«Вымыслы нравятся; но для полного удовольствия должно обманывать себя и думать, что они истина. История, отверзая гробы, поднимая мертвых, влагая им жизнь в сердце и слово в уста, из тления вновь создавая царства и предоставляя воображению ряд веков с их отличными страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего собственного бытия; ее творческой силою мы живем с людьми всех времен, видим и слышим их, любим и ненавидим; еще не думая о пользе, уже наслаждаемся созерцанием многообразных случаев и характеров, которые занимают ум или питают чувствительность…»
Николай Карамзин «История государства Российского»
Александр ГРОГ и Иван ЗОРИН (аватары) представляют:
«ВРЕМЯ СВОИХ ВОЙН» - книга вторая
Часть Пятая - ВРЕМЯ «Ч»
«Славяне – планетообразующий народ. Наряду с китайцами, индусами, западноевропейцами, американцами, арабами… Память об этом старательно вытравляется, истребляется национальная гордость великороссов. И время работает на это – взрослеет поколение, рожденное в провинциальном захолустье /провинция, как известно, понятие не географическое/, лишенное «имперских замашек», оставляющее их другим. Быть может, убеждающие нас смириться не видят в лакействе ничего унизительного? Быть может здесь генетика? Но века холопства не проходят даром. Наши меньшие братья – болгары, чехи и поляки – уже привыкли к окрику хозяина. Мы нет. У нас это впереди, если мы забудем, что желание – отец достижений, а воля – их мать. Нам остается занять место Африки, к чему нас усиленно склоняют /и это проигрывается сегодня, как наиболее естественный сценарий/, либо должно случится чудо, и вырожденцы вдруг поймут, что такое их Родина…»
Иван Зорин «Нам предлагают умереть»
«К российской истории необходимо относиться с точки зрения ее полезности, как к уроку для последующих поколений. Положительные примеры должны перевешивать, примеры гордости выявляться все до единого, переноситься и выдаваться как характерные, присущие народу свойства, случаи нелицеприятные ретушироваться, иметь объяснение и конкретного виновника. Только тогда уроки эти выращивают здоровую личность – гражданина…»
Александр Грог «Этюды смысла»
Глава ДЕВЯТАЯ – «ТОЧКИ ПРИЛОЖЕНИЯ»
Ручные, прикормленные и «дикие» корреспонденты, сбиваясь с мысли, возьмутся изыскивать причины очередной начавшийся войны, тщательно обходя, либо забывая единственную истинную – «деньги», а с ними как «природу вещей», так и «породу людей». В «разложенное по полочкам» не было про гарантийный срок хранения боеприпасов, безостановочность производства новых, и срочная денежная «необходимость» освободить склады. Но есть еще одна немаловажная. Патенты.
США с 1945 года бомбили 22 страны мира. На маленький гордый Вьетнам сбросили больше бомб, чем затрачено было за всю Вторую Мировую войну – считалось, ему попросту не повезло, слишком близко к точке очередного переоснащения армии, и не Вьетнам, так другая страна Юго-Восточной Азии, едва ли не тыкнутая в карту пальцем наугад, но произошли бы те же самые события - военно-промышленный комплекс США, несмотря на окончание войны, продолжал работать на полную мощность, превратился в монстра, которого уже никто не мог остановить. Плавный, постепенный эволюционный процесс разработки и модернизации известных видов вооружений начал уступать место скачкообразному их обновлению. Появилось не просто новое оружие, а целые боевые системы, способные выполнять те задачи, которые ранее возлагались в основном на живую силу. В войне в Корее (1950-1953) было применено 9 ранее неизвестных видов оружия. В войне во Вьетнаме (1964 -1975) таких видов было уже 25. В войнах и конфликтах на Ближнем Востоке (с 1967 по 1986) - около 30. В войне в зоне Персидского залива (1991) - свыше 100… Сколько в сегодняшнем Ираке еще никто не подсчитывал.
Есть собственные патенты и у террора.
ШЕСТОЙ - Ильин Алексей Анатольевич (Замполит)
/«Ч» минус - значение ИКС/
За несколько часов до событий, два человека, ничем не примечательных (впрочем, в одном любители местного телевидения, присмотревшись, признали бы скандально-известного комментатора), сошлись у здания, где обидели заезжего мэра – того, что любил везде чувствовать себя как дома, того самого, что по месту работы привык носить демократическую кепочку, а по месту святости кипу, обидели тем, что встретили не как президента, а как какого-то… мэра. Резонно оскорбился. Ведь, всей этой Латвии, если даже выгрести со всех хуторов до последнего национала, набралось бы едва ли на один район Москвы. Да что там! Загостившихся в столице азербайджанцев и тех больше! В общем, обиделся мэр всерьез и (не в отместку ли?) повелел за счет города-ростовщика, где мэрил бессменно, бесконтрольно, так отреставрировать бывший союзный «Дом Культуры Вагоностроителей», чтобы походил, как минимум, на московский метрополитен… Сделали, заодно и переименовали. Клуб, носящий отныне горделивое название «Дом Москвы», превратился в хлебное место лиц той же «мэрской» национальности, что тут же взялись держать стойкую оборону против всяческих «чужих», достойную по мужественному отчаянью едва ли не обороне самой Москвы в холодную зиму 1942 (если бы только их предки принимали в ней участие), отчаянно грызлись между собой – вполне естественный процесс начального периода – когда еще не определилось, не застолбилось «на веки вечные»: кому и сколько полагается от «северного спонсора», вкладывающего ежегодно средства немаленькие, чтобы в клубе было все лучшее: костюмы, реквизит, отчетные культурно-политические шоу, туалетная бумага и всякое, на чем «семейный клан», широко рассеянный по всем странам мира, мог бы заработать дополнительно…
Скотина бешенная! – возмущается в душе Виталик, уже перебирающий в уме все дурные расклады - что позже будет орать на операторов: как своего личного, так и спешно вызванных «разовиков», отправлять их на «точки», зажмурившись от страха пускать материал, лепить к нему свое мутное предупреждение, мало что добавив, некие невразумительные растерянные комментарии. Да и как тут не возмущаться, если не оставили и капли времени на какой-нибудь хитрый маневр, до которого обязательно додумался бы, подстраховался! И колоться, так или иначе, придется, в том числе и на том, что не совершал…
- Опять к нам?
- Куда же без вас!
- По кофейку? Тут рядом…
- Только условие…
- Это понятно, - перехватывает Виталик. – В сортир вдвоем. Все телефонные разговоры при тебе, никаких кодовых фраз – да и откуда они у меня, что я внешник какой-то? Или прямиком из Моссада здесь прописку получил?
- Все вы из Моссада по факту национальности, - грубит Лешка-Замполит. – И внешнее с внутренним границ у вас не имеет.
- А вот за этим ты моего папу не ловил! – возмущается Виталик. – И по причине моей обиды будешь платить за себя сам, хоть я и приглашаю. Командировочных хватит?
- Хватит.
- А то могу занять. Под процент, разумеется… но божеский.
- Это от какого бога? От вашего?
- Наш старше! – убежденно говорит Виталик. – Ему предпочтение; велел, если акуму и давать, так только в рост. Так оплатить?
- Не купишь!
Виталик жаждет славы. Но сейчас, когда она под рукой, пугается – слишком хорошо зная, с кем дело имеет. Словно стиснули с двух сторон, вот-вот, хрустнет, а навазелиниться на все возможные стороны ложью, чтобы выскользнуть, никак не успеть. Парадокс, но одновременно Виталик больше всего ненавидит «частных лгунов», когда встречает подобных любителей – оскорбление его профессионализму! – свирепеет. Врать не каждому дано - по иной плоскости скользя, можно и узанозиться, и Виталик примером собственным учит «врать гладко, врать гадко, чтоб против ветра, а запашок все равно сзади – пусть и по следу, а не нагонят». Как всякий телевизионный комментатор, Виталик готов врать до обеда, в обед, да и к ужину оставлять не чуток. Всего враз не переврешь. Не уставая при этом переживать, что слава скоротечна, она только на какое-то время подсвечивает себя фонариком, потом заканчивается масло слов, и «слава» занимает свое место в каком-нибудь пыльном музее или каталоге… а иногда и вовсе не занимает – испаряется бесследно.
- Я тебя умоляю! – укоризненно восклицает он едва ли не поминутно, причем с той непередаваемой интонацией в голосе, из-за которой случайный собеседник теряется, путается в определениях предъявленного «человеческого вида», и уже не рискует в его присутствии рассказывать некоторые анекдоты.
Хемингуэй говорил, что свое представление о чести существует и у карманных воров, и у портовых шлюх. Исключение составляют политики и корреспонденты, а телекорреспонденты превзошли всех. (Последнее он не говорил, но верю, вполне мог сказать.)
- Не бедствуешь! – определяет Замполит по тому, как лихо Виталик «надиктовывает» заказ официантке.
- Думаешь, все так просто? – возмущается Виталик. – Чтобы студию пробить, кого только не перелизал! Конкуренция!
- Сожрите друг друга! – со всей искренностью желает Лешка. - Последнего черт приберет..
- Тогда тебе, вместо горячего, будет цитатка на засыпку: «В любом суждении любой нации, и по любому, кстати, поводу, есть значительная доля истины…»
- Лучше бы сразу брякнул: Троцкий - русский патриот… - упрекает Леха.
- Мой бред! Хочу несу, хочу нет! – огрызается Виталик.
- Да-а-а… - тянет Замполит, - по бредятине вы первые!
- Опять намеки? Все еще считаешь, что в той операции от 11 сентября Моссад участвовал? – взвивается гневным возмущением, что кажется, вот-вот, рванет на себе тельняшку (только тельняшки нет) и закричит этаким непонятым праведником: «Стреляйте сволочи!», вот только сволочей нет, сам, по признанию, сволочь изрядная, да и стрелять никто не собирается.
- А кто еще?
- Правильная расстановка вопроса. Одобряю! – моментом остывает Виталик, будто и не было ничего. - Тут совсем тупым надо быть, чтобы не разглядеть. Да разве наши евреи на их фоне не фотографировались, приплясывая от восторга и нетерпения? Даже моссадовцы на этом попались. Что им сделали? Задержали-извинились-отпустили. Опять же 4 тысячи еврейских работников на работу в тот день не вышли по каким-то причинам? Почему? На бирже кинулись играть! Сколько в тот день приобрели? А за день до того? Это только поигрывая на падении акций самолетных компаний и разорении страховочных… Что им сделали? Сообразил?
- А ты как считаешь? – улыбается Лешка-Замполит.
- Что за еврейские манеры отвечать вопросом на вопрос?! – не на шутку сердится Виталик. –– Это наша национальная черта, и не подмазывайся! Ну, так сообразил? – подозрительно переспрашивает Виталик, и тут же взрывается праведным негодованием: – А вот и неправильно! Ты соображать не должен! Это опять дело подсудное! Всякое публично высказывание соображений по этому поводу считается антисемитским, со всеми вытекающими неприятностями демократического уклада жизни. До пяти лет с конфискацией!.. Ты даже намекать не имеешь права! Конечно, самострел – ну и что? На информации кто сидит – ты или я? То-то же! Это теперь входит в число семи информационных чудес, наравне с заявленными причинами войны с Ираком, дядей Беней, который на ладан не дышит, и другими…
Прихлебывая кофе, втолковывает Лехе, словно любимому из учеников.
