. Относительно легкий - титановый, бесформенный, обклеенный тряпочками всякой зелени, кое-какую пулю удержит, можно использовать как укрытие лежа и как упор, и даже вместо сошек стоя, как когда-то фузейные стрелки делали…
…Воздух снова плотный, вязкий, ясно, что скоро прольет теплый дождь, может даже и с грозой. Звук лес глушит, но запахи разносит далеко. На подходе к деревне, в густых орешниках и редких соснах, том месте, где с небольшой горушки остается только спуститься к реке и по узким кладкам перейти на другой берег, пахнет печеной картошкой, мирным дымом, хлевом, сытостью. Но Седому, вдруг, кажется, что нюхнул, принесло, подтянуло выхлоп сгоревшего дизельного топлива. Тут и Сашка, который за дозорного, но сейчас близко, не оборачиваясь назад, показывает – «закладка снята»!
Седой беззвучно командует, «тсыкает»:
- Ссыпься!
Занимают круговую. Потом отползают, уходят стороной, делают петлю… Второй зигзаг накидывают… Опять собираются – пошептаться. Тихо все, нет присутствия. Странно…
- Давай-ка сперва глянем, - шепчет Седой.
Останавливается у старой, в обхват, березы, со сползающей вниз корой – смотрит, прикидывает.
- Заберешься? – спрашивает Сашку.
- Тут бы Петьку надо – он у нас за обезьяну.
- Давай – я! – говорит Миша-Беспредел.
- Березу завалишь…
Но Миша уже подходит, на ходу скидывая свой ранец. Опирается ногой о кочку и тут… словно взрывается что-то - взлетают листья и дерн, Мишу переворачивает, роняет на спину, что-то падает поверх, барахтается, отпрыгивает и уносится. Человек – не человек - непонятно что!
Миша садится, приложив ладонь ко лбу.
- Бля! – говорит Сашка.
- Ты думаешь? – невпопад переспрашивает Седой.
- Кто это был?
- Снежный человек! – убежденно заявляет Миша. – Видели, как он мне впаял?
- Летом? – спрашивает Сашка.
- Что?
- Лето и снежный человек?
Миша задумывается и это, похоже, надолго – решает неожиданную дилемму. Потом грустно произносит:
- Гранату свистнул.
- Что?!
- Гранату, гад, свистнул. Хорошая граната… Была.
Случается такое, спишь, а в мозгу полная какофония, барабаны без такта, а иной раз бывает словно скулит что-то – тонко так… будто сама жизнь подсовывает тебе свою преданную собачью морду, едва ли щенячье, и вдруг-таки прихватывает - как куснет! - зубами не щенячьими. В человеке много собачьего, много собачьего и в самой жизни…
- Ратуй! – орет Замполит. – Подъем, бляха муха! Наших бьют!
- Опять?! – искренне возмущается кто-то.
Сергей-Извилина удивленно бормочет свое:
- Вне плана.
- Кто? Кого?
- Мишу!
Собирай врачей на здоровье! Собираются медленнее, вдумчевее. Если уж Мишу-Беспредела бьют, то как тут поможешь? Только тем, чтобы с него на тебя переключились?
- Откуда?
- Сорока на хвосте принес! Мише промеж глаз перепаяли - кто-то поздоровее его - сейчас компрессы ставит!
Собираются вокруг Миши, разглядывают его, будто никогда не видели – вовсе другими глазами. Миша рассказывает и еще повторяет. Осматривают отметину на лбу.
- Чем это тебя? Рельсой?
- Кулаком!
- Ого!
- У него молотилки крупнее моих, и сам он та-а-а-кой здоровый – медведь!
- Так уж и здоровее?
- Заговаривается! – говорит Седой. – Это он от неожиданности, да вечной рыбацкой привычке той рыбе, что сорвалась, веса добавлять. А уж если почти в руках была, да хвостом по морде настучала… Небольшой был, чуть выше Казака, только сильно кряжистый, коренастый. Широкий в кости.
- Не негр? – озабоченно спрашивает Петька-Казак.
- Не, вроде не негр, - как-то неуверенно отвечает Седой. – Рожа в земле. И сам какой-то весь земляной…Одет в рваное, не разберешь. Вроде как, что-то от военного. Была бы война, сказал бы – что дезертир одичавший.
- А что – сейчас не война?
- Сейчас дезертиры по лесам не прячутся, а бизнес ведут.
- Гранату, гад, украл. Счастливая гранат… была., - огорченно повторяет Миша.
- Девушка подарила?
- Ну! – проговаривается Миша.
- Ох, и где такие водятся!
- Там склад.
- Девушек?
- Гранат, - возмущается Миша. – И это… Еще есть, остались, наверное…
- Девушки?
- Ну, - неуверенно говорит Миша. – У нас все есть.
- Где такие девушки, что любимым гранаты дарят?
- В Сибири.
- Хочу в Сибирь, - мрачно говорит Леха.
- Седой, ты местный, что скажешь?
- Про Мишу?
- Про гостя.
Седой вздохнув, наконец, выговаривает главное:
- Так случилось… Миша на него наступил.
- Как?!
- Кочкой прикинулся возле дерева, на которое Миша забраться решил. Удобной такой кочкой.
- Ни хрена себе! Хотел бы я посмотреть!
- Мишу-слоника на дереве? – спрашивает Сашка.
- И это тоже! Но главным образом, как так нажраться можно, чтобы человека с кочкой попутать? Миша, ну-ка, дыхни!
- Не в Мише дело, - озабоченно произносит Седой. – Я и сам не заметил, а должен был бы.
- Ни фига себе!
- Кто же это?
- Леший! – убежденно говорит Седой. – Самый натуральный леший…
Смотрят на него внимательно – вроде не придуривается, затем Миша спрашивает свое зудящее.
- Зачем лешему граната?
- Думать боюсь! – говорит Седой и едва слышно бурчит себе под нос: - Приходи вчера нечистая сила!
- В лес, до особого распоряжения, ни ногой, - объявляет Георгий. – Во всяком случае, без оружия. «Седьмому», «Шестому», «Четвертому» смотреть – есть ли след и куда ведет.
- Нет следа, - грустно говорит Седой. – Совсем нет следа. Кто-то по лесу лучше нас ходит…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«Крупная операция по поимке беглого преступника, подозреваемого в убийстве, начата в Партизанском районе Красноярского края. Об этом сообщил в понедельник руководитель пресс-службы Красноярского Главного управления исполнения наказаний (ГУИН) Валдемар Гулевич. По его словам, для этого вертолетом ориентировочно около таежной деревни Хабайдак выброшен десант, состоящий из сотрудников правоохранительных органов и усиленный бойцами СОБРа. В интересах проводимой операции фамилия и другие сведения о беглеце не разглашаются. Не называется также и регион страны, в котором ему удалось скрыться от следствия и правосудия. Известно только, что беглец находится в федеральном розыске с 2001 года…»
/РИА «Новости»/
(конец вводных)
--------
Извилина лежит на лавке лицом вверх, спустив ноги по обе стороны и прикрыв глаза книжкой без обложки. Сборник крылатых мыслей о войне, который нашел у Седого на полке средь справочников – должно быть, доставшихся в наследство от Михея, странным образом затесавшимся средь томов традиционной и нетрадиционной медицины. Должно быть, сам хозяин, по логике понятной только людям прошедшим войну, считал, что имеется в всем этом нечто… общее, что ли?
Здесь же, во дворе, под яблоней-дичком, которая когда-то (ни к месту) взошла самосевкой, а хозяин не стал спиливать, стоит старый, но еще крепкий дощатый кухонный стол, только что вымытый и выскобленный ножами, и видно, что кое-где переусердствовали.
Каждый при своем деле. Ждут гостей. Все устным приказом Командира переведены в распоряжение Седого, и расписаны тем по нарядам. Стоит ведро начищенного лука. Миша-Беспредел, устроившись на колоде для рубки дров, поминутно вытирая слезы, заканчивает шелушить последний десяток. Леха-Замполит с Сашкой-Снайпером, сидя на корточках над разложенной клеенкой, «прибирают» барана, фактически уже обчистили до скелета. Петька-Казак, надев на голову немецкую каску (нашел в сарае, а теперь выпендривается), босыми ногами топчет в большой пластмассовой канне молодую картошку: моет и шелушит разом. Тонкая кожура облепила икры...
- Петрович, сейчас закончим, пойдем, окунемся? Жарко! - говорит Миша.
- Мне не жарко, - уверяет Петька-Казак. - Мне сейчас везде не жарко.
- «Африка», скажи, а немцев там у себя не встречал?
- Встречал, но мало. Теперь хохлы всех с хлебных мест повытеснили. А старых немцев, которые с войны, там вовсе нет – врут!