- Путь России – это тоже одно из семи информационных чудес! Что парадоксально, Россию в состоянии спасти только конфликт жидов между собой. Если «русская» часть жидовства решит, что накладно платить такую дань, как «стабилизец», что лучше бросить средства на укрепление собственных позиций, а с ними – куда деваться! - и государственности, что в этом случае она поимеет больше, а заодно и слишком кошерных… Если сочтет, что в состоянии провернуть подобное, противостоять зарвавшимся коллегам златотельцовым, что по ту сторону океана, которые, в общем-то, никогда не считали их настоящими евреями…
- То?
- Пожалуй, еще побарахтаетесь, - урезает свое выступление Виталик.
Виталик с Лешкой любят разговаривать меж собой на том градусе откровенности, что скрутит почечной судорогой всякого постороннего - это их давняя игра.
- Вот все хотел спросить – на кой хрен вы этого несчастного Граубе – в смысле, то что от него осталось - на ступеньки Еврейского Культурного центра положили?
- А куда еще? – удивляется Леха. – Ваш же человек!
- Эх! Вот нет в вас чувства эстетики юмора! – упрекает Виталик. – Все бы вам прямолинеить!
- И как надо было?
- Тоньше!
- Например?
- Указ Петра Первого слышал? «Запретить косым и рыжим свидетельствовать в суде – понеже бог шельму метит…»?
- А что? Грамотный указ. Разве не против вырожденцев был направлен?
- Про английского историка Ирвинга слышал? Которого за недоверие к еврейскому Холокосту не столь давно оформили на три года?
- Вы их столько пересажали, всех и не упомнишь.
- С этим веселее обошлись. Мало того, что арестовали за высказывание 16-летней давности, но судил его по «еврейскому делу» кто?
- Еврей?
- Правильный ответ! Соображаешь. А какой? – Виталик, собрав глаза кучкой, старательно фиксирует взгляд на кончике своего носа.
- Косой и рыжий?
- Молодец! – довольно кивает Виталик. - Вот это мы и называем тонким еврейским юмором!
- Юмористы! Трудно было найти?
- «Понеже бог шельму метит»? У нас таких сколько хошь! На все случаи! В Израиль бы съездил, там походил. И скажи после этого, что не схвачено? Этим Ирвинам, да хоть какие известные историки, хоть какие факты приводи, здесь без шансов. Суд кривой, да судья кривенький – будет наша прямая линия!
Впрочем, от собственной реплики про «кривого судью» Виталик слегка морщится. В кривом глазу и прямое криво. Виталик, словно на смех, слегка косит, потому щурится «ленинской добротой» – считая, что от этого не так заметно.
- Что мы – кофе да кофе, - уговаривает Виталик, - может хряпнем?
- Я на работе, - говорит Леха не без сожаления.
- А я – нет! Я – хряпну! – заявляет Виталик и заказывает коньячку.
Выпив, быстро розовеет. Смотрит благодушно.
- За людьми и я человек, - говорит Виталик.
- Научишь?
- Нашему? А время есть?
- Учебе всегда есть время.
- Тогда слушай сюда, - заговорщицки склонившись над столом начинает Виталик. - Всякий жид, когда тебя обуть норовит, основу заквашивает на правде – это потом индигриденты меняет, как вкус забьет собственной липовой преснятиной… Что делать тогда, спрашиваешь? Как какой-нибудь жаловаться начинает, жалобиться, плакаться про жизнь свою горькую, сразу фильтруйте, да справочки поднимите – удивитесь себе сами. Вот, к примеру, отчего вы, русские, не жалуетесь, если по статистике на каждую сотню воевавших у вас самые большие потери? За шестьдесят процентов! То есть, из трех, ушедших на войну, вы двоих потеряли, а третий - раненый! Больше потеряли, чем от любой другой воевавшей нации. И не холокоститесь, не трубите об этом, а ведь выбили у вас не последних – лучших выбили! Такое и через сотни лет аукается в последующих поколениях. Проредили генофонд? Хлебайте сегодняшнее рабство.
- Смел ты, однако, - поощрительно отмечает Лешка-Замполит. – Так сходу, да военную тайну.
- Почему выдаю? А кто вас слушать будет! – хохочет Виталик. – Все рупора у нас. Вот я кто?.. Про козла не надо. Я – телекорреспондент. А ты – кто? Ты – носитель информации. А какой будет информация, что от нее останется, как ее повернуть или вывернуть, я буду определять, согласно политике своего хозяина. Так что, мир про мои проценты услышит, а про твои – никогда!
- Хитро!
- Потому как давно задумано и апробировано! Вот перечисли-ка мне видных еврейских деятелей – культуры там всякой, науки какой-нибудь – пусть даже липовой, погибших в фашистских лагерях?.. Не можешь? И мы не можем. А что услышишь? Про – вообще! Про цвет еврейского народа, погибшего в печах. А что под этим? А под этим, может быть, и то, что это нам требовалось проредить, сбросить балласт. А может быть, и другое – то что тебе никто не скажет, даже я. Это же особый шик – наши еврейские разборки перевести в ваши вины и заставить за них платить.
- «Лукавы грехи их»! – цитирует Лешка-Замполит.
- Грехов много, да денег вволю. Занять? Деньги без греха к рукам не липнут.
- Ты, Грешник, меня не соблазняй, все равно не отпущу – не велено!
- Меня или грехи?
- А это по обстоятельствам, - мутит Леха.
- Я тебя умоляю! – восклицает Виталик, забыв на время, что является бессменным председателем «общества рижских похунистов» (есть такое – прости читатель! - где не столько должность, сколько звание, поскольку, каждый может претендовать, но не каждый может достичь), с запозданием соображая то, что по факту титульной планетарной национальности во всех опасных делах ему положено шагать позади, но шагать твердо, убедительно, громко злословя на впередиидущих.
- Чему? – удивляется Леха. – Войны не начинать? Так идет уже, мы только подключаемся. По профилю своему вступаем – как должно присяге.
- Угу-уту!
- Разделяешь мое понимание? – подозрительно спрашивает Замполит – уж слишком усердно кивает Виталик, прямо-таки китайским болванчиком.
- Да! Разделяю! – воодушевлено подтверждает Виталик. – Вот тебе крест! – крестится он левой рукой. – А вот тебе – два! - крестится правой, не отпуская из нее вилки. - Разделяю! Причем строго на две части: одну отметаю полностью, со второй категорически не согласен! Вот и Менцзы – а это китайский мудрец такой, – уточняет Виталик, - как-то сказал: «Любящие войну, заслуживают величайшего наказания. Человек, утверждающий, что он может собрать войско, и что он искусен в сражении – величайший преступник…»
- Ну и что? – искренне удивляется сказанному Замполит, который свой язык не в смоле держал. – Понятно, что за тыщи лет многое сказано - и «взад», и «впред», и «впромеж», и «всупротив», а кое-что из этого было даже и записано. По закону диалектики, даже вашей кривой диалектики, количество рано или поздно способно разродиться качеством…
- Если, конечно, остальные не затопчут! – впихивает своих полшекеля Виталик.
- Согласен! – кивает Леха. - Одно не пойму… Мало чего брякнули в том же Китае – это ж черт узкоглазый знает когда! - да, поди, еще и неправильно перевели – так что же теперь? Из всякого их лукавого косоглазия веселья себя лишать? Я вот, например, войну люблю, и того нисколько не стыжусь! Война словно бумага с правдой – всякого пропечатывает: чего он в этой жизни стоит! Где еще такое прочтешь?.. Короче, один русский мудрец, и не в века отдаленные, сказал мудрилам коротенько, при минимуме гласных: - «Пшли нахр!».. Те поняли и пошли, не будь японо-китайцами, за Амур!
Замполит в час «икс» предпочитает не философов-теоретиков, а практиков, вроде того, что всего каких-то сотню лет назад, видя общее падение нравов, с горечью отмечал: «То, что сегодня не каждый мужчина может умело отрубить голову, говорит о всеобщем вырождении…» Не упускает удовольствия и это процитировать с собственными к этому случаю добавками.
- Дурак был Граубе, вот детишки теперь в кочанья и играются. Но вы тоже хороши! Дай волю дураку – он еще возьмет, потом и третью потребует, наигравшись в две? – уязвляет Виталик.
- Воля одна, и ею не наделяют, ее берут, - режет язвы Леха. – И опять же, ее нельзя отнять, если человек вольный. Забрать можешь свободу, ее же дать, продать, подарить, сдать под проценты или без, но лишь рабу! И он не будет ей рад. Да и что ему делать с вашей свободой, на что равняться, если вы сами рабы? И мышление у вас насквозь рабское – мечты о золотых клетках. Иллюзия, что чем больше денег, тем больше свободы они дают. Вяжут! Путы ногам и душе!
- Философия бомжа!
- Я не бомж! У меня – Родина, а значит и дом. У тебя что? То Родина, где бабок срубить побольше? Капусты? Козлиные мечтания?
- Если бабок много, родину можно купить! – отмахивается Виталик. - В любом месте!
- Родину можно только продать! И один раз! Остальные – сколько бы ты за нее не выручал, как бы не комбинировал, факта продажи не меняет – продано! Продажа и предатель, когда дело касается Родины, - синонимы, поскольку она не плод твоего труда, а мать тебе… хотя в вашем случае – извини! – я бы изначально советовал аборт.
К старой брани немного новой ссоры надобно.
- Вот только хамить не надо! – замечает Виталик.
- Что ты! Я всегда предельно вежлив с человеком, которого при случае собираюсь утопить как опаршивевшего заразного кота!
- Что ж не сейчас?
- Не провоцируй. Добрый пес на ветер не лает!
- Надо же, чуть не забыл! – восклицает Виталик, хлопнув себя по лбу. – Вы же – псы! На службе себя считаете! И не у кого-нибудь, не под человеком или даже неплохонькой конторы, а всего государства разом - его охраняете! Никак не меньше, на меньшее вы и не согласны! По собственной команде «фас» готовились бросаться. Без оглядки, и не думая на кого собственно, по силам ли вам… Сейчас значит настолько одичали без привязи и будки, что решились - сами по себе! Без крыши? Так?
- Не раскручивай! – говорит Лешка-Замполит, тоже думая о Виталике – что он такое? Снаружи человек, а внутри себя словно сорный веник – всего на нем налипло, а где-то промеж прутьев, должно быть, и душа. Если есть она, если можно ее от мусора отличить. Виталик - болтун-профи. Извилина сказал, такое грех не использовать. А иной бы удумал – совсем как Лешке сейчас чешется – отрезать ему собственной головы неприятеля! И кем бы он стал в этом случае? Пустой разговор - пустое решение! И что? Пошел в рабы – рабски и твори! Не изображай себя свободного. Труд рабский и труд вольный в разы отличаются. Сколько их таких, осмысленно или нет, шалят языком, машут перышком, или, как сейчас говорят, «настукивают по клаве» - варганя горячие пирожки с утятиной. Не языки надо отрезать, ох, не языки…
- И за что ко мне такое неуважение?
- Густо гадишь - на все стороны разом, - бросает упрек Леха.
Виталик понимает с полуслова.
- Зато живой! Всерьез не берут. Обид много, оттого и дристун.
- На своих-то чего обижаешься?
- А кто они свои? Опохаблено все, – сердито отмечает Виталик, опрокидывая в себя коньяк.
Леха обидно хмыкает, и Виталика пробивает на красноречие. Есть потоки, которые трудно остановить:
- Вы все время ищите заговор там, где его нет. Массоны? Херьня! Иллюминанты? … Ряженые! Двойное, тройное прикрытие – собирание в корзины козлов отпущения, страховка, использование. На самом деле – мафия, обыкновенная экономическая мафия. Семья! Только, сам понимаешь, масштабчик уже другой, это… по вашему сказать? – поширше будет! Но и попробуй такой кусочек, как Россия, разом заглотить! А переваривать сколько надо? Сколько собственного пищевого сока на нее исторгнуть? Штаты мы сколько переваривали? Едва ли не с их основания! А Россия дошла пока только до состояния полуфабрикат, это пока еще полусырое. Была бы вместе с Украиной и Белоруссией, еще, быть может, колом поперек и стала, но не для того дробили… - Виталик сердито кромсает бифштекс на тарелке. - А мечтать? Мечтать мы вам разрешаем. Об том, например, что если вас сглотнули, то печалится еще рано – теоретически-то два выхода у вас еще есть. Но к свободному выбору отношения уже не имеет, это не ваш выбор, а наш. Нашего организма! Во всех сложных случаях, вроде вашего, ежа следует облысить, и чтобы едва ли не сам, исключительно «добровольно» от собственных игл отказался. Англию, как выстригли, так и проглотили. Еще во времена Генриха, не помню какого - нехилой версии Ивана Грозного - начали лысить и воспитывать. Ваш Ваня две тысячи казнил – весь мир его сегодня считает самым кровавым властителем диких, так и неперевоспитавшихся русских. Генрих – четыреста тысяч, это как минимум! В двести раз! Ни-че! Кино теперь снимаем про его несчастную любовь и терзания. А вы своего, что ни кино, кровавым маньяком рисуете без царя в голове. Повелевать – кровь проливать. Иван Грозный младенец пред нашим по пролитию крови – да и кого он резал? Бояр! Наш Генрих кого? Народ! А на что, спросишь?
- Спрошу! – честно говорит Лешка-Замполит. – Обязательно спрошу!
- Это мы зачистку производили! Смена веры, смена пастырей. Могло такое получиться с колониальной империей? Могло, но тогда глотать пришлось бы с иглами, а так голенького, самолично выбритого и вымытого. Английские премьеры теперь, какого ни назначь, за инструкциями летают, звонят ежедневно – навязываются, надеются, что под хвостом прилипнув, впрыгнут в «золотой миллиард»… Ваш Борька-Пьяница, с самого начала был не ваш, а наш! На какой его крючок поймали? На жену. Как и Горбатенького. Да не имей он жены-еврейки, разве допустили бы к власти, будь он хоть трижды дурак и алкаш? То, что Бориска сам мордвин, а не русский, едва ли за значение принималось – партиец, сам понимаешь, национальности не имеет, тут просто срослось на всем. Вполне мог быть и другой шабесгой. Мало ли таких? На Украине, хоть со второй попытки, но Юща в президенты провели? А потащили бы его, если бы не жена, опять, как ты понимаешь, насквозь наша, хоть до десятого колена ее просвечивай, да еще с детства воспитанная правильно и на «правильных» территориях? В Грузии - Саакашвили, которого убедили, что на самом деле он природный Исаак, а «швили» - это дань аборигенам. Не его, так другого, да хоть бы ту их бабу – забыл, как ее там? - и тоже будет горская еврейка. Но Исаак-ашвили, сам понимаешь, женат исключительно правильно, учился – то есть инструктаж проходил, не где-нибудь, а на центральной хате. Потому при своем месте. И осмотрись – найдешь ли хоть во Франции, хоть на Филиппинах правителя, который был бы сегодня неправильно женат?..
- Китай?
- Китай мы освоим! – отмахивается Виталик. – Убедим каких-нибудь извращенцев, что они утерянное племя израилево и проведем во власть! Раздвинутыми вперед ногами и проведем!
- Сильна земля иудейская бабами! – повторяет Леха, и не понять – спрашивает или утверждает.
- А то! И по пожарищам ей не таскаться, иная жизнь, не ваша, задачи тоже…
- Другим местом?
- Правильно! Только не то, что ты понимаешь, а «другим местом» - это мужу, новому подписному шабесгойчику помочь. Поставить на место, в смысле на должность, усадить на то, что повыше. Чтоб сиделось ему, пусть на нашем члене, но с удобством, а доход, те подношения, что к ногам его, все в «семью» шло – детям, которые, сам понимаешь, больше не ваши, а совсем наши нашим воспитанием, и по закону, который всегда над вашим, который вам не перекрыть, потому как это Галахея! – с предыханием говорит Виталик. - Не покрыть вам этот закон, никак не покрыть, хоть тыщу лет проживете! Все в общий дом, все в копилочку…
- Где копилочку держите? – интересуется Леха, мимоходом посмотрев на часы.
Виталик враз умолкает, словно воды холоднющей хлебнул без расчета, скулы свело не отдышаться, потом оттаивает, улыбается, грозя пальчиком... Погрозив, опускает, задумавшись, мрачнеет челом, и вяло подняв опять грозит, но уже совсем без улыбки.
- Это вопрос вопросов, ответа на который никто не знает. А прознаете – где, даже мне не шепните, потому как тут зачистят всю семью до последнего колена, и даже тех родственников, которых я сам не знаю. Ишь ты! Прямо в пот бросило… - и продолжает с оборванного: - Вот умер Ельцин или его двойник – какая хрен разница? - что будет вам внушаться? Что сами, исключительно сами, посадили себе на шею этого «русского дурачка». Ну ладно! Ладно! – спешит остановить Лехино возмущение – Не русского и, допустим, не настолько дурачка. Все ты понимаешь! Запомни, ни один антимонопольный закон мира не в состоянии работать. Почему? Он не учитывает фактор владения чем-либо по национальному признаку. Но разве не положено, чтобы скрыть явное, прятать свой лист в лесу среди других листьев? Это такой бизнес! – продолжает восторгаться Виталик. – Всякое ебипетское кидалово перед ним – проделки невинных младенцев! А вот если еще, как задумано, со временем удастся превратить в религию ответственность всех мировых наций перед еврейской… В мировую религию! Это такое… - Виталик мечтательно закатывает глаза и тут же, широко раскрыв, жестко и трезво смотрит на Леху: - И тут вы со своими мелочными претензиями! Как знать, может и не ко времени… Кого бы только спросить?
- У своих спроси, - говорит Леха. – Разрешено.
- Да? - Виталик недоуменно открывает рот. - Как же... Когда?
- А сейчас! – раздается за спиной.
И когда это он вошел очень большой в плаще-накидке застегнутом наглухо? – но бросил Замполиту военно-полевую форму, сразу видно ношеную, старого классического советского образца, едва ли менявшегося от времен Сталина. Ожидая, удобно раскинул сбрую с большими пистолетами, в которых Виталик, тоже не лыком шитый, узнал автоматические пистолеты Стечкина – вещь на все времена штучная, дорогая - потому как надежная и убойная.
Лешка-Замполит, не обращая внимания на посетителей, скидывает все до нательного, тут же в кафе начинает переодеваться.
- Через двадцать минут выступаем – вот подогнали мне мое, а тебе твое - это. Получи! - Леха бросает пластиковую коробочку. - Расписки не надо. И поторопись, голубь ты наш ясный, время пошло. Отсчет!
- Уже? - вяло реагирует Виталик, зачем-то жалея накрытый и теперь ненужный стол. - Вроде не договаривались на усложнения эти. И ты, кстати, за чаек вы не заплатили, не по-вашему это.
- Не беда – на том свете сочтемся! Гранату дать?
- Зачем гранату? – осторожно спрашивает Виталик.
- На брюхо подвязать. Станешь сто первым героем, если правильно все разыграешь.
- А без гранаты никак нельзя?
- У вас можно, - хохочет Лешка. - Проводи до дверей, Харон Абрамович!
Виталик, как многие в подобной ситуации, выглядит храбрым от того, что боится убежать, послушно встает и делает последнюю попытку, выговаривая когда-то вызубренную до случая фразу: - То, что вы надеетесь предотвратить в будущем – воображаемо, а то, что пытаетесь совершаешь сейчас, в настоящем – реально и может быть очень болезненно!
- Кому? – Лешка, походя оборачивается и отмечается улыбкой не более дружелюбной, чем оскал той дамы с косой, что отчетливо удается разглядеть лишь раз в жизни…
- Так все? Это жопа? Так? – спрашивает Виталик.
- Нет, это не жопа, - говорит Замполит. – Это всего лишь копчик.
- Мягкий, белый, пушистый? – в голосе Виталика слепая надежда.
- Нет, голый и наглый.
И говорит то, что ему давно хотелось сказать:
- Раввин, поди выпей море!..
Виталик проводив мужчин взглядом застрявшей в ежевичнике собаки, еще порядочно отстоял у остекленной двери, что-то решая. Не помня себя вернулся к столику, сдуто опал на стул, уставился на диск. Интуиция обычно подводит тех, у кого она есть.
- Все равно не успеете, - вдруг хмыкнул Виталик. – В этот раз слишком долго запрягали…
- Но будет занятно, - после долгой паузы добавил он вслух. – Ей-ей, занятно!
«Ну, Виталик, ну дает! – Вот теперь точно вляпается, информационный беспредельщик! – успели прокомментировать коллеги…»
А зря…
Клуб ли скалолазов, общество собирателей марок, либо бабочек, но во главе его всяк раз становится Объебитьсковский, где первая часть букв фамилии не является обязательной, а важнейшее значение имеют последние четыре – «ский», без которых не устроишься, к примеру, на НТВ, не станешь председателем фонда мумии неизвестного политика, - короче, не проявишь себя в руководящей должности ни одной из сотен, а теперь пожалуй что и тысяч неправительственных общественных организаций России.
Еще утром Виталик был зол. Приметы прямо-таки орали: «сиди дома!» На встречу шел с тоской, а тоска забегала спереди, заглядывала в глаза, выметала пред ним улицы – ни одного знакомого! где вы, сволочи?! - некому было ее передать, поделиться. Но теперь понимал, что был не зол, а нежен как цветок, а зол стал сейчас. И не знал на кого больше. На латышей? Стоило бы!
За что?
А вот хотя бы за это: «Даторс!»
Компьютер – это компьютер на всех языках, английском, русском, даже китайском, но латышам понадобилось выеб… - прости Яхве! – обозначить свою языковую исключительность) – в данном случае обозначили ее словом «даторс», даже не неком новоделе от некого исходного, а не имеющего аналогов в родном латышском языке. И только законченный идиот назовёт «День памяти павших воинов» - праздником! – повторялся в собственных мыслях Виталик. - Это ли не диагноз? У них все наоборот. День Победы - траур, День Павших - праздник. Компьютер – даторс! Слышите? Даторс! У всех народов компьютер – компьютер, а у них даторс! Даторс на голову! Такая уж страна, лишь выеб… Ой! Яхве, если ты меня понял – забудь! Лишь бы не так, как у соседа.
За что?
Да хотя бы за это – за «пид-ра-ла-ла»!
Пид-ра-ла-ла! – выводили и пританцовывали всю жизнь. Смешно ли, грустно ли, но факт - под это свое «пидралала» едва ли не первыми в Европе (уступив место грекам) стали полными банкротами - профукали свое государство МВФ - валютному фонду Ротшильду, предназначенному именно для этих целей, возможность захватить землю у людей за долги, за ростовщические проценты, сделав тех, кто выживет, своими рабами – работая навой новой породой людей, чьими цепями становятся желания. Государство больше государством не являлось. Оно было заложено за долги, а жители, которые и в долг не брали, тех денег в глаза не видели, проданы своими правителями, проданы сами, и с детьми так и не родившимися.
Так за что?