- И скажи, пожалуйста, какого хера Гитлер делал в Африке? Что ему до тех песков?
- Это не ко мне - включи справочник! – советует Петька.
- Эй, Извилина, хорош дремать, скажи, что Роммель со своими танками в Африке искал?
- Палестина, - глухо, в нос, говорит Извилина из-под книги, потом снимает ее с лица и повторяет по слогам: – Па-лес-ти-на! Договор с сионистами. Я вам - государство на блюдце, вы мне - поддержку вашей собственной мировой «пятой колонны» - «смазать» мнения, чтобы в государствах особо не возбухали, когда Австрию, Судеты, а потом и весь чехословацкий промышленный комплекс (тогда, кстати, очень развитой – только заводы «Шкода» выдавали больше военной продукции, чем вся Великобритания) под себя возьму. Еще венгров, румын в собственную зону влияния - под пушечное мясо. А как же! Надо же мне чем-то с Россией воевать? На Россию в одиночку не ходят! Польше на вид поставлю за ****ство с вольным городом Данцигом, чтобы морской коридор получился «Драй-Нах-Остен». Границы надо сблизить для рывка, читали же, небось, мою «Капф», там не врал, не придуривался, все как по инструкции сделаю. Под все это - только и вы, пожалуйста, давайте по уговору! - не только площадь под ваше государство у англичан отобью, но, как просите, создам всяческие предпосылки, чтобы это ваше новое государство наполнить жителями…
- Бля! – говорит Замполит.
- Вот отсюда и первые концентрационные лагеря в ожидании. Чтобы переселились «добровольно», но подконтрольно. Кстати, в тех лагерях не сразу гайки стали закручивать, там даже не работали. Первое время – едва ли не санаторий. Даже свадьбы отмечали… Но потом произошло то, что произошло. Невыполнение взаимных обязательств! Гитлер не потянул с Палестиной, сионисты надули с Польшей. Сказали – глотай, ничего не будет! Сглотнул… Тут Франция с Англией, вдруг, непонятно с чего, взад объявили о намерениях, свое решили ухватить. Франция очень надеялась за своей «неприступной» линией «менеджмента» отсидеться, которую за счет Германии построила, отчисляемой ею после Первой Мировой контрибуции. Не сообразили, что Гитлер – ефрейтор, по-генеральски мыслить не в состоянии. С Францией разобрался шутейно. Но с Англией воевал очень странно, можно сказать – вовсе не воевал. «Странная война». Потери немцев в живой силе с 1 сентября 1939 года по 22 июня 1941 года соизмеримы с их же потерями в нашу 250-дневную оборону Севастополя. Еще и блокированным англичанам позволил перебраться на свой остров – прекратил военные действия. Замириться рассчитывал с давней ненавистницей России, оставив все переговоры на сионистов, да на массонство, которых сложновато разделить, как сплелись, да на «второе лицо государства» официального своего фюрер-приемника – Гесса, которого потом прятали все годы от корреспондентов в индивидуальной тюрьме, а совсем недавно, с перепугу, что отпустят, там удавили… И вот пошагал их фюрер дальше Наполеоном – один в один - недоделав, недодумав, вообразив себя европейским стахановцем… И, зубы в зубы, стукнулся с тем, кто тоже глотать умеет.
- Так считаешь?
- Нет. Это слишком просто. Узел был покрупнее. Переплетение интересов и невозможность соблюсти все – чтобы и коза, и волк, и капуста, да и пастуха не сожрали.
- Докажи!
- Десять тысяч пленных евреев в немецкой форме, взятых с оружием в руках – ветром надуло? - говорит Извилина. – Официальная статистика военнопленных Великой Отечественной войны – смотри сам! - если только еще не вымарали ту графу из общего списка. Обязательно вымарают!
- Жиды в СС? И почему я нисколько не удивляюсь? – язвит Замполит.
- Ох, не любишь ты евреев!
- А я должен? – удивленно спрашивает Замполит.
- Конституционно пока нет, - говорит Извилина, - но это, опять-таки, дело времени. Некоторые европейцы этот недостаток уже исправили…
Замполит иной раз тоже умеет свои мысли формировать – любой позавидует, словно находит на него что-то этакое от неизвестного «папы-адвоката»:
- Не кажется ли вам, уважаемые «не господа», что любовь к жидовству, если она исходит не от самих евреев – явление крайне нездоровое? Не сродни ли оное тому, чтобы требовать любви от пытаемого к своему палачу? Может существовать нечто более нездоровое – как любовь по законодательному требованию, некая конституционная любовь? В этой связи с тем, что несвязывается, имею вопрос: сдурели или нарочно? Еще один повод презирать государственное ракообразие? Думаю, ненависть – вполне нормальное здоровое и честное чувство, если она основана на логике, знаниях и тех фактов, с которыми соприкасаешься. Чем больше плача и настоятельных требований любви – тем больше брезгливого презрения это вызывает.
- Чужое вызубрил или свое написал? Больно кучеряво у тебя получилось, - критикует Петька.
Леха супится. Замполит к евреям имеет неприязнь относительно недавнюю и, можно сказать, случайную. Но ненавидеть взялся яро, словно хотел наверстать упущенное. Раньше вообще с ними не сталкивался, словно нет, не существует этаких на белом свете. И после того стал в плохие размышления впадать, как однажды уговорил Извилину влезть на израильский военный сайт, и там, слово за слово, в дыр-быр переругался с ихним спецназом по теме – «на танке сидеть или в танке?» Сначала только диву давался – до чего же там ребята упертые – им же русским языком все объясняешь! Даже Извилина, когда печатал, что ему Замполит с Петькой-Казаком надиктовывали, подхохатывал. Молчун тоже смотрел в экран и улыбался. Замполит им про то, что кровью доказано, Афган выставил, надиктовал и припечатал: техника на горном серпантине - ловушка, да и русскому лучше на воздухе помирать, на воле, чем когда последняя твоя память – чужие прелки под носом... Потом понял, что вовсе они не неврубанты, а порода такая особая - обязательно надо, чтобы последнее слово за ними осталось.
- От этих не дождешься, чтобы сепуку себе сделали за собственную же вину. До последнего с тобой будут спорить, что-то доказывать, - осердился тогда Казак. – Должны же мозгами шевелить, хотя и выпускники национал-академии! Твердые люди, но мягкожопые ужас какие…
Но когда позже на этот же сайт заглянули – прошлись по ленте комментариев, увидели – тут подтерто, здесь подправлено, целые абзацы пропали... И как-то, вдруг, из общего смысла стало получаться, что в этом разговоре они - дураки, а те спецназовцы еврейские все в белом. Очень это Замполита завело на обиду. Ведь нечестно же!
- Конечно нечестно. А где ты видел честные войны? - удивлялся ему Извилина. – Это тоже война – информационная! Пусть на первый взгляд и мелочная, но…
Но Лешка-Замполит очень ругался. Жалел, что ряшки пейсатым начистить не может. Подло ведь!.. Острят, изгаляются по всякому, что это, мол, от вашего природного – «на печь вам, и чтобы сама везла»! «Емели на печи!».. Бля! А что, в самой печи сидеть? Ведь, та же типичная БМД – ловушка и обзор дерьмо! Фугасик под днищем – общая консерва! А если поверх банки сидишь – то тут уже, как кому повезет – либо соскочишь или «сдует». Но тут хоть выбор, шанс, иной раз и ответить успеваешь. Это же горы, а не ваши пустынные дела!
- И как такие воюют? То им автомат некошерный, то мацу не подвезли, - в очередной раз удивляется Леха. – В Германии стену снесли, так эти у себя строят, огораживаются – китайцы, блин!
- Отсидеться за стеной можно только, если по ту сторону стены будет средневековье.
- И будут!
- А что им еще остается? Только зоопарк. Здесь только так – либо тех за колючую проволоку, либо себя. Можно посочувствовать.
- Городи, городи, да не выгораживай! Извилина – гони справку по вопросу!
- Организация Объединенных Наций в своей резолюции номер 3379 осудила сионизм как разновидность фашизма, как форму крайнего еврейского национализма. После этого ООН приняла около 70 резолюций, осуждающих сионизм, ставя между ним и фашизмом знак равенства.
- И что?
- И ничего. Ни одна из резолюций не была выполнена. А с началом известных событий в России, с приходом в управление ООН Бутроса Гали, все резолюции были отменены. Это только по сионизму. В Израиле евреев меньше, чем в том же США, но и во всем мире евреев около 20 млн. человек, а это от всего населения Земли составляет едва 0,3%. И 33% из всех фиксируемых ООН нарушений прав человека совершаются евреями! Занятно? Это в сотни раз больше, чем в среднем среди других народов. Получается, еврейский расизм в сто раз более злобен и распространен, чем расизм, печально ставших известными на этот счет, англосаксов или немцев.