Виталик собирается с мыслями, понимая что во всей этой истории он персонаж маленький, но говнистый и хитрый.
- Но а что если узнают? - говорит он сам себе.
- Но кто им расскажет? – ставит вопрос против вопроса, и первый вопрос сдувается.
И Виталик решает, что при удачном раскладе в герои обязательно выйдет. В национальные латышские пророки. И еще соображает, что после всего, в ближайшие год или три евреем быть станет утомительно, и выгоднее, как все закончится, временно побыть латышом-ветераном событий.
Виталик попробовал увидеть себя латышом. Плечи сами собой распрямились, шея вытянулась, сделал движение подбородком с тем что когда надо посмотреть на человека с другой стороны стола, взгляд переводится не по короткой прямой линии, а сперва опускается вниз, едва заметно скользит там и потом поднимается.. с вздергиванием подбородка. Все это словно заторможено, нарочито медленно. Что многие принимают за высокомерие, но на самом деле является взглядом балтийского раба, что не имел права смотреть быстро и живо, и должен был всякий раз держать голову вниз.
Упражнение получается, и Виталик понимает, что станет неплохим латышом-инструктором для мигрантов…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
США:
«В настоящее время в лабораториях ВВС разрабатываются технологии управления группами микророботов, имитирующих поведение насекомых. Подобные устройства смогут проникать в защищенные бункеры по узким вентиляционным каналам, кабельным шахтам, щелям и любым другим миниатюрным проходам. В условиях отсутствия связи с центром подобное устройство в одиночку не сможет отыскать и идентифицировать искомый объект (например, конкретного человека), но это будет вполне по силам координированно действующей группе роботов…»
(конец вводных)
--------
Можно ли, допустимо ли устраивать «встречную войну» подобно тому как устраивается «пал» - зажигается встречный огонь от стороны жилища или посевов?
Правильные решения при первом взгляде на них редко кажутся возможными.
Иногда встречную войну начинают, чтобы до времени разжечь ту, которой боятся, которая ждет – когда все вызреет и высохнет настолько, что можно будет спалить все одним жаром без преград.
На войну провоцируют, когда есть шанс и знают, что позже вовсе не будет никаких шансов.
- Тебе пятьдесят?
- Нет, больше…
Что такое 50 или даже 60 для крепкого мужика? Середина жизни в хорошие века.
У каждого свой рубеж «половины». Первое – это когда в состоянии физически и психологически делать какие-то вещи, Второе - когда достает времени о них подумать – о собственной правомочности их совершать. Между ними рубеж. Обычно на нем заканчивается профпригодность как исполнителя, и на основе собственного опыта начинает вызревать руководитель, еще неизвестно – пригодный ли к руководству. Рубеж – а он же промежуток – это как наслоение на то и другое, когда живешь по инерции, на резервах.
- Как там у вас говорят? «Карьера состоялась – материальное не беспокоит…»? В моем кругу: «ЖИЗНЬ СОСТОЯЛАСЬ – ПОМЕРЕТЬ НЕ СТЫДНО». Ощущаешь разницу? Нет? А если сейчас в лоб дам – поймешь?..
Хочешь доказать, опровергнуть? Крути основание – на чем все держится? – что являлось базой для человека? А для народа? А для планеты? Не так уж она и велика – поверьте на слово. Она – что одиночный человек на рубеже, по одну сторону которого опыт, а по вторую – что некому его передать.
ОНА
(утро)
Таких мужчин у нее еще не было, привыкла о них мечтать, сидя в шезлонге с видом больной орхидеи, накинув на колени кусок ткани «мокрый ипполит», любоваться на обои цвета ежика в тумане, ощипанного в январе - как говорил, посмеиваясь, он, впрочем находя, что получилось непринужденно, а произвольно разбросанные разноображенные изящные гематомы и поддернутое безобразие загнувшихся краев, создают эффект незабываемости.
Надо сделать ремонт, - думалось ей, - и этот первый настоящий мужчина в ее жизни его сделает…
Лешка же, зайдя в комнату в первый раз, ощутил приступ паники, да сама женщина в искусственном освещении не показалась ему так, как показалась на улице. Кожа цвета морской болезни, что не удивительно, при шарфике небесно-коричневого цвета, но вот… словно земляничным духом от пластикового ведерка пахнуло – это когда она на него посмотрела и зарделась.
- Как это называется?
- У них или точнее у вас на западе это просто секс.
- Это – просто? – изумилась она. – Это очень даже не «просто»! Это…
Смешно наморщила лобик и ладошкой погладила лобок, пытаясь подобрать определение.
- Это… А еще?..
Утром проснулся рано, спросил:
- Шоколад есть?
- Есть. Но горький. Черный!
Торопливо стала доставать.
- Очень хорошо, то что надо, давай!
Немножко обидело, что так быстро умял всю плитку - рассчитывала ломать по долькам и сосать в маршрутке – съездить к подруге, рассказать про все.
Съел, блаженно улыбнулся, хрустнул суставами. Проверил – есть ли продукты и запас воды, как наказывал, еще раз показал как пользоваться петрольной печкой, которую ей сам и купил.
- Сиди дома. Этаж хороший, дом крепкий. На работу не ходи!
Не сказала, что уволили. Это уже давно не новость. Ее столько увольняли…
- Жди, сегодня-завтра приду.
Вышел, хотела что-то переспросить, кинулась следом за ним, а он пропал…. А потом стала сомневаться. Точно ли сказал слово – «сегодня»?
Спустилась вниз – купила шоколаду. Три плитки. Где-то стреляли…
ОНА
(полдень)
…Заставил прокалывать себе грудь большой толстой иглой, думала что упадет в обморок - не он! – …но не упала. А уходя словно выронил:
- Что бы не сказали – соврут!
С тем и оставил…
ПЕРВЫЙ - Рогов Георгий Владимирович (Командир)
/«Ч» - плюс 00.01/
Начали!
Защемило в грудях, как обычно бывает в грозу, что застала в чистом поле, когда от тебя ничего не зависит, а надо только переждать, надеясь на везенье, на то, что в небесных канцеляриях на … еще не проставлена галочка.
В час «Ч» все недочеты наружу. Это потом средь них вычислят и определят главными идеологические.
В час «Ч» все должно иметь смысл. Можно сколько угодно в дорогущем переоснащенном ситуационном центре предлагать правильные разумные решения, но если аналитический разум до этого отсутствовал, не были созданы рычаги исполнения, если исполнители разбежались… На кой фиг, спрашивается, тратились, если не вооружили исполнителя идеей, под которую солдат готов остаться на поле боя не за деньги (о каких деньгах может идти речь, когда в тебя стреляют?), а по долгу совести своей? Но размыли совесть, меряя все деньгами…
На иллюзию разошлось?
И черт под старость в монахи запишется! Гипноз – везде гипноз. Случается агрессивный, скрывающий нечто иное. Разве не может такого быть, что выстукивание Хрущевым ботинком по трибуне ООН с выкриками: «Я покажу вам кузькину мать!», так озадачившими переводчиков и перепугавшим мир, означало вовсе иное – произошло исключительно по «заданию партии», вернее, его высшего руководства – Политбюро. Ведь, на тот момент мы вовсе не были готовы к атомной войне, не в состоянии были ответить, но показать как раз следовало обратное, озадачить и даже напугать…
Но было еще, случайное ли, продуманное побочное, что играло на руку США. Ему требовалось оправдывать собственный военно-промышленный комплекс, «оживлять и оживлять» его всякий раз поводами без причин.
Век изжил, словно шутку прошутил. Хрущев – злая шутка России как миру, так и самой себе, продлившаяся отнюдь не десять лет его правления, отыгралась позднее.
В день своего 90-летия, изрядно поднабравшийся Уинстон Черчиль в ответ на предложенный тост, как «за самого яркого и последовательного врага Советской России», наконец-таки выговорился: «К сожалению, сейчас имеется человек, который нанес вреда стране Советов в тысячу раз больше, чем я. Это Никита Хрущев, так похлопаем ему!»
Случайно ли, придя к власти, Хрущев запретил слежение и сбор компрометирующих материалов на высших партийных руководителей, даже если будет просматриваться факт их измены Родине, а за день до собственной отставки имел длительный телефонный разговор с Рокфеллером? О каких ранее полученных гарантиях шла речь?
И здесь грех наследный? – В октябре 1604 войско Лжедмитрия вторглось в пределы России. Предательство служилого боярства обеспечило его успех. Первым изменником среди высшего сословия стал воевода Хрущев, направленный московским правительством к донским казакам – он признал за самозванцем право на трон и выразил готовность служить ему…
Современные технологии не рассчитывают на случай - врагов государства можно выращивать внутри самого государства и проталкивать их во власть.
«Россия не такая страна, которую можно действительно завоевать, т.е. оккупировать… Такая страна может быть побеждена лишь внутренней слабостью и действием раздоров. Достигнуть же этих слабых мест политического бытия можно лишь путем потрясений, которые проникли бы до самого сердца страны», - как очевидное, как многовековой исторический опыт «хождений на Россию», формулировал Клаузевиц, пытаясь внушить его европейским недоумкам.
План «Пропаганда Третьей силы» или «Операция Лиотэ» был принят в июле 1953 года сразу же после смерти Сталина, хотя, уже разработанным, пролежал «под сукном» шесть лет. Боялись! Красный монарх мог отреагировать на сие весьма неадекватно – ищи на картах после такого эту Европу, либо вспоминай с дрожью по телу тех лиц, что неосмотрительно…
Лев умер – шакалы решились.
Долгосрочная план «Операция Лиотэ», под который были выделены колоссальные средства – по сути своей ни что иное как непрекращающиеся махинации шулеров, которых обеспечили «государственной необходимостью» и позволили резвиться на ином поле. Она предусматривала два основных действия – так называемое «всасывание»: втягивание к центру всех доступных материалов, и – «дистилляция»: обработка и видоизменение их путем намеренного искажения, предназначенного служить идеологическому подрыву, обратного распространения этого материала также и в виде слухов, сплетен, искажения исторической правды, сосредоточения внимания только на негативных сторонах истории государств Восточного блока, с целью избавить жителей от патриотических настроений, возбудить недовольство одной группы населения против другой, стравливая, провоцируя, одновременно идеализируя оппозицию, лиц негосударственного склада ума, с целью провода их во власть, к рычагам управления государством…
Что ж… Вы избавили нас от одних иллюзий, мы избавим вас от других, - думает Рогов Георгий Владимирович, по прозвищу и сущности собственной – Командир.
Начали!
ВТОРОЙ - Сорокин Александр Алексеевич (Снайпер)
/«Ч» плюс - значение ИКС/
Эдик – корреспондент газеты «Суббота» (прозванной злыми языками за подборку материалов, тяготение к определенному кругу лиц и новостей «желтой пятницей») - мужчина характера, которому до седых волос будут говорить – «эй» и называть «Эдиком», в очередной раз выходит на лоджию «перекурить».
Лоджия занята. В дальнем углу, возле его любимого Эдика места, располагается незнакомый человек с немодными волосами редкого русого цвета – сразу видно, что не крашеными, а своими природными, в застегнутом наглухо плаще и ладно скроенных сапогах на тонкой подошве. Рядом, аккуратно прислоненными одна к одной, стоят лыжи, подле них палки, висит перекинутый через перила чехол, в углу, под левой рукой мужчины удобно расположена винтовка.
Биатлонист! – думает Эдик, ни сколько не задаваясь вопросом – что делает биатлонист на редакторской лоджии. В их редакции случается всякое…
Мужчина опускает бинокль и косится на Эдика.
- Это винтовка? - не удерживается Эдик от настырной корреспондентской привычки лезть не в свои дела.
- Да.
- Стрелять будете?
- Да.
- А во что? – интересуется Эдик и тут же спешит добавить: - Если не секрет, конечно!
- Дураков, - роняет мужчина.
- Понял, - тут же соглашается Эдик. - Ухожу...
И действительно на какое-то время уходит, чтобы тут же зайти в свой отдел и объявить во всеуслышанье:
- Там у нас на лоджии мужик с лыжами и снайперской винтовкой!
В общем шуме поворачиваются две-три головы, по виду ясно, что "недопонимают". Эдик повторяет свое сообщение слово в слово и неосмотрительно прибавляет:
- Не верите? Можете сходить посмотреть!
Головы отворачиваются, уставившись в свои компьютеры, а какая-то при этом бурчит:
- Как же! Уже иду! Передай, чтобы дожидался...
Эдик некоторое время стоит, хочет еще что-то сказать, но передумывает, понимая что будет выглядеть еще глупее.
- А президентша там не трахается? – спрашивают в спину.
- Нет, - говорит Эдик.
- Жаль!
В самом деле, был тут и такой случай с президентшей. Только вовсе не той президентшей, не Вайрой, про которую в Латвии многие могли подумать, и не на балконе, просто от угла лоджии, если чуточку свесится, просматривается кабинет Главного, и «то самое» можно было разглядеть очень явственно, в том числе и в отражении полированной мебели редакторского кабинета, а что не рассмотреть, то дополнить собственным воображением. Весь отдел тогда сюда переходил. А речь о том, что во время уэкенда зашла к Главному "президент союза латвийских деловых женщин", да и задержалась... Какое-то время лоджия служила местом розыгрышей, большей частью глупых, пока все это не сошло на нет. Приелось. Потому идти и рассматривать какого-нибудь балагура в пожарной каске с водяным пистолетиком никакой охоты не было.
- Позвонили: внизу машина горит – с той стороны от «эсмиков» отлично видно! – объявляет кто-то.
Машина - это интересно. А «эсмики» – это газета «СМ - сегодня» - бывшая «Советская молодежь» того же хозяина, что и «Суббота», «Вести» и другие листки помельче, только об этом мало кто знает, их редакторские «мощи» на этом же этаже с другой стороны здания – там и лоджия один в один.
Эдик не идет «смотреть машину», а возвращается к стрелку, осторожно выглянув, переносит вес на носки, чувствуя себя чрезвычайно неловко, пытаясь оставить большую часть своего рыхлого тела с обратной стороны…
- Заходи! – говорит мужчина.
- Захожу! – предупреждает Эдик.
- Ничего, что я стул взял? – спрашивает мужчина, не отрываясь от бинокля.
- Ничего! - уверяет Эдик. - Это бухгалтерский.
И зачем-то добавляет:
- У них еще есть!
Решившись, делает пару шагов, нервозно закуривает, тут же ломая сигарету между пальцев, пробует раскурить обломыш, и кашляет поперхнувшись, должно быть попали крошки. Сминает все и кладет в баночку, прикрученную к перилам. Одновременно думая, почему бы не взять у этого странного человека интервью, раз так случилось, еще не зная, что придется писать рассказ для редакции про "дружелюбного снайпера", но еще более подробный в заведении, где не способны оценить стилистику.
- Я вас не слишком отвлекаю? – вежливо интересуется Эдик.
- Ничего, - уверяет мужчина и поясняет: - Здесь работа левенькая.
- А что вы сейчас работаете, - спрашивает Эдик и опять извиняется: - Если не секрет, конечно.
- Обеспечение. Мост обеспечиваю.
- Понятно! – говорит Эдик, хотя ничего не понимает. – А сами от кого?
Мужчина привстает, ведет плечами, роняя прорезированный плащ.
- Форму видишь? Вот этого! На нее работаю.
Эдику сразу же бросается в глаза, что форма какая-то не такая, категорически не та, что он привык видеть. Но до боли знакомая. Потом соображает, что должно быть военно-полевая форма, периода Отечественной войны, такую не раз видел в хронике и в кино - сейчас опять стали популярны фильмы «про войну», про то как гады-политруки гонят в бой против симпатичных немцев кривобоких солдатиков.
- Извините, я не представились, - вспоминает Эдик. – Эдик!
- Сашка, - говорит мужчина: - Александр! - и интересуется: – Эдик – это кличка такая?
- Вообще-то - Эдуард. Но можно – Эдик.
- Неважное имя, - говорит мужчина, назвавшийся Сашкой.
- Да, - тут же соглашается Эдик.
Винтовка притягивает внимание. В первую очередь странно коротким, совсем не таким, как в кино, оптическим прицелом, и старыми потемневшими от времени зарубками на прикладе.
- Это винтовка Мосина, очень старая, - словно угадывает мужчина. - Как раз для сегодняшнего дела.
- А метки – это то, что я думаю?
- Да. От прежних хозяев остались, - говорит мужчина, непроизвольно поглаживая приклад, и улыбается чему-то своему. – Заслуженная винтовка! Дождалась…
- Много, - уважительно говорит Эдик, глядя на отметины.
- Хорошая винтовка, и руки были хорошие.
- Хорошая! – тут же соглашается Эдик, большей частью, чтобы сделать мужчине приятное. - Много работы?
- Сегодня, можно сказать, ерунда, - честно признается Сашка. – А вот ночью… Придется побегать.
Эдик вздыхает, показывая, что тоже переживает.
- Зато город у вас удобный, компактный, - хвалит Сашка. - Все рядом. Концы короткие.
- Это плюс, - соглашается Эдик.
- Да, это, конечно, плюс.
- А на прикладе – это немцы? – наконец, догадывается Эдик.
- Немцы, - подтверждает мужчина. – Полицаям учета нет.
Коробочка на его поясе оживает.
- Второй! Левый сектор! На семь часов!
Мужчина каким-то ловким мягким движением поднимает винтовку, прикладывается, ведет стволом вниз и, как кажется Эдику, совершенно без паузы стреляет. Эдик смотрит в ту сторону, даже привстает на цыпочки, не сразу, но замечает лежащую фигуру на проезжей части у моста. Кажется, в форме… Нет, точно в форме! Полицейский? Фигурки, стоящие невдалеке, отбегают назад.
- Вы его убили? – шепотом спрашивает Эдик.
- Да, - просто и как-то невзрачно говорит мужчина. - Дурак оказался.
Поворачивает винтовку вдоль перил, щелкнув маленьким ножичком режет новую надсечку к ряду остальных. Эдик успевает разглядеть еще одну такую же светлую среди потемневших.
- К немцам?
- А для меня здесь все – немцы, - обдает холодом мужчина.
У Эдика будто прилипают подошвы.
- Второму работать центр на усмотрение!
Мужчина вскидывает винтовку. Держит дольше, словно что-то прикидывает. Стреляет.
- Опять? – слабо спрашивает Эдик.
- Нет, это предупредительный. Профилактика.
Сашка сердит на Седого. Седой спросил: «Не промахнешься?» - заботливо так спросил, едва ли не жалеючи. Такое все равно, что у Миши поинтересоваться, когда он собственный, индивидуального размера ранец грузит: «Пупок не развяжется?» Только раззадоришь.
В подконтрольном секторе пауза. На противоположной стороне реки Сашка выбирает цель из числа необязательных. Передвижной пост дорожной полиции – местное ГАИ.
«Наверное тоже берут, забыл про этих у Извилины спросить, - отчего-то огорчается этой мелочи Сашка и начинает прилаживаться, хороший дальний выстрел суеты не терпит.
Эдик удивляется себе, не понимает, почему он не в шоке. Работа все вытравила! Следит за плавными едва ли не ленивыми расчетливыми движениями этого странного мужчины, жаждет все запомнить, чтобы потом описать.
«Ни одно из дел суеты не терпит, - думает он. - Кроме случаев, когда в обеденный перерыв трахаешь жену начальника в его собственном кабинете, но и тогда лучше к делу подходить не с точки импровизации, а глубокого расчетного планирования…» - Эдик почувствовал возбуждение, бросило в жар. - «Очень сексуально – мужчина с винтовкой! Интересно, а если бы он с автомата стрелял? Старая винтовка – это что-то значит. Почему с нее, а не современных?..»
Можно конечно, как уверяют, с автомата Калашникова в арбуз попасть аж с километра. А что? Если в горах, где воздух чист, хорошее время, когда солнце не чадит, но нет и сквознячка, с сопочки, да ориентир позади арбуза линейный, да одиночными, да два-три рожка с запасом, да неограниченный лимит времени на каждый выстрел, да с корректировщиком. Отчего бы не попасть? Еще можно попасть случайно и даже не в арбуз – более удачно - в то, что тоже треснет красненьким.
Но он не для этого. Он не для случая, для работы. Его родное уборочное поле - война от 100 до 400 метров. И если он в руках работника, а не лихого обкурившегося джигита, выпрыгнувшего, отстрелявшего под собственный крик от пояса в две-три секунды рожок в белый свет, что в копеечку, да и опять спрятавшегося, до следующего показа, на котором его поймает работник. Суета…
- Всем отход, второму - место! – командует коробочка.
- Смотри туда! – говорит мужчина.
Эдик не понимает куда – водит головой, затем слышит серию хлопков - будто ровной очередью щелкают китайские петарды, что любят взрывать мальчишки, затем дрожит и ломается привычное изображение, и Эдик соображает, что моста больше нет - исчез.
- Красиво?
- Красиво... – выдавливает из себя Эдик. - Теперь вы меня?
- Ты - дурак?
Эдуард Натанович вдруг понимает, что он дурак. В самом деле дурак. Дурак из всех дураков. Да такой, что даже убедительно соврать не сможет.
- «Второму» отход на усмотрение! – командует коробочка.
- Это меня. У вас положено прощаться?
Эдик кивает, потому что должен что-то сделать, широко распахивает глаза, видя, как мужчина перекладывает из руки в руку большой пистолет, которого до этого не было, не просто пистолет, а как ему кажется, просто ненормально большой пистолет…
- Держи рожу в покое!
Эдик закрывает глаза, кожей чувствуя, как человек проходит мимо, даже запах его чувствует, который не может охарактеризовать иначе как «мужской запах»: какая-то смесь кожи, подпаленного масла и дыма костра, кажется, что на миг этот страшный человек подле него задерживается, смотрит на Эдика, сквозь спину его, что-то решая, и исчезает… Или не исчезает? Эдик некоторое время боится открыть глаза, но потом открывает, будто заново видит раньше серый, а теперь очернившийся погустевщий дым на той стороне реки, и второй, поднимающийся правее. Долго стоит не поворачиваясь, все еще боясь обнаружить за своей спиной… В ушах голос: "Держи рожу в покое!"
И много позже слышит, когда путаясь в своих показаниях, равно и рассказе, описывает вовсе иного человека, и когда жалуется личному психотерапевту, просит навести либо отвести гипноз… Но все это позже. А пока Эдик подбирает желтую теплую гильзу и кладет в карман, откуда-то зная, что оставит ее себе…
ПЯТЫЙ - Белоглазов Сергей Иванович (Извилина)
/«Ч» плюс - значение ИКС/
Словоохотливый коммуникабельный человек интеллигентного виду, если не принимать во внимание красную нарукавную повязку – «Дежурный по роте» трафаретным способом впечатанной белым на запрещенной в здешних местах кирилице, и военно-полевой формы старого армейского образца – похоже с Отечественной войны, разъясняет окружающим суть происходящего.