- Почему я об этом не знаю?
- Зато знаешь про то, как в Москве какому-то заезжему иудею в морду дали - трое суток все СМИ гудели, а министр самых-самых внутренних дел обещал это дело под личный контроль поставить. Забыл? – ехидно интересуется Леха.
- ООН как-то - сколько там? - 36 раз – и это подряд! - выдвигал резолюцию осудить Израиль за агрессию, - выдает очередную справку Извилина. – Однако, 35 раз США накладывало на это решение вето.
- А один раз что?
- Воздержались. В 1973 году Израиль резолюцией ООН признали страной-агрессором. Израиль до сих пор оккупирует территории Сирии и Египта
- Воздержались, значит…
- Это даже не тогда, когда устроили кровавую бойню с лагерях беженцев. Впрочем, не так давно, особо отличившемуся в том деле не забыли компенсировать «моральный ущерб» - стал ихним премьером и получил Нобелевскую премию мира.
Лешка-Замполит, сам человек циничный (впрочем - как сам он считал - знающий меру и место), приходил в содрогание, что весь мир вокруг него, с изощрением и тщательностью насаждаемый всем и каждому, стал обладать той крайней формой цинизма, за которой может быть только пропасть без дна.
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«Израиль активно использует различные еврейские и сионистские организации как базы для ведения операций в рамках Интернет-терроризма. Среди таких организаций - находящийся в Лос Анжелесе филиал Центра Визенталя. Самым активным сотрудником этого центра последних лет является рабби Абрахам Купер (Rabbi Abraham Cooper). Этот раввин потратил миллионы долларов на то, чтобы заставить американский конгресс провести серию широких репрессивных мер против всех, несогласных с сионизмом. Финансируя "сам себя" из денег калифорнийских налогоплательщиков, Купер использовал спам и кампанию использования поддельных электронных писем, применяемых индивидуально к каждому конкретному законодателю в конгрессе США с целью шантажа и с намерением сыграть на их чувстве вины. Спикер штата Калифорния признал, что с помощью спама рабби Купер завладел 18-ю миллионами денег калифорнийских налогоплательщиков…»
(конец вводных)
--------
- Чудны твои дела, о Господи! – говорит Миша-Беспредел. – Жаль, Сашки нет. Посовещаться бы - может, и нам с Александрычем выдвинуться на премию?
Кого медведь драл, тот и к пню присматривается. Миша-Беспредел с недавнего ходит по лесу очень осторожно, и бога поминает чаще Сашки – человека, который в Бога верит искренне. Хотя Мише такое и непонятно – как можно верить в то, чего не видел? Но теперь скребет затылок – в леших, вот, недавно тоже совсем не верил, а теперь пощупал, а ну как и Бога щупать придется? Вдруг, прав Сашка?..
Сашка не только с Богом в особых отношениях, но с предметами тоже. Про Сашку, про «Второго», говорят – «Левша», про него говорят - тот, кто «конфетку сделает». Редкий стрелок любит «держать» правую сторону. Сашка-Снайпер любит – его сторона. Единственное - выброс патронов. Но Сашка - «Левша» с большой буквы. Надо, так и кусок консервной банки приспособит под отражающий козырек, да хоть бы и собиратель гильз. Выкрасит красочкой «под ланшафт», облепит мусором – заводские так не сделают. Сашка стреляет из чего угодно, но больше всего любит СВД – винтовку Драгунова и старый «Калашников» под патрон 7,62. Еще, после Сашки не остаются раненые. Он никого не ранит, даже специально. Это у него давнишнее…
САШКА (60-е)
Санька примерно в том возрасте справедливости, когда едва ли не каждый ребенок гоняет от кур петуха, чтобы не топтал их – не «наказывал». Сашка не гоняет – петуху виднее, значит, куры того заслужили, да и некогда ему. Санька дружит с инвалидами…
У Владимира Петровича нет ног, у Евгения Александровича обеих рук, у Николая Ивановича рука и нога с одной стороны, Михаил Афанасьевич живет без желудка, а у Алексея Федоровича непонятно что – ходит так, будто нога внутрь его проваливается, в бане он моется отдельно, позже всех - Санька не знает, как он раненый.
Живут в длиннющей избе из бревен, прозванной «Инвалидным Бараком». Если с торца смотреть – изба как изба. А если со стороны дороги, то, Санька замерял, получается… ого-го! на сколько его шагов – очень длинная! Раньше в бараке жили одни только инвалиды, те, что из этих мест и без семей остались – совхоз за них поручился, но потом некоторые поумирали, и комнатухи освободились. Теперь в одной стороне семейные – они себе даже отдельный вход прорубили и стенкой огородились, а с другой по-прежнему - комнаты инвалидов и одна их общая кухня.
Летом много мух. На подоконнике в большой старой миске постоянно настаиваются залитые молоком куски красного мухомора. Кошка ученая – пить не станет, но Санька переживает за котенка, чтобы не подлез. Просит Владимира Петровича, и тот делает поверх миски решетку на четырех дощечках - что-то вроде опрокинутой клетки. Но все равно от мух не избавиться, хотя их и не так много, как на скотном дворе, куда Санька по разнорядке ходит брать коня, окучить картошку инвалидов. Мухи от жары и оттого, что многие в дощатых сараях разводят кроликов, а то и свиней – но этих только до зимы. А вот семейные круглый год в складчину держат корову – самые мухи оттуда.
Михаил Афанасьевич твердого почти не ест, пьет едва ли не одно молоко - на нем живет, но и то, бывают дни, когда организм и его не принимает. Что бы не делал, очень быстро устает. На впалом животе у него огромный крестообразный шрам. Мало ест, меньше всех. Даже меньше Саньки. Со стола возьмет, укусит и сидит ждет – как оно ему покажется. Говорил, что в госпитале ему вырезали сколько-то метров кишок и еще что-то, а теперь пища перевариться не успевает. Иногда у него с губ выступают мелкие белые шарики…
У Владимира Петровича обеих ног совсем нет. Отрезано так коротко, что некуда крепить протезы. Когда в бане он сидит на лавке, одной рукой мылит, положенную рядом мочалку, другой придерживается, чтобы не опрокинуться, кила свисает едва ли не до пола. (У Саньки в этом году тоже пошла расти мошонка, он переживает, что вырастет такая же большая, тогда мальчишки будут его обзывать – «килун»!)
У Евгения Александровича нет обеих рук. Одной по самое плечо, вторая заканчивается у локтя, но сам локоть цел и от него есть коротенькая культя, которую врачи располовинили, чтобы в разрез, между костей можно было пихать ложку. Евгений Александрович даже ходит за грибами со специально вилочкой. Только проверить их не может и потому приносит много червивых. Грибы перебирает Владимир Петрович, режет их нещадно и беззлобно ругается на Евгения Александровича. Владимир Петрович до войны был заядлым грибником, потому сейчас ему без ног быть очень обидно. Евгению Александровичу обидно без рук, он был столяр, и когда Владимир Петрович что-то столярничает, его это коробит – смотреть не может. Шутят, жалко нельзя пользоваться чужим по очереди - Владимир Петрович занимал бы у Евгения Александровича ноги, а в другой день наоборот – отдавал свои руки и отсыпался. Евгений Александрович как-то дошутился, а не убежит ли кто-то на его ногах, и Владимир Петрович очень-очень обиделся – не разговаривал с ним едва ли не месяц.
Один раз сильно заспорили в июне. Владимир Петрович говорил, что белые уже есть – «колосовики», самое время, а Евгений Александрович уверял, что рановато грибам. Он, когда дорогой с телятника возвращался – смотрел обочины и даже в рощу заглядывал, в обычных местах нет. Рано! Владимир Петрович опять сказал, то будь у него ноги, он бы показал, как надо грибы собирать. На что Евгений Александрович ему ответил, что будь у бабы Мани хер, она бы за деда Филю замуж не вышла…
Тут кто-то и брякни – сходили бы вдвоем! Пусть Владимир Петрович Евгению Александровичу указывает – где гриб сидит. Слово за слово, да и сделали Евгению Александровичу нечто вроде деревянного наспинника с выступающей дощечкой – куда бы культя Владимира Петровича упиралась, а от него на плечи две дуги и один общий широкий ремень, чтобы двоих охватывал. Евгению Александровичу ремень получилося на грудь, а Владимиру Петровичу на пояс. Корзинку, как обычно, на шею – дуйте за грибами!
Принесли полную. Евгений Александрович потом охал, отлеживался и говорил, что проклял все на свете – тут Владимира Петровича на себе тащить, а еще и грибы. Но тяжелее всего было не ходить, а за всяким грибом подседать, а потом вставать. Черт ли их Владимиру Петровичу указывает?! Но Владимир Петрович был счастлив и задумчив.
Алексей Федорович держится особняком, ходит в баню отдельно. У него утиная походка с завалом на одну сторону – словно нога, когда он на нее упирался, вдруг, проваливается, утопает в какой-то яме – только не в дороге, а в собственном бедре. Алексей Федорович обычно говорит басом, а иногда, когда не следит за собой, когда нервничает, взвизгивает, вроде пилы-циркулярки. Евгений Александрович как-то проговорился при Саньке, что у Алексея Федоровича постыдное ранение. А Санька удивлялся – как ранение может быть постыдным? Всякое ранение на войне – героическое! Но вопросы задавать стесняется, словно стыдно об этом спрашивать.
Все плавают на камье в магазин. И даже безрукий Евгений Александрович, сам, один, без помощников, зажимает весло плечом и как-то упирается, гребет своим обрубком. От этого у него на шее здоровенный мозоль. Только Николай Иванович, у которого есть одна рука и одна нога, воды побаивается, и в магазин, хотя ему удобнее всех, плавает неохотно. Он говорит, что если бы сохранилась правая рука и нога, чувствовал бы себя уверенней. Но лучше, если бы левая нога и правая рука, а то очень заносит, а еще лучше, чтобы все целое было. Только это и коню понятно!
Сам Санька – левша. В школе его пытаются переучить, но, задумавшись, он перекладывает ручку в другую руку и пишет левой – до окрика.
В школе Сашку ставят в пример, что инвалидам помогает. Но потом, привыкнув, уже не вспоминают. Только, когда начальство приезжает, говорят про взятое шефство. Другие тоже ходили – день-два, иногда с неделю продержатся и заскучают. Им не интересно, а Сашке жутко как интересно. Сашку инвалиды учат стрелять. Тайком учат. Рыба, какая бы не была, а всем давно приелась. Но сначала Саньку учат стрелять в «фашиста»...
Дверь закрыта на щеколду – винтовку (хоть и мелкашка) никто видеть не должен. Ее Николай Иванович откуда-то откопал, должно быть, долго прятали - Санька видел, как освобождали ее от тряпок, отдирая их вместе с засохшим маслом.
Теперь Санька каждый день лежит на полу в длиннющем коридоре – по бокам его двери, здесь у каждого своя собственная комната - маленькая, но своя - а сам коридор выходит в одну большую, общую. Она и кухня одновременно и изба-читальня и самый их инвалидный клуб - едва ли не все время там проводят. Санька в коридоре, а там на кухне, на полу стоит мишень – обыкновенная рамка, куда вправлен, туго натянут лист бумаги – все равно какой, хоть бы и газетной.
Винтовка закреплена, подлажена под лежащего Саньку, чтобы было удобно. Шевелить ее нельзя – собьется начальный прицел, и тогда все упражнение насмарку, можно только целиться осторожно.
Евгений Александрович двигает «фашиста» по листу бумаги, наколотому кнопками на кругляки. У него на обрубке руки надет хомут, от него рейка и расщепленная спица, в спицу вставлен «черный фашист». Фашист в каске. Только из картона он вырезан не весь целиком, а от пояса. Саньке нужно попасть ему в голову, но этого мало, попасть нужно точно между глаз. Где сами глаза, Санька с такого расстояния не видит, но знает, что между глаз у «фашиста» прокручена дырка.
Санька лежит на полу, смотрит в прицел (осторожно, чтобы не сдвинуть винтовку) и тихо командует: «выше, правее, чуть влево, на волос вверх…»
Потом говорит:
- Выстрел!
И тогда Владимир Петрович, который тут же на полу читает свою книгу, протыкает «фашиста» иголкой в месте, где дырка. И снова сидит, читает.
Страницы Владимир Петрович переворачивает редко, а иногда и не в ту сторону, словно уже забыл то, что прочитал. Еще он называет фашиста - циклопом.
- Сколько сегодня «глаз в глаз»? – спрашивает Николай Иванович. Он хозяин винтовки – ему и определять, когда Саньке можно будет стрельнуть боевым, когда Саньку допустят на его личную войну…
Снимают лист, начинают считать…
- «Выстрелов» было пятьдесят, а дырок получается девять, пусть рядом, но вся равно много.
Саньку не проведешь.
- Больше сорока выстрелов один в один!
- А должно быть все пятьдесят! Каждая лишняя дырка – это в тебя самого попадание – усвоил? Или определим ремнем за каждую?
Санька ремня не боится, у Саньки отца нет. У него каждый из инвалидов едва ли не отец, если один определит – ремня, то другой не даст бить, следующий раз наоборот, а об общем никогда не договорятся. Здесь не сойтись, всегда будет кто-то недовольный, а кто-то довольный.
- Четыре дырки получились в последней десятке, - говорит Владимир Петрович. - Я, когда тыркал, почувствовал.
- Глаз замылился, - говорит Евгений Александрович. - Как ни есть, замылился!
И рассказывает про «замыленный» глаз, как и отчего он бывает.
- Давай так: сериями по десять.
- За каждого из нас десять, и посмотрим, кого ты больше не уважаешь!
Санька старается как никогда. Но результат хуже.
- Слишком старается, - говорит Владимир Петрович. - Боец напряжен. Напугали! Выходной ему надо… Увольнительную! У кого есть копейки?
Санька ходит в церковь, Инвалиды просят свечки ставить на поминовение «своих»: чтобы обязательно помянули того и другого… Переживают, чтобы не упустил. У каждого имени, должно быть, своя история. Санька не понимает, зачем беспокоятся – у Саньки хорошая память, если они сами забудут сказать – он помнит и потом говорит их шепотом доброй женщине у разложенных картонных иконок и свеч, а она терпеливо переписывает на свою бумажку. Имен много – один раз Санька слышит, как выговариваются и с его списка – тем попом, который то и дело ходит с кадилом. Зачитывает он их скороговоркой и только последнее слово растягивает певуче, должно быть, на остатках воздуха. После этого заново его набирает, чтобы выстрелить длиннющую очередь имен.
Санька, когда возвращается, тоже так пробует. Набирает побольше воздуха и потом бежит быстро, выпуская воздух именами под шаги. Каждое имя – шаг, а последнее, когда на самом пределе, под несколько шагов. В центральную усадьбу далеко бежать далеко – несколько часов. Но это же воскресенье – весь день его.
- Поминаются рабы божьи! – нашептывает себе Санька басисто, и дальше частит под каждый шаг: Некоторые имена повторяются по нескольку раз, но они, хоть и одинаковые, принадлежат разным людям, и потому Санька их повторяет, не пропуская. Иван – аж, четыре раза!
Но это в воскресенье, а в остальные дни Санька помогает инвалидам с приварком: ставит и проверяет ихние сетки. Только вот прошлой осенью оплошал…
Завклубом попросил Саньку перегнать сырую, только что выдолбленную камью-однобортку, под которую он между озерами завалил здоровенную осину и потом едва ли не месяц тайком долбил. Только «крылья» он к ней приладил близко – не рассчитал, и тоже сырого дерева. Чуть наклонишься на сторону, и она на сторону. Санька тогда плавал еще неуверенно, потому натерпелся страху. Весло с борта на борт переносил едва дыша. Сколько раз думал, что кувыркнется. А кувыркнулся, когда обрадовался, что доплыл-таки.
Санька попал в больницу, а сетки так и сгнили. Инвалиды их найти не смогли. Жалко – хорошие сетки – ловкие. Вообще-то сетями ловить нельзя – только на удочку. Но зимой их тайком плетут едва ли не все. Чтобы жить на таких озерах и сидеть без рыбы? Сколько на ту удочку поймаешь – баловство одно! И где время взять на удочку?
Санька, когда вышел из больницы, за сетки расстраивался недолго. Одну сетку своровал в Петрешах другую в Воробьево, третью в Копнино. Но эта уже плохая – неловкая, хотел им обратно поставить, чтобы снять другую. Санька подобное за воровство не считает – если бы для себя, а то для инвалидов. Но могут сильно побить.
Один раз, когда проверял чужие – уже летом (в тот день в свои ничего не попалось), на камье драпал от Петрешанских. Только-только успел до берега – дальше через кусты и в кукурузу - попробуй найди! Покидали от края камнями – на собственную удачу, на Санькину неудачу - здоровенными булыганами! Верно, очень рассердились… Но это Санькин день был. Один булыжник упал рядом, но Санька, как сидел тишком, не шевельнулся, и вида не подал, и даже если бы попали, стерпел – тут лишь бы не в голову. Потом с берега смотрел, как его камью уводят. Искал ее два дня – шпана Петрешанская загнала-таки ее в трасту с обратной стороны Ничьих нив и там притопили – думали, не найдет.