- Как - «что тут делаете»? – переспрашивает он удивленно. – Взрываем мост советской постройки!
- Зачем?
- Войну объявили - или не в курсе? – смотрит на часы и уточняет: - Уже семнадцать минут как!
Едва ли не половине понятно, что это телевидение свои уличные «розыгрыши» снимает, только обнаглело до степени, что даже мост ради этого перекрыли, и все же находится такой, который интересуется:
- А с кем войну?
- Да, какая, фиг, разница? - досадливо отмахивается человек в повязке. – «Война – это война!» – объясняет он со значением, но не конкретно, а в пространство, и тут же, вынырнув из несвоевременного философского настроения, подносит ко рту мегафон и принимается осаживать:
- Отступите назад! Мешаете взрывным работам! Мост закрыт!
- Навсегда закрыт, - словно по секрету добавляет он стоящим подле него.
В происходящем наиболее странное в том, что, хотя порядком народа скопилось, никто не пытался протестовать или даже осудить. Раз делают, значит, так положено. Еще каких-нибудь лет десяток-пятнадцать назад, нашлись бы такие, что стали брать за грудки и допытываться – что за затейники, на кой хрен затеяли, чего надо? Впрочем, нашлись бы и такие, кто, выяснив, вызвался помочь. Сейчас - ни тех ни других. Выродились люди, сравнялись, обмельчали в своем житейском «закуклиливании». Стали усредненными – «ни вашим, ни нашим» - лишь бы не трогали. Западный образ жизни как-то очень быстро превращает всех людей в чрезвычайно узких на поступок. В том числе и внутри себя, по собственной душе… Еще не подлезает под двери, не готова стелиться ковриком, но уже недолго. Да и слишком уж буднично происходил этот непорядок.
- Вон - полицейский сюда бежит! – сказал какой-то доброжелатель.
- Не добежит, - спокойно, почти равнодушно говорит человек с повязкой.
И действительно, не добегает, словно что-то чуя, переходит на шаг, тянет из кобуры пистолет, пытаясь сообразить, что тут полагается по инструкции - стрелять или арестовывать... Должно быть, в последние секунды жизни больше всего на свете мечтая спросить на этот совета, получить консультацию у «вышестоящего» - только не того «вышестоящего» перед которым предстояло через пару секунд предстать, а много-много ниже. С тем и умирает. Наглядно. Зрелищно. Словно саму жизнь выдувает из головы в виде маленького розового облачка. Это потом доносится звук, как будто легонько шлепнули по парте школьной линейкой, а с ним и осознание – сведение причин со следствием. Падает картинно - прямо. Вроде бы, так не бывает? – сомневается кто-то. Неправдоподобно падает. Но кто знает – как в таких случаях падать приходится?
- Я же говорил.
Мужчина с мегафоном отворачивается. Кто-то охает. Происходит движение, смена лиц, словно кто-то сверху решил перемешать это людское сборище невидимой ложкой.
Одним меньше, но дураков прибавилось. Всегда найдется такой, кто не в курсе.
- Что делаете? – требовательно спрашивает невзрачное лицо в костюме менджемента, стоимостью не меньше десятка годовых доходов для человека с зарплатой «минимального уровня жизни».
- Мост сносим.
- Кто разрешил?
- Общее голосование.
- Что?
- Общенародное голосование.
- Какой народ? – на глазах тупея спрашивает костюм.
- Например, я с друзьями. Вы против? Хорошо! Может быть переголосуем? Кто еще против? Подними руку! Выше подними!
Действительно, находятся и такие. Сильна земля идиотами. И костюм тянет – выше всех тянет, а потом смотрит, что тянуть нечего. Торчала рука и сломалась, повисла на коже. И опять следом жахнуло, вроде как кто-то приложил ученической линейкой по столу.
- Еще есть желающие голосовать? Да куда ты, придурок, руку затяни!
Где там!
- Шли бы вы, мешаете только, - укоризненно выговаривает мужчина.
Те, кто стоят ближе и дольше начинают подозревать нехорошее, уже не «то кино», и соображать, что пожалуй такое лучше на расстоянии наблюдать, подаются назад. Те кто только что подошел, наоборот теснят – выглядывать интересное. Уходить никто не желает. Вот это уже неистребимо. Пусть не всякий хлебушек сегодня по карману, зато зрелище, похоже, на дармовщину.
- Ей, славяне, кто жить хочет, пригнись! – орет Извилина, зная, что дураков хватает, кое-какие бошки сегодня обязательно поотрывает, словят свой осколок – не последний мост. Каждой войне свой семинар.
- Давай!
Бах, чпок, хрусь, бздык… Улетают троса с руку толщиной с левого берега на правый, словно не троса, а пружины ждали своего момента. Хрум! Прогибается мост, ломается костяшками домино, сперва на том берегу, потом и на этом… Роняет себя на воду в прощальный могучий всплеск… Был мост, и нет моста, будто корова языком слизнула…
Начали!..
…Болезнь не по лесу ходит, а по людям. Лес, там где людей нет, чист. Не с добра по весне дерево листья роняет – будто осень на Руси, а за ней, жди, – зима, и добро бы, не ядерная…
« - Что-то не то ты, Извилина, затеял. Не по плечам епанча, а ты еще и обруч на голову!
- Так не себе же! Кроме того, у новых святых обручей не будет, а вот «калашников» на ремне под правую руку, очень даже может быть. Что скажут? Жили не по молодости, умирали не по старости. Или тебе большего надо?.. Хочешь мне добра? Сделай его в мой черный день!»
«Железный занавес» может быть всяким. Среди множества стратегий, существовала и такая, как отгородиться с некоторых стратегических направлений поясом радиации - активной пустыней, с северо-западного направления разложив его по странам Прибалтики.
Лешка, ухватив мысль Извилины, вместо радиационного, предлагал пояс напуганных государственных чиновников сопредельных стран, опущенных в понимание, что для них нет и не может быть безопасного уголка… И был счастлив, что сезон охоты на чиновников наконец-то открыт без каких-либо ограничений. Веселись вволю!
Один от страха умирает, другой оживает. Федор любил свой страх, ждал его, как самого дорогого гостя, а когда тот не приходил – искал. С каждым разом найти свой страх оказывалось все сложнее, но тем более ценен он был. Федор нашел возможным бояться за кого-то. И боялся того, что видел в Извилине не страх, а злость, раздражение, словно что-то шло не так, или напротив, слишком так, слишком предсказуемо.
Злость – плохо всегда. Злость – поспешные решения, в какой-то момент ее становится слишком много, и она не способна себя сдержать.
Лучшим сдерживающим является страх, а в нужный расчетный момент шаг вперед, начало действа, и тогда этот страх лопается мыльным пузырем. Оставляя легкость, свободу, ловкость, точность. В злости нет ни легкости, ни точности, только тяжесть. И потом она оставляет тяжесть – груз досады на самого себя.
Начатое хорошо может закончиться хорошо и плохо, начатое плохо обычно ничем не заканчивается. Енисей посчитал, что начали прилично. В одну калитку. Теперь оставалось только ритм удержать, не засбоить на чем-то…
Латвия? С каких пор?
Истории известны лишь Лифляндия, не государство, не страна, а край, которому за свою 300-летнюю историю как жить определяли только немцы, которых здесь, кстати, и было большинство. От времен Петра знавали ее как губернию, серенькую, заселенную чухонцами.
Территорию, что сейчас называют Латвией, дарили продавали, ею складывалось наследство и приданное, но никогда в этих операциях не участвовало то население, что с разрешения власти - по факту! - арендовало здесь земли. И это в абсолютном смысле, к какому бы классу, какому социальному слою они не принадлежали. По договору со шведами (Нарвское соглашение) о купли-продажи, зафиксированному в международных документах-договорах (чего никто так и не отменил), была приобретена Петром. Затрачено под то 2 миллиона русских денег, - цена порядочная, особенно если учитывать, что годовой бюджет всей России составлял тогда 3 с половиной миллиона. Купил землю, а латышей и прочих «гастербайтеров», как бесплатное приложение.
Латвия отбыла Латвией лишь с 1918 по 1940 – двадцать с малым лет, как оказалось, достаточно, чтобы войти во вкус, породить тупое к духовным ценностям, но жадное к материальным, которые под эти ценности можно выбивать, национал-чиновничество, которое никому никогда, ни при каких обстоятельствах, не удавалось насытить. Лечил, напомнил – кто они есть, и вылечил-таки Сталин. Но тут повторение, с исторической точки зрения изумляющее, едва ли не один в один, словно вольно было латышской истории заквасить то же самое дерьмо и усесться в нем.
Дураку везде простор, но больше всего, когда до указов дорвется. Словно собрали дураков со всей Латвии, выбрав их на конкурсной основе (чему отдельная песня), и стали они решать: как хуже сделать для собственного населения? Первым делом отделить треть от остальных – чтобы куда не сунулись, сразу понятно было с кем дело имеют – первым делом паспорта другого цвета, с английской надписью «alien passport» буквальный перевод которому: «чужой – враждебный», а на Западе, благодаря популярному одноименному фильму, ассоциировалось исключительно с космическими пришельцами. И уже не один пограничный чиновник озабоченно скреб себе затылок, с подозрением, да опаской поглядывая на обладателя сего необыкновенного предмета идентификации, звонил начальству прося консультаций, потому как простому уму этого никак не понять.
Каждый в отдельности симпатичнейший человек – отчего же законы принимают такие уродские? Добра не смыслишь, хоть худа не делай. Так нет же!
Европа не успевала удивляться. Еще никто не додумался разделить собственное население по дате рождения. Те кто родились в Латвии до 1940 года и их потомки были занесены в «чистые», те же, кто расселялся после 1940 года в «нечистые», как и их потомки, даже самые, что ни на есть, «свежерожденные» теперь уже в «свободной и независимой». Какое-то время думалось – переходный период, наиграются, утомят их эти игры. Ан, нет…
Странное дело, странное… Получить во владение землю, можно сказать, дважды подаренную Советской властью (которую люто ненавидели - как всякий раб, получивший нежданную свободу с рук своего хозяина, тут же начинает ненавидеть его), но так и не сделать выводов? Не из ярого ли желания повторить прежний путь?..
Из дураков и рабов получаются самые угодливые, самые исполнительные, самые безжалостные палачи.
Так почему Латвия?
Латвия - это несерьезно? В иное время и курица лютый зверь. Разве не доказали это «латышские стрелки», в одночасье ставшие карательными командами «золотого еврейского десятилетия», о котором до сих пор ностальгически вздыхают на форумах израильских сайтов? И тут же (уж не на основании ли прошлого опыта?) сменив хозяина, сразу же, уже без прелюдий, ощетинились на прежних, ставших моментом чуждыми, сформированными из своей среды палаческими зондеркомандами. За годы войны немцы из прибалтийских добровольцев создали 23 литовских, 26 эстонских и 41 латышский полицейский батальон. И здесь отличились! Отрапортовались вдвое, переплюнули таки соседей! И это не считая влившихся в «СС». Немцев в «СС», и об этом мало кто знает, было едва с половину. Так разве не латышские «зондеркоманды» лютовали зверствовали в Белоруссии? До той степени, что возмущались и сами немцы - пехотные вояки – мало знакомые с политикой «очищения земель».
Ой, дураки!.. Но не битые. Всякий раз сходило с рук. А ведь существовал уже под них меморандум от 2 апреля 1941, в котором говорилось, что «в целях осуществления великогерманской политики прибалтийские государства – Эстония, Латвия, Литва – должны стать объектами германской колонизации…», и были такие строки в протоколе «Совещания по вопросам онемечивания в прибалтийских странах»: «Большая часть населения не годится для онемечивания… Нежелательные в расовом отношении части населения должны быть высланы в Западную Сибирь. Проверка расового состава населения должна быть изображена не как расовый отбор, а замаскирована под гигиеническое обследование или нечто в этом роде, чтобы не вызывать беспокойство среди населения…» По послевоенному признанию начальника имперской службы безопасности в Прибалтике группенфюрера СС Экельна, Гиммлер приказал ему: «Вы должны подготовить физическое истребление населения, проживающего в Прибалтике. Эти недочеловеки Германии не нужны. Их место займут немецкие колонисты». Гитлер знал цену своим «заклятым друзьям»…
Во-на-как! – сказал бы какой-нибудь Эдгар Янович, от озабоченности переходя на русский акцент и поворачивая автомат против немца. Но не состоялось. Кто дураку скажет, что он дурак, и что с ним сделать собирается?
Во времена Российской Империи, среди прочих народов, отличались тем, что выходя в чины, как правило, зверствовали и по отношению к собственным землякам. Обогатили фольклор поговоркой, единственной в своем роде среди евророда человеческого, да, впрочем, едва ли знакомой другим народам мира, кроме неких папуасских островов: «Лучшее блюдо латыша – другой латыш…»
Что приобрела Латвия с прямо-таки не балтийской горячей страстностью заждавшейся любовницы бросившейся в объятия дядек из НАТО, вручив им (под честное слово) недавнюю, хирургическим путем приобретенную невинность?
России, против которой исторически создавался этот блок, уже приходилось схлестываться с подобным, как бы эта европейская шайка не называлась: Наполеоновская, Антанта, Фашизм или, как сейчас, Северо-Атлантический блок.
Постельная дружба бывших республик-союзниц с США, нисколько не усиливало ни его ни их, а напротив, ослабляло, отнимая слишком многое. Останься Россия Россией, она заставила бы пересматривать ее собственную стратегию. Воевать с многократно более сильным противником почти невозможно, но можно сделать так, чтобы у него не имелось возможности воспользоваться плодами, находящимися на подаренных ему территориях. Для чего окружить себя кольцом выжженный ядерными взрывами земли. В первую очередь Прибалтику, ставшую на враждебную сторону, таких заклятых друзей, как Польшу и Румынию, а еще Чехию, да Венгрию, первая из которых еще во время Второй Мировой всем своим промышленным комплексом работала на Германию - ковала ей победу, а вторая предоставила как минимум миллионный экспедиционный корпус для борьбы с русским коммунизмом – так называемых добровольцев, как и в 1812 основательно удобрила просторы России, оставив кроме всего прочего ей полмиллиона пленными венграми, как некое историческое недоразумение - один в один повторив свой бесславный поход под крылом Наполеона. Но такое происходило всегда, некоторые народы неспособны учиться и все время примыкают к некому пахану, надеясь под его крылом что-нибудь да урвать. Наполеон, призывая к себе на службу резервы до 15-летнего возраста, хвастался, что из 300 тысяч погибших в России, только 30 тысяч составляли французы, а остальное венгры и прочая австро-прусская шваль. Гитлер ничем похвастаться не успел. Разве что высказался в том духе, что «пусть немецкий народ умрет, раз он оказался недостойным меня». И в общем-то немецкий народ умер, дух его скончался там, где и зародился - в пивных. Пиво что ли стали варить не то?
России не раз приходилось разгонять Европу по ее подворотням. Но во всякой в истории государствам это сходило с рук. Латвии повезло два раза. По закону исключения в третий раз не должно было повезти. Кредит Гражданской и Отечественной был переполнен.
За дурость Бог простит, а люди бьют. Но не потому, что божьего в них нет или мало, а для собственной безопасности. Защищаются от дурака. Те, кто дураков приваживают, долго не живут. Дурак, рано или поздно, такого снисходительного «добряка» подставит – к самой полной мере - чашу дурака ему хлебать! Подведен будет добряк под расстройство – личное или государственное. Хорошо еще, если под легкую общую виселицу, что случись, к чужой ненужной войне, да под атомный огонь? Дурак про тебя, да и за тебя наговорит того, чего и во сне не думал, да и те слова, которые твои, на свой лад переиначит. Пожалеешь, что собственный язык не сглотил, да справку под это не взял, не обезопасился, но пуще, что не отрезал дураку то, что положено им отрезать – и не только язык, но и предмет размножения! Злобных дураков множить не след…
Дураков бьют, чтобы на их примере других выучить…
Есть ли бог-хранитель у государств?
Тот божок, что оберегает пьяных, влюбленных и дураков, на тот момент, должно быть, сам был пьян, влюблен, либо сошел с ума, но… Короче, не уберег.
ОТСЧЕТ ПЛЮС
(Час «Ч» - точки приложения)
ВТОРОЙ Сорокин Александр Алексеевич (Снайпер)
ПЯТЫЙ - Белоглазов Сергей Иванович (Извилина)
/«Ч» - плюс 00.01/
Светловолосый человек, одетый в длинный, до самых пят, прорезиновый плащ, достал откуда-то из разреза плоскую круглую металлическую банку, похожую на те алюминиевые, которые раньше были для сельди, чиркнул коробком по точащей из центра выпуклости - заискрило, уронил этот блин плашмя себе под ноги, носком отпихнул под днище автомобиля, подхватил весьма объемный чехол, из которого торчали концы лыж и палки, обогнул здание и вошел в центральный вход, сразу же обратившись к охранникам, сидящим в стеклянном колпаке:
- Чья "Ауди" на стоянке за комплексом, за номером: ДМ 8343?
- Моя, - встрепенулся один. - А что?
- Горит.
- Что?
- Горит, говорю, твоя машина. Тушить надо.
И пошел мимо, к лифтам. Охранник посмотрел рассеянно вслед, хотел еще что-то спросить, придержать, но тут откуда-то – ведь не было же секунду назад никого в стеклянных дверях! – появился второй, одетый схожий плащ, сунулся на полкорпуса внутрь, и громко, со странной счастливой улыбкой, не то спросил, не то просто объявил на все фойе:
- Ей! Чья тачка на стоянке горит? - и тут же, словно ножом по сердцу: - Уже десять минут как!
СТАРИК - Байков Енисей Иванович (Седой)
/«Ч» - плюс 00.01/
У Домского собора, на площадь разрешенную только для пешеходов и специальных машин, включая правительственные, выехал небольшой белый остекленный фургон, похожий на старые маршрутные такси, когда-то в 90-е переделываемые умельцами, в самом центре ее резко остановился, пару раз дернулся и заглох. С водительского места вышел опрятный седовласый мужчина в возрасте, резко хлопнул дверцей, обошел спереди, заглянул под колеса, открыл капот, мельком глянул и почесал затылок, приложил к уху телефон и, рассеянно побрел к столикам, на ходу что-то втолковывая. Народа за столиками было немного, пронизывающий ветер с залива доставал и сюда, каким-то образом кривыми переулками умудряясь обтекать многочисленные дома старого города. Мужчина сел за крайний свободный, закинув ногу на ногу… Автобусик, меж тем, стал наполняться дымом, и когда тот стал вытекать через щели, вдруг, разом взорвались стекла, и внутри раздались беспорядочные выстрелы…
Мужчина, как и все, изумленно привстал, расчетливо оказался за спинами и через минуту куда-то пропал.
ЧЕТВЕРТЫЙ - Романов Федор Степанович (Молчун)
/«Ч» - плюс 00.01/
Из переулка, что выводит на вантовый мост, выехал бензовоз, натужено поднялся до кляксы на асфальте, должно быть, оброненной с автомобиля банки с краской, места с которого отлично виден президентский дворец (бывший дом пионеров), здесь резко повернул, загораживая сразу все линии, стал наискос, и заглох, никто не заметил – куда делся водитель, и был ли вообще, но едва ли не тут же полилась по асфальту широкая река горящего топлива, вниз к хитрому загибу трамвайных путей, прямиком к латышскому (когда-то русскому) драматическому театру. Не сразу заметили еще один бензовоз под мостом, но уже без прицепа, и оттуда полилась такая же река в сторону президентского дворца.
Ждали взрыва, народ разбегался, успели перенаправить транспорт, заблокировать направление, вернее, оно само по себе заблокировалось, останавливались без указаний, глядя на растекающуюся огненную реку, первые минуты даже не слишком пугающую, но до момента, когда все прибывающие машины уже не были в состоянии развернуться, а горящий ручей поднырнул под них…
Цистерны взорвались, когда опорожнились едва ли не полностью...
ТРЕТИЙ - Дроздов Михаил Юрьевич (Беспредел)
/«Ч» - плюс 00.02/
Машинист локомотива, двигающегося со стороны Юрмалы в Ригу самым тихим ходом от станции Торнякалнс (что положено инструкциями перед железнодорожным мостом), ощутил некую оторопь, когда человек, стоящий у рельс, сделал ему отмашку полицейским жезлом, словно какому-нибудь водиле, требуя припарковаться у обочины, словно он, машинист, до этого превысил скорость, совершил обгон с другой стороны либо не пропустил кого-то на повороте.. Машинально хлопнул по карману, проверяя на месте ли у него страховка и водительское удостоверение, среагировал как водитель, рука даже привычно полезла в карман за водительским удостоверением и тут же себя обругал – какое тут может быть водительское удостоверение? Мужчина, меж тем, подволок какую-то железяку и стал карабкаться наверх, гулко отстукивая ею на каждой ступени…
ДЕНГИЗ (четвертая и пятая группы)
/«Ч» - плюс 00.04/
Почетный караул, терпеливо выстаивающий свое положенное у подножья памятника № 1 с изумляющим равнодушием, теперь изумлялся сам, наблюдая, как у второго памятника, но только уже не латышской, а американской свободе - гордого Макдональдса, метрах в полутораста от них, тут же на краю площади, какая-то грузовая машина с крытым брезентовым верхом проделала непонятные маневры, сначала развернулась у пешеходного перехода поперек движения, потом выпрыгнули какие-то люди, одетые в песочно-серое, совсем не похожие на грузчиков, выгрузили и установили у стены Парексбанка что-то вроде детских горок, как раз напротив и в уровень его огромного стекла, выровняли машину по отношению к ним, которая тут же, натужено взревев въехала, вдавливая стекло вместе с рамой внутрь, застряв задними колесами внутри. В это же время, разогнав народ гудками, на территорию относящуюся к «старому городу», запрещенную к въезду, лихо заехал небольшой белый грузовой автобус с двухколесным прицепом, на котором лежал бетонный блок, развернувшись своим прицепом, сдал назад, выкрошивая вместе со стеклом нижнюю часть стены отделения Унибанка, потом отъехав, наподдал еще… и еще…
Несколько хлопков, должно быть выстрелов, внутри, изумленные лица прохожих, которых здесь всегда полно, тянущихся к своим мобильникам, чтобы сначала сфотографировать, потом позвонить друзьям - выслать фото, прихвастнуть собственным сопричастием к непонятным событиям… Впрочем, оказались и такие, что, на всякий случай, звякнули в полицию, и не без некого гражданского хвастовства поинтересовались - в курсе ли они, что сейчас в центре города, очень даже похоже на то, грабят банк? Да и не один, между прочим…
Надо сказать, что прохожие отчасти ошиблись, банки пока никто не грабил – их захватывали самым жестоким циничным образом, ошибались они и с количеством - не два банка, не три и даже не пять, а больше... Все!