Пять озер, соединенные межу собой протоками. Первое озеро Воробьиное, оно самое малое, затем Вороньковское (их приезжие путают), потом идут Платичное и Рунное, и последнее Конечное. В самом деле «Конечное» - там же магазин! Конечное озеро как бы завершает цепочку из всех пяти, и оно самое большое. Когда ветер южный, да под грозу, то возле магазина бьет волна, на камье к нему не поплывешь – захлестнет, да и на плоскодонке накуляешься вволю. На этом озере есть даже остров, улегшийся на нем вроде кривого бублика. От концов он как бы завивается ступенями, пластами, постепенно нарастая к середке, где кроме черной ольхи растут еще и дубы.
Если попасть в магазин к завозу, да занять очередь заранее, можно купить «Тройной одеколон». Раз в неделю привозят только одну коробку, мужики дежурят. Цена флакону 28 копеек, а шибает на все рубль двадцать, и запах приятный. Магазин на горке, и порожние флаконы летят в озеро. В том месте не купаются, купальня дальше, там скамьи, костер и вечерние посиделки, но если нырнуть у магазина в солнечный полдень, все дно блестит – как сокровищница! В остальное время товар скучный. Соль, сахар, мука, селедка, гвозди, керосин… Еще привозят конфеты в бумажках и без бумажек. Можно попасть к хлебному завозу. Хлеб привозят еще теплый. Хорошо тогда отломить у буханки верхнюю корку, густо посыпать солью и тут же умять.
Чаще всего к завозу посылают Евгения Александровича. Продавщица сама лезет к нему в нагрудной карман, достает деньги, при всех показывает и громко считает, сдачу кладет обратно, заворачивая мелочь в бумажку и просит кого-нибудь застегнуть карман. У тети Зины деньги к рукам не липнут – она честная. Поменяла того продавца, у которого обнаружилась недостача.
Считает она всегда вслух и громко, одновременно стучит костяшками. На всякий случай считает два раза, краснеет, когда ошибается, и снова пересчитывает.
Событий не много. Бабе Насте зять привез на лето двух своих белоногих девчонок - городские, с красивыми бантами и сандалями. Через неделю банты не одеваются, сандали больше не красивые, а ноги расчесаны в кровь от укусов и крапивы.
Санька спит в тех же трусах, которых бегает весь день. Вечером в них купаться, значит, спать мокрым. Санькины трусы лежат на кладках – сразу понятно, что купается голый. Эти повадились в то же время приходить на кладки – будто специально караулят. Саньке сразу к кладкам, локти на них положит, так можно беседовать сколько угодно – вечерняя вода теплая, его не видно, кладки загораживают, и вода не слишком прозрачная – уже цветет. Но, если что, можно и забузить. А девчонок кусают комары, рано или поздно, крикнут спать или ужинать.
Кладки длинные, уходят за трасту, а за трастой ни их, ни Саньки не видно.
- Достань кувшинку! Лилию!
Санька их хитрости наперечет знает. Какие могут быть лилии, если вечер! Они уже час или два назад позакрывались.
- Достань! Мы в воду опустим. Только, чтобы внутри розовая была!
Это понятно, что невызревшая нужна, Саньке самому такие больше нравятся, они и пахнут по другому.
- И длинная! Мы бусы будем делать!
Длинная – это, значит, подныривать, шуровать ногами со всех сил, легонько перебирая в руках длиннющий зеленый стебель до самого дна, до лежащего в илу корня – там рвать. Санька под водой может сидеть дольше всех – многие его дыхалке удивляется.
Когда подныриваешь, хочешь не хочешь, а голой попой светишься. Санька знает – все так ныряют, это же не с лодки, камьи или кладок, а с воды, тут по-другому не получится. Знает, что именно этого от него и ждут, но тут Саньке плевать. Задом от них не отличается, а передом… передом он пока еще не интересовался, других забот полно.
- Мы с тобой хотим то же, чем взрослые занимаются. То Самое!
А вторая сказала некрасивое слово, но понятное. Вернее, непонятное, если разобраться.
- Сейчас?
- Сейчас!
- Тогда идите! – говорит Санька делово – новая игра намечается, правил которой он не знает, но признаваться не хочет.
- Куда?
- А хоть бы на крольчатник…
В крольчатнике, на самом его верху под крышей, полумрак. Санька хоть и не знает, как это делается, но вид держит уверенный - тут позволить девчонкам командовать нельзя.
Одна начинает бояться.
- Я не буду!
- Тогда не смотри!
Зажимает глаза ладонями.
Санька спускает трусы. Та, которая «слово» говорила, свои роняет до самых ступней. Жадно разглядывают… Ничего особенного, Санька чуточку разочарован, только чувствует в себе какие-то изменения, его личный стручок вытянулся, напрягся и стал некрасивым, кривым. Никогда таким не видел.
- Теперь я тоже буду, - говорит вторая.
- Я вам буду!
Это Михаил Афанасьевич.
Мимо не прошмыгнуть. С силой, которой от него никак ожидать нельзя, он перехватывает Саньку, просовывает его наполовину сквозь ступеньки приставленной к сеннику лестницы – дальше стена, снизу клетка – попробуй смойся! – и, спустив трусы, порет ремнем. Саньке никуда не деться, но он не орет – не хватало, чтобы другие узнали. Это первый раз, когда ему достается так лихо. Другие не-в-счёт. Следующие две недели Санька купается только в трусах. Еще он волком поглядывает на девчонок, а те делают вид, что ничего не произошло.
Михаил Афанасьевич же опять болен, лежит и харкает кровью, что-то внутри открылось.
- Утку стрелять надо только в голову – понимай так, что это не голова вовсе – фашист в каске!
- А нос? – спрашивает Санька.
- Что нос?
- Мне так думать утиный нос мешает.
- Да… незадача, - чешет затылок своей культей Евгений Александрович.
- А можно я буду думать, что это самоходка быстрая, с пушкой такой?
- Какая самоходка? – не понимает Евгений Александрович.
Санька недавно был с классом в городе, где показывали документальный фильм про «Огненную дугу» - знаменитое танковое сражение.
- Можно я буду думать, что утки вовсе нет, а ее голова – это танк такой очень быстрый?
- Можно! – серьезно говорит Евгений Александрович. - Только, если танк, то его в борт надо или сзади, понял?
- Понял!
- Владимир Петрович, будьте добры, перерисуйте мальцу фрица на утиный танк!
Теперь нет фрицевского циклопа с дыркой, а есть утка… то есть – самоходная установка, и целить ее лучше даже не в смотрило боковое, а под башню – чтобы переклинило или в боезапас попало и враз снесло! Остальное с Санькиного «противотанкового ружья» (как он теперь мелкашку называет) не взять – может запросто отрикошетить, поскольку броня.
В один из дней Санька бьет «сто из ста» - дырка в дырку получается! Николай Иванович уезжает в город и торжественно привозит пять коробок патронов – говорит, остались знакомства, не все еще померли.
Теперь Санька стреляет по-настоящему – на воздухе!
- Замри, слейся, - своим скрипучим голосом говорит Алексей Федорович. – Дыши глубоко, спокойно, теперь останови дыхание и целься. Если не успел – ушла цель, снова дыши спокойно. Вернется – никуда не денется. Потом будешь успевать… - Алексей Федорович учит растягивать секунды…
Евгений Александрович играет с Санькой в «хитрые прятки». Не такие, как все погодки, то и дело, играют промеж сараев. А надо, чтобы Санька не только хорошо прятался, но и видел – «держал сектор обстрела». Евгению Александровичу много проще Саньку отыскивать, чем грибы – Санька крупнее и еще неопытный.
Санька лежит «в секрете» - винтовкой не шевелит, старается дышать мелко. Это для него самое сложное – чтобы не шевелиться, слишком живой характер. Знает, что Евгений Александрович смотрит на него в «окуляр» - половинку от черного немецкого бинокля, что прикручен проволокой к «хомуту» на культе. Откуда смотрит, Санька не видит, но знает, что тот где-то есть...
- Два раза шевельнулся! Первый раз на двадцать восьмой минуте, после того, как позицию занял, второй – на сороковой.
Санька даже знает когда: первый – это земляной муравей укусил – «стекляха», тут любой не вытерпит и чесаться начнет, а второй – бабочка перед глазами пролетела, по лбу хлопнула, откуда-то сбоку поднырнула, зараза – голову вслед повернул.
- Иди – доложись!
Санька идет к Владимиру Петровичу.
- Сколько? – спрашивает тот.
- Два.
- Поворотись-ка, сынку!
Получает прутом два раза. Евгений Александрович учит только так - считай, два раза пуля ожгла, но «дураку», Саньке, то есть, повезло – вскользь зацепила.
- Шагай, раненый!..
Николай Иванович учит дистанции.
- Свою постоянную стрелковую дистанцию ты знаешь. Мысленно располовинь ее на четыре. Теперь смотри и указывай, сколько таких отрезков вон до того пенька со щепой – сосны, что скрутило и сломало так, что на человека стало походить?
- Восемь!
- Иди – считай.
Санька сам удивляется – как так получилось - на сколько, вдруг, соврал.
- Видал, как ошибся? Вот теперь тебе это будет первое наиглавнейшее задание – свою дистанцию определять, а ошибешься – по загривку, а еще раз – то и ремня. Время тебе – одна неделя. Потом буду проверять.
За порку Санька не переживает – нечто его не пороли? – а за такое и не тронут, тут самому стыдно, если на такой простой вопрос не сумел ответить точно. Получается, что у него глаз корявый…
Оказалось, что не так уж и просто. Никак не складывается, чтобы точный пригляд получался. Санька всю неделю смотрел на всякое, загадывал – сколько будет, потом стопами считал – носок к пятке… Додумался, что можно с вытянутым пальцем смотреть. Цель постоянная – одного размера с ноготь, если руку вытянуть на всю длину, а, если меньше, то надо смотреть - сколько условных кругляшов в ногте поместится, и опять считать. А человека тоже можно смотреть по разметке пальца – если он далеко, такой маленький, что на одном фаланге умещается – будет столько метров, на двух – уже «столько-то» и так до самой ближней…
Рассказал Николаю Ивановичу, тот удивился и спросил:
- Сам додумался?
- Сам!
- Молодец! А если размер столба знаешь? Если расстояние между столбами знаешь? Ну-ка, подумай, как можно использовать? Особенно, если человек тоже свой средний рост имеет…
Теперь Санька новую игру себе нашел. Садится на краю дороги, том месте, где она горку переваливает и смотрит на ту и другую стороны. Вот человек, капля еще, вот видно, ноги у прохожего стали переставляться – сколько столбов до того места? Умножаем… Глаза на лице различимы и нос - теперь не одно сплошное пятно. Сколько там получается? Оказывается, если запомнить, то и столбы не нужны…
Арифметику полюбил очень. И всякую задачку решить торопился прежде, чем дыхалка откажет, наберет воздуха и решает в уме. Выстрел! Успел! Не ушла мишень…
Санька думает, что уже выучился. Оказывается – нет. Оказывается, ветер на пулю влияет.
- Смотри, ветер сбоку. Сколько возьмешь поправку влево?
- Зачем? Близко, ведь!
- Пуля легкая, даже здесь отклонение будет. Теперь представь на двух дистанциях? Тут уже вовсе надо не в мишень целиться, а едва ли на две фигуры в сторону.
Саньке не верится, что так много, все-таки, пуля, хоть и маленькая, так летит, что глаз не видит. Какой-такой ветер может успеть ее отклонить?
А Николай Иванович набелил чурок и заставил расставить их на вспаханном поле, какие торчком, какие положить поверх. Все на разном расстоянии – стреляй Санька, пока ветер.
- Отстрелялся? Иди, неси первое полено! Как стояло? Куда целился? Почему пуля не в центре, а сдвинулась к краю?
Санька уже давно, когда ему говорят, ходит стрелять уток. Санька знает, что больше двух уток ему в день бить запрещено, но всегда дают три патрона.
Что удивительно, другие утки вовсе не замечают, если утка убита, так и плавают рядом с ней. Это потому, что Санька их не калечит – сразу насмерть. Нельзя, чтобы утка инвалидом осталась. Санька обычно дожидается, пока остальные сами уплывут, прячет винтовку, раздевается в стороне и голяком плывет за утками… Редко бывает, чтобы третий патрон понадобился.
Этот третий, если не истратишь, принесешь, отложат в отдельную коробочку – для хитрой стрельбы. Настолько хитрой, что про нее рассказывать нельзя.
Еще и Михаил Афанасьевич, когда не отлеживается, учит стрелять навскидку – бесприцельной стрельбе. Здесь вовсе не математика, а геометрия получается!
Когда пенсия – ее почтальон разносит, кто-то из инвалидов собирается в город – покупать по списку и обязательно патроны. Как же без Саньки? Без Саньки такое невозможно!
Где бы ни был, а учеба. В городе тоже обучение.
- Вот смотри, где заляжешь, чтобы площадь держать?
- С того чердака, конечно, - говорит Санька.
- Ну, и дурак! На том чердаке, даже не с выстрела, а первого движения – выгляни только – быть верным покойником или как Алексей Федорович!
Сеньке как Алексей Федорович быть не хочется, потому слушает внимательно.
- А где?
- Во-он там!
- Оттуда обзор плохой!
- Зато отход хороший и даже два. А ты хочешь, как на ладони? Никогда не жадничай, снимай сколько можешь переварить без собственного заворота, да и сваливай.
Теперь Санька понимает - учат, чтобы не повторял их ошибок и ошибок тех немцев, что инвалидами их сделали. Инвалидов за собой оставлять нельзя – это главное, что Санька освоил. Еще и то, что будет у него, Саньки, собственная война. Не было на Руси еще так, чтобы какое-то поколение без войны…
Осенью часто болеют и ссорятся.
- Умру и этим всех вас надую! – иногда говорит Евгений Александрович…
Но умер он четвертым, а первым тихий Алексей Федорович, потом утонул Николай Иванович - завяз ногой у берега, да так и замерз с вытянутой рукой. Третьим заснул, не проснулся Михаил Афанасьевич. За два года все ушли, словно война добрала-таки.
А Владимир Петрович попал под машину. Шофер говорил, что он нарочно бросился, а не голосовал у дороги. Специально сидел за столбиком, чтобы его видно не было. Но шоферу дали срок на химию - так и не убедил никого. Не может безногий броситься – на чем ему бросаться? И далеко получается от столбика – это первое замерили. А Санька знает, что мог. Владимир Петрович на своих двоих руках далеко выпрыгивает. Но Саньку никто не спрашивал. И судили шофера не выездным судом, не в сельском клубе, как пьянчугу какого-нибудь или хулигана из своих, а прямо в районе, потому как суд был не образцово-показательный.
Санька винтовку смазал густо-густо и спрятал, а последние патроны перед тем расстрелял девятого мая на кладбище – салют делал, хотя инвалиды его бы не одобрили, что все пули в воздух…
Санька по-прежнему ходит в церковь, хотя в школе за это его стыдят, а один раз даже выводили на линейке - позорили. Но Саньке на это плевать. Он не за себя молится. Это инвалиды «просят» свечки ставить. И даже не за себя – как они могут за себя просить? – а за тех, кто в списке, которых Санька не знает. Саня помнит все имена наизусть. На бумажке, которую подает в церкви, они записаны у него красивым подчерком. Имен много – Санька терпеливо дожидается, когда будут и с его списка выговариваться тем самым попом, который ходит с кадилом. Теперь еще быстрее, так быстро, что кажется, между ними ножа не воткнешь.
- Должно быть, на том свете так же тесно, - думает как-то Санька. – Во-он сколько с последнего раза напихали!
Поминаются рабы божьи: Владимир-Евгений-Николай-Михаил… А-ле-кси-и-и-и-й!..
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Цена победы СССР над фашистской Германией и ее сателлитами:
Вторая мировая война унесла около 27 млн. жизней граждан СССР.
В числе жертв войны:
11 230 000 военнослужащих,
13 700 000 — гражданское население страны.
Из числа гражданского населения:
преднамеренно истреблено оккупантами — 7,4 млн.
погибло на работах в Германии — 2,2 млн.
вымерло от голода в оккупации — 4,1 млн.
Около миллиона человек не может быть в полной мере отнесено к какой либо категории жертв СССР в войне (например, дезертиры, предатели и добровольцы, бывшие советские граждане, воевавшие на стороне Германии).
Из общего количества уничтоженного населения около 30-35% женщин, в том числе 10-15% «репродуктивного возраста». Вследствие этого косвенные потери по этому показателю двух материнских поколениях могут оцениваться не менее чем в 15-20 миллионов.
Таким образом, потери от войны 1941-1945 гг. в целом могут оцениваться как минимум в 40-45 миллионов человек…
Общие (безвозвратные и санитарные) потери Красной Армии и Военно-Морского Флота за всю войну с Германией 1941-1945 гг. составляют:
29 592 749 человек.
В том числе:
убито и умерло на этапе эвакуации – 5 177 410 человек,
умерло от ран в госпиталях – 1 100 327 чел.
Небоевые безвозвратные потери составили 540 580 человек.
Пропало без вести, попало в плен и неучтенные потери – 4 454 709 человек.