- Всем стоять! Стоять! Не двигаться!
- Это что – ограбление?
- Нет, бля – групповая фотография!
Банков в Риге еще не грабили, потому можно понять растерянность служащих, которые пытались связать свои знания с полученными на работе инструкциями и просмотром боевиков.
В банках неправильность. Никто не торопился, не поглядывал на часы, не дергался, не орал на заложников – служащих, что тут же сочли себя заложниками и сгруппировались у дальней стены, чтобы не мешать изыманию денег. Едва ли обращая на них внимание, люди, вооруженные пистолетами и укороченными автоматами, не спешили со своими требованиями; как-то открыть доступ к ячейкам хранения, и выгрести имеющейся наличностью малых сейфов, находящихся здесь же. Один даже подошел к сгрудившимся и попросил опустить, наконец, руки (те самые, что, как один, подняли по собственной инициативе и уже не опускали) и заварить кофейник на всех. Другой осмотрел рану охранника, набрал номер и четко сообщил: «Огнестрельное ранение в грудь. Сквозное. Мужчина примерно тридцати лет. Пересечение улиц…» Еще один достал шприц, что-то вколол пострадавшему прямо через одежду. Подозвал двух служащих, случайно ли угадав к них работников «низового звена», сломал журнальный столик, отделив крышку, дал общие рекомендации, как «положить на раненый бок, и так держать, чтобы кровь не скапливалось на здоровом легком, бить по щекам, если начнет закатывать глаза», потом велел тащить на улицу – ждать скорую, добавив, что, если бросят или уронят на полпути или не сделают, как он сказал, сразу же, без всяких предупреждений будет стрелять в «крестец», а уйдут из зоны видимости, так это опять ничего не значит, на улице найдется кому исполнить то, что им обещается.
Один проводил до дверей, сказал проникновенно:
- Если вы, офисная сволочь этакая, на полпути его бросите!..
Не добавив ни слова, а только подвесив в воздухе угрожающую запятую.
Остальные, так не похожие на грабителей из фильмов, поступающие не по их сюжетам, устраивались обстоятельно, нисколько не беспокоясь тем, что происходит на улице. Выгрузили несколько тюков и ящиков, тяжелые металлические щиты, что тут же выставили так, чтобы они прикрывали два больших тюка. Один молчаливый, с еврейскими пейсами, носом, словно красуясь, с альпийским топориком прошелся вдоль служащих, потом сквозь них, ударил в стену топором, и пошел вдоль нее и дальше, каждый раз пробуя стены топором, похоже остался недоволен. Скомандовал на незнакомом языке, после чего, находящиеся внутри, послушно бросились оттаскивать тюки еще дальше, а щитами закрывать с боков тоже. Туда же занесли канистры и принялись вскрывать два продолговатых ящика, откуда к удивлению служащих, вынули начальника службы безопасности, и председателя совета директоров, весьма помятых, одного с пустым, другого с затравленным взглядом, тут же разделили и увели в смежные помещения.
Взяв дюралевую лесенку, тоже привезенную с собой, пейсатый не спеша обошел все камеры наблюдения, закрашивая их черным спреем. Неудовлетворенный этим, достал какой-то прибор, походил от стенки к стенке, нашел еще две камеры – скрытые, обернулся и укоризненно погрозил пальцем неизвестно кому.
Примерно схожее, с некоторыми вариациями, происходило во всех банках, о которых было сообщено, что они подверглись нападению, с тем дополнением, что иногда втаскивали в банки людей, со связанными руками и мешком на голове. В помещении мешки снимались, и служащие узнавали свое начальство. И каждом группой вооруженных людей руководил человек характерной семитской, едва ли не карикатурной внешности.
В Щведбанке поддомкратили ввалившуюся внутрь колесами машину, столкнули. Несколько квадратного сечения труб, вынутых ранее, загнали внутрь, первую на отведенное ей место, вставили в нее еще одну с подваренным переходником и еще…
- На нейтралке? Не забыл?
Тот, кого спрашивали, помотал головой.
- Навались!
Взялись отпихивать машину, перебирая трубу в руках. Сперва тяжело, потом легче, пока пошла сама, отпустили трубу, которая «ушла», ускользнула в проем вслед за машиной. Пока толкали, один обошел со стороны, чиркнув зажигалкой, поджог паклю на бутылке, с короткого замаха бросил внутрь, второй придержал шнур, торчащий из последней трубы, подключился к нему и ушел, разматывая бухту, за щиты.
Общим оказалось - все банки отметились горящими и нещадно дымящими машинами, теми, на которых и атаковались эти учреждения, словно сигнализируя кому-то, показывая, что люди внутри них заняли свое место и не собираются никуда уходить. И в каждом оказались свои тюки, свои канистры и щиты их прикрывающие.
Из статьи «По следам катастрофы»:
«Известны случаи. когда террористы разговаривали с прохожими (получены описания). И все, как один, выделили их ненормальную (к условиям происходящего) вежливость, без обычной, весьма характерной для русских матерности, «спокойную рабочую деловитость» – как упорно утверждают некоторые свидетели – «едва ли не с оттенком изящества, словно выполняли подобное каждый день», «без следа истеризма фанатика или нервозности дилетанта». Но это только подчеркивает чрезвычайный цинизм террористов. Террористов новой волны, с которой миру еще не приходилось сталкиваться...»
Все, к удивлению многих, происходило как-то не так... Буднично, что ли? С какого-то момента события приняли лавинообразный характер не мог сказать никто…
«Ничто не внесло такой сумятицы, как пожарные машины в тех местах, где они были не нужны, и их отсутствие в местах, где они были крайне необходимы…»
Карлис Звиернескункс
/«Ч» - плюс от 00.15 до 00.35/
Начальник полиции Карлис Звиернескункс, один из череды начальников всяческих полиций - дорожной, налоговой, уголовной, но все же чуточку стоящий над ними, поскольку назначенный партией власти – новой коалицией спешно слепленной после последних выборов - обычно невозмутимый, еще больше невозмутимый сейчас, даже какой-то заторможенный, с бледным омертвевшим лицом и красными навыкате глазами, уже не отходил поблевать, а на всякие позывы наклонялся к корзине для бумаг. Теперь уже едва ли не после каждого доклада…
Началось, как сейчас уже казалось, едва ли невинно. С мелочей, если сравнивать с последующим событиями…
Сначала пришло сообщение про банки. Какой-то момент думалось, что говорят об одном и том же банке, только из разных источников, и люди путаются в названиях - понятная в таких случаях путаница, адресами улиц и отчасти даже и самим происходящим, но следом стали сыпаться сообщения-доклады и от сотрудников – одно за другим, как близнецы: захват заложников в банке «Парекс» на Смилшу…
Стрельба и опять же захват заложников в Земесбанке Хансабанке, Шведбанке, Крайбанке, Бизнесбанке, Ретумебанке, Трастабанке, Латекабанке, Нордеабанке, Верейнсбанке…
На что, в конце концов, начальник полиции нашел в себе силы выдавить:
- Я и не знал, что у нас столько банков.
Подавляющее большинство сообщений шло из центральной части города, еще шли о захватах филиалов в районах – Болдераи, Вецмилгрависа, Саркандаугаве, линии Кенгаракса (бывшего московского района), но почему-то ни одного сообщения по Югле, Шмерли и Пурвциемса. Здесь начальник попытался ухватить какую-то мысль. Что-то о географических линиях - системе, в которой неплохо бы было разобраться. Но сосредоточиться не дали…
Сообщили о горящих в разных частях города машинах и беспорядочной стрельбе.
Наиболее серьезные события, как показалось, происходили у Вантового моста, где с той и другой стороны, вдруг, воспламенились бензовозы. Главным образом серьезны тем, что слишком близко от президентской резиденции.
Потом же…
- Стрельба и горит машина на Домской площади!
- Горит машина у Сэйма! Густой дым. Стрельба внутри!..
ШЕСТОЙ Ильин Алексей Анатольевич (Замполит)
СЕДЬМОЙ Петров Юрий Александрович (Казак)
/«Ч» - плюс 00.01/
-Ставь «занавес» – я пошел.
- Не рано? Подожди, пока раскочегарится.
- Там дел на пять минут.
- Едва ли…
Петька-Казак недовольно вертит головой.
- А камер-то понатыкано! Вроде бы и не Голливуд.
- Берегутся.
- Не тем берегутся… Подстраховать? После того как тылы бы зачистю?
- Со счета собьемся. Там круглое число нужно. Твой только предбанник, как договаривались. И что бы, пусть мятые, но живые. Внутрь не суйся! Это мои половецкие пляски.
- Если через семь минут не выйдешь – сунусь.
- Пристрелю! – всерьез заявляет Леха. – Нечаянно! Мне там – где чья рожа разбирать будет некогда.
Петька крутанув пакет, надергивает с метр бинта, надкусывая рвет, быстрым круговым движением обматывает вокруг собственной головы, спуская концы за уши.
- Так сойдет? Не ошибешься?
- Ну, и видок у тебя! – без смеха хохочет Леха.
- На себя посмотри, пейсатик!
- Да уж…
- Перекрестить?
- Тебе просто ответить или фешенебельно?
- Кротко!
- Да, пошел ты!..
У Петьки-Казака в такие моменты характер не то чтобы злостно колючий, но стойкое ощущение, что он, вот-вот, способен закрутится спиралью Бруно.
И Лешка-Замполит пошел. Туда, где уже от стен веяло скукой и равнодушием, а с тугим распахом двери, едва ли не в три человеческих роста, явно старались чего-то попенять всем этим недомеркам.
ПЕРВЫЙ - Рогов Георгий Владимирович (Командир)
/«Ч» - плюс 00.27/
- Шестой споткнулся!
- Тяжело?
- Передвигается самостоятельно.
Сообщение в общем-то ничего не говорящее о тяжести ранения. И с намотанными на руку кишками можно передвигаться, и (было как-то такое в их подразделениях) что один, в "запаре" боя, бросил в упрямо лезущих духов свою оторванную руку.
- Первый принял. «Страховке» работать за Шестого. Шестому двигаться объект 14. Повторяю, Шестому готовить объект четырнадцатый – «конечный». По возможности…
В своей семье невелик расчет, а «по-возможности» - так и вовсе неуставное. Нет такой команды…
ШЕСТОЙ Ильин Алексей Анатольевич (Замполит)
СЕДЬМОЙ Петров Юрий Александрович (Казак)
/«Ч» - плюс 00.30/
- Кто тебя так?
- Баба!
- Опять? – удивляется «Седьмой». – Тенденция, однако…
- А то я не чувствую! – огрызается Леха. – Помоги-ка... Охтеньки!
- Не оседай!
- Где бес не сможет, туда бабу пошлет! – жалуется Замполит. – Ну, разве это нормальный компот?! Подставился, не думал, что баба сможет… Смогла… Выживу – женюсь!
- Ты женат!
- Еще раз женюсь! Мне не слабо!
- Злыдень ты песюкатый! Нашел время о чем страдать!
- Хорошему всегда есть время.
- Завязывать надо.
- Ты про что?
- Я про все! – честно говорит Казак, осматривая рану. – Для тебя – про все. И про это тоже.
- А то я не знаю!.. Как там?
- У нас все хорошо: только холодно и хреново! – делает честные глаза «Седьмой», - Но укладываемся. А тебе, по любому, идти работать «конечный объект». Приказ такой. Мы твое, что по мелочи, подметем, и Седой подметет – на это и поставлен, на недоделки