Итого безвозвратные потери армии (убитыми, пропавшими без вести, пленными и умершими от ран в госпиталях) составили –11 273 026 человек.
Санитарные потери составили – 18 319 723 засвидетельствованных ранений. Военные медики поставили в строй более 10 млн. человек, из них не менее трети с повторными ранениями. Всего число раненых, контуженных и обожженных солдат и офицеров за четыре года войны составило 15 200 000…
Более 2 600 000 человек стали полными инвалидами.
Среднемесячные потери войск и флотов составляли — около 10,5% от численности действующей армии (более 20,5 тысяч человек в день, в том числе — более 8 тысяч убитыми)…
(конец вводных)
--------
- Сейчас понятно, уродство наоборот, а тогда-то? Как такое может быть, что евреи за Гитлера воевали? А расовые законы Германии?
Извилина пожимает плечами, потом цитирует изречение, что когда-то гуляло среди высшего германского генералитета, а потом анекдотом перешло в советский кинематограф: «В моем ведомстве я сам буду определять – кто еврей, а кто – нет!»
- А уничтожение? – не сдается Миша. – Как же так? Сжигали же! Правда, не только евреев… - тут же поправляет он сам себя.
- Не все евреи годились на переселение, некоторые считались испорченными. Сионисты по любому получались на стороне победивших. Хоть так, хоть этак – итог один. Побеждает Гитлер – уничтожаются неправильные евреи – восточные, а западные - правильные, неподпорченные советской властью, очень всем этим напуганные, переселяются в Палестину, куда они почему-то не хотят, если «по-доброму». Анекдот!
- Докажи! – требует Петька-Казак, но больше играясь. (Не то, чтобы он не доверяет сказанному, но знает, что Извилина на одном и том же факте способен доказать едва ли не любое, и даже, попадись ему белая ворона, убедит, что черных вовсе не существует, что все это особое преломление света в человеческих глазах, а по сути – привычка считать черное черным, а белое – белым…) Тут Казак в своих размышлениях путается...
- Первое же переселение – 300 членов сионистской организации «Билу» получив свои подъемные в Харькове, берут старт, и где-то сотня из них доезжает – аж! - до самой Одессы. Финишируют только шестнадцать. Пять процентов. Да и дальше, включая советские годы, предпочитают укореняться на «земле обетованной» почему-то в тех же пропорциях. Понятно, что такое отношение к «земле обетованной» их собственных теоретиков от иудо-вождизма взбесило по крупному. Отсюда обращение за помощью. Вот и Гитлер, не зная, что подобное в корне неисправимо, под одобрение сионистов (а то и с их подачи) решает попробовать другими методами. Лихо напугать западных на примере восточных. Потому западных евреев, находящихся в зоне оккупации – «правильных» евреев – до поры не трогали, а в Белоруссии и восточной Украине уничтожали полностью, под сто процентов. И вообще до 1943-1944 европейских евреев не трогали, а советских начали уничтожать с первых же дней войны, с июня 1941-ого! То же самое героизированное «Варшавское Гетто», с собственным самоуправлением и даже полицейскими, до того времени существовавшее само по себе, пока наши к городу не вышли. Но взяли в расчет захватить город под польское эмиграционное правительство, то что просрало войну, в первые же дни бросило войска, народ и умотало сперва в Стамбул, потом в Лондон, ну и…
Леха в разговор лезет клином.
- Вспомните-ка про «Бабий Яр»! Кто их к месту расстрела вывел? Кто организовал и построил? Те же раввины! И ведь даже не собственными руками! - Кто больше всех в этом деле преуспел? Прибалты! Латвийский батальон СС уничтожил больше, чем Сталин выслал тех же латышей (самые их сливки) в Сибирь - чуточку поостыть перед войной. Не желал он иметь на передних рубежах этакую пятую колонну. И - не парадокс ли? - этим спас их от ужасов войны и участия в тех грязных делах. Как думаете, сколько тех высланных пополнили бы батальоны СС, и чем бы это обернулось? – вопрошает Лешка-Замполит, и сам себе отвечает: - Не иначе как, перевыполнением плана смертей белорусов, русских, украинцев, но в большей степени тех самых евреев, потому как здесь была отдана строжайшая команда – «фас»! А так… ну, выполняли те латыши-литовцы-эстонцы свой план по лесоповалу, и это было правильно! Кстати, во время войны прибалтов на фронт не брали. Попробовали с литовским полком на передовой – хватило! – больше подобной дурью не занимались, те бежали к фашисту сотнями, вот тогда-то их сразу же с в строительно-хозяйственные части. Зато у немцев, как каратели, преуспели. А уж в гражданскую-то как преуспели!..
Лешка говорит быстро, жарко, убедительно.
Сергей так, будто на ходу что-то подсчитывает.
Замполит сам не замечая, готов попасть в старую ловушку - перебора обид, которым в новейшей русской истории несть числа, что забирают в свой хоровод, как заколдованный круг… Впрочем, и Сергей-Извилина готов поддаться, сыпать цифрами, с которыми «на ты», взять разгон. Но Дешка – это эмоции, а если Извилина говорит, значит, крест в крест перепроверено, процежено, выловлено, счет выставлен и теперь предъявляется.
- Тут давние связи: немецкие подразделения разведки в Петрограде, на момент переворота, были расписаны по узловым точкам – рулили «латышскими стрелками», каждый знал что делать. Координировали, направляли, командовали… Фактически они-то вместе и привели к власти еврейские партии меньшевиков, большевиков и эсеров. Вот смотрим ЦК партии большевиков: на то момент евреев – 9 из 12, у меньшевиков уже все сто процентов, у эсеров, если брать скопом левых и правых – 23 из 28, у анархистов 4 из 5 – и понятно, что все на руководящих. Беспроигрышная лотерея – кто бы к власти не пришел, все одно, те же самые! Так что, как не крути, с какого бока не заглядывай, а получается что 1917 год – это вовсе не «русская революция», как ее называют на Западе, а «Первая Еврейская Национальная».
- А вторая? – недоуменно спрашивает Миша-Беспредел.
- А вторая – 1991 год, - вмешивается Замполит. – Дурак не увидит! Только здесь уже нового сверхкачественного уровня. Но, если ты, Михайлыч, Извилину заставишь блохой прыгать по всей Российской истории, обеда не будет! Да и ты, Петрович, тер бы свою картошку, а то придет Седой – устроит нам тут пихничек… Извилина, давай ближе к Африке, в наши Палестины!
- Они не наши, - не сдается Миша-Беспредел. - Они – ихние!
- Чьи? – спрашивает Замполит, глядя на Мишу пронзительно.
Миша некоторое время думает, потом нехотя отвечает:
- Ничьи.
- То-то же! Извилина, внеси ясность насчет еврейства. Как это – вроде еврей, а разный? Я думаю, картофель, он и есть картофель.
Извилина неспешно встает, подходит к Петьке-Казаку, прямо в ногах у него захватывает, сколько случилось, картох, бросает на траву, выбирает пару.
- Можно я грубо охарактеризую? – спрашивает Извилина.
- Валяй! Только сильно не матюгайся, - говорит Замполит, зная, что Извилина, по складу собственного характера, слова грубого не скажет.
- Вот есть, условно разумеется, восточные евреи – нам чем-то хорошие, - говорит Извилина.
- Ничего себе, хорошие! – изумляется кто-то. – Двадцать миллионов человечьих душ в первые же десять лет власти ухайдокали!
Извилина словно не замечает.
- Есть – это опять условно - западные евреи. Нам, кстати, совсем «нехорошие». Это в том смысле, что тут двадцатью миллионами вряд ли бы отделались, эти жаднее будут. Вот эта картофелина… - Извилина смотрит внимательно: - Сорт: «Надежда» или «Розовая» - крепковата, на вкус - так себе, но зато хорошего срока хранения – это восточные. А вот этот сорт: «Синеглазка», рассыпчатая – вкусна, зараза, особенно если сразу кушать, но хранится хреново, и проволочник, видишь, ее грызет, отметины оставляет – это западные…
Извилина ставит одну картофелину на один край стола, вторую – на другой.
- И где у них командир? – спрашивает Петька, у которого тут же возникают определенные ассоциации.
- Везде!
- Куда же бить при случае? – удивляется Петька.
- Никуда. Как бы не ударил – ударишь по себе.
- Но бить надо?
- Надо!
- Не по тем? – догадывается Миша.
- Не по тем – подтверждает Сергей.
- Хитро задумано, - скребет затылок Леха.
- Это, чтобы по себе не ударить? – уточняет Миша.
- В России такого не бывает, чтобы бить, и по себе не ударить, - ворчит Седой – непонятно когда подошел, с какого момента слушал, но как всегда, выделил главное.
- А если не в самой России?– спрашивает Миша и исключительно удачно добавляет незнакомое ему слово. – Гипотетически?
- К ногтю! – заявляет Леха. – Всех к ногтю!
- Нет такого закона!
- Подлежат уничтожению, согласно завету Невского: «Кто с мечом к нам придет, того на тот самый меч и насадим!» - упрямится Леха. - Это главенство закона над всеми другими, и не потому, что авторитет его непререкаем, а потому, что соответствует нашей животной логике. Мы для них ведь кто? Не человеки вовсе, а гои - говорящие животные! Что ж, тогда ставится вопрос выживания нас как вида. Или рассчитываете, в свою Красную Книгу занесут? Они в нашем доме, в нашей норе-берлоге с обнаженными мечами, тычат направо и налево, чего же еще? Не огрызаться? Руку лизать, которая тебя уничтожает?
- Теми же методами? – скребет затылок Миша-Беспредел. – Не выборочно?
Михаил подстать своему размеру, ставит слова стоймя, роняет бревнышками, и падают они всякий раз как попало…
- Почему нет? – удивляется Леха. – Это, что же, теперь и воду не пить, если в ней рыбы трахаются?..
- Все понятно, «Чапаев», - жалобится Казак, - одно непонятно - а где же тут сионист на лихом коне?
Сергей-Извилина стряхивает руки, тщательно обтирает о штаны, сует в куль с мукой и принимается щедро посыпать по столу, по всей его ширине.
- Это – твои сионисты, что мука…
- Ну вот, теперь опять стол мыть, - говорит Миша-Беспредел, и не удерживается, чтобы переспросить: – Сионисты – это мука картофельная?
- Конечный продукт, - говорит Извилина.
- Конечный продукт – это говно! – возражает Замполит.
- Разносортица среди евреев заведена именно сионистами и сохраняется до сих пор, - объясняет Извилина. – Те из них, что жили среди славян, идут даже не вторым, а третьим сортом. Те, кто занимался трудом, а не составлял паразитический класс посредников или управленцев, плюс, как сегодня, аналитиков, телекомментаторов или эстрадников, чтобы высмеивать и издеваться над людьми той страны, где прижились, за счет которых кормятся, эти, по их понятиям, вовсе не картофель.
- А что?
- Топинамбур! Как не искореняй, везде прорастет для всеобщей пользы. Это меня с евреями как раз и примеряет, - поясняет Извилина. - Топинамбур – это стратегический запас дней голодных.
- Тут только одна закавыка - сколько его не жри, все равно с голоду умрешь. Но зато с чувством сытости! – говорит Леха. - Извилина, заканчивай свои аллегории, башка начинает болеть!
- Фокус заключается в том, что после разгрома немцев под Москвой, после Сталинграда, после того, как стало ясно, что Роммелю в Северной Африке до Палестины не добраться, сионисты окончательно разорвали договор с Гитлером и перезаключили его уже со Сталиным. Дальше, как итог, под давлением Сталина, основание государства Израиль, в котором ему, как отцу-основателю почему-то памятника до сих пор не поставили, а определили жертвенным козлом, вроде того, на которых было принято «вешать» все грехи племени и отправлять в пустыню, этим очищаясь. То же проделали с Гитлером, но сразу. И только сегодня самого Сталина с ним взялись уравнивать, когда последние живые свидетели времени исчезли, и само время потребовалось опохабить.
Существовал ли письменный договор со Сталиным или нет? – одновременно думает Извилина. - Когда это произошло? Скорее всего не в первый, самый тяжелый год войны, а когда стало ясно, что государство русское во главе с гением, гением необыкновенным для своего времени, восточным, изворотливым, способным к самообучению во всех областях, явило способность сломать хребет очередному походу Европы на Восток. И кому, как не ему еврейство обязано возникновением собственного государства? И кого, как не его, ненавидит они столь страстно? Нарушили какие-то пункты договора?..
Извилина исходил из мысли, что - «да». Благодарность не была отличительной чертой евреев (трудно быть благодарным, имея длинную память), а аппетиты и жажда власти, желание быть наверху, выделиться не по собственному таланту, а любыми средствами, превосходили все мыслимые стандарты. Обладая удивительным свойством – не замечать собственных преступлений, а когда это невозможно, тут же записывать их на чужой счет, карабкаться наверх, подтягивая соплеменников, какими бы качествами они не обладали – исключительно по собственной «партийной принадлежности»: по факту общей крови и прожженного цинизма.
Разве не свидетельство этому внезапное охлаждение Сталина к евреям после Великой Отечественной, которое в то время объясняли тем, что евреи не слишком героически показали себя на полях сражений? А сегодняшнее навязчивое, часто глупое, провозглашение и воспевание себя как «самой героической нации» периода Второй Мировой войны, с цитированием собственных источников и манипулированием процентами?
Но Извилина считает возможным, что большинство неувязок возникает от некой общей «безмерности», присущей этой нации, ее капризности – которая чрезвычайно выпукло проявила себя во всех областях. В том числе, и этой внезапно проснувшейся страсти к послевоенным самонаграждениям. Как вторичное, как некая «волна», явление в полной мере себя проявившее в годы Хруща–Кукурузника, когда начались чистки «сталинских архивов».
Но третью волну, волну сегодняшнюю, потеряв живых свидетелей, Россия не осилила – захлестнуло, наглоталась их мертвой водицы…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
СПРАВКА:
«На территории США размещается более 2 тысяч еврейских организаций, более 700 федераций, общин и тысячи синагог. Еврейская деятельность проявляется в огромном количестве образовательных и развлекательных объединений.
«Совет Еврейских Федераций» (CJF) является самой влиятельной организацией с точки зрения распределения средств и полномочий. С СЕФ связано множество благотворительных объединений, включая канадские еврейские организации.
Среди основных волонтерских еврейских союзов США выделяются 2 группы:
«Американский Еврейский Комитет для защиты прав еврейского населения», основанный в 1906 году немецкими евреями, и «Американский Еврейский Конгресс», который в 1918 году основал раввин Стефан Вайз. Позднее этот человек вместе с Нахумом Гольдманом основал «Мировой Еврейский Конгресс».
Еврейское объединение «Бней Брит» было учреждено в 1843 году немецкими иммигрантами и занимается общественной, в т.ч. благотворительной деятельностью.
Студенческие объединения "Гилель" работают почти при всех университетах страны и при некоторых еврейских больницах. «Антидиффамационная лига» (ADL) была основана в 1913 году как отделение организации "Бней Брит", призванное бороться с антисемитизмом. Сегодня она работает как независимое объединение.
По численности участников первое место занимает женская сионистская организация "Хадасса", где насчитывается 385 тысяч человек. Главным финансовым инструментом американской диаспоры является организация «Объединенный Еврейский Призыв» (UJA). Преобладающая часть собранных денег направляется на нужды местного еврейства. Около 30% - «Еврейскому Агентству» и «Мировой Сионистской Организации». ОЕП также финансирует Джойнт (JDC), деятельность которого значительно облегчает жизнь евреев во многих общинах мира.
Во многих общинах Америки существуют русско-еврейские общинные центры. Их задача - способствовать развитию еврейского самосознания среди эмигрантов из бывшего СССР. Последние, по некоторым данным, за прошедшие 10 лет сформировали более 30 групп взаимопомощи. Успешно работают организации, объединяющие русских евреев по профессиональным областям. Например, «Ассоциация инженеров и ученых - новых американцев», «Ассоциация русскоговорящих медицинских работников»…
Наиболее крупные на сегодняшний день организации русскоязычных евреев, имеющие отделения во многих штатах:
«Американская Ассоциация Евреев из бывшего СССР»,
«Американская Ассоциация Евреев - ветеранов 2-й Мировой Войны»…
«Ассоциация американских военных ветеранов – евреев» была создана 15 марта 1896 года и уже отпраздновала свое столетие. К началу 2000 года членами ассоциации являлись 300 тысяч человек. Национальный командор - Давид Хаймс, полковник в отставке. Это некоммерческий, негосударственный общественный союз бывших воинов-евреев. Задачи ассоциации определяет ее кодекс, сформулированный первым национальным командором Симоном Вульфом. Он гласит: «Ассоциация призвана увековечить память евреев, сражавшихся или служивших под американским знаменем, оказывать всемерную братскую помощь всем своим членам, бороться с антисемитизмом, помогать своей стране готовиться к обороне и вести войну».
В последние 50 лет в этом кодексе добавился еще один пункт: «Всемерно помогать делу обороны государства Израиль»…
/по данным еврейского национального сайта www.sem40.ru/ - /от администрации: «На нашем сайте фамилии евреев выделяются синим цветом»/
(конец вводных)
--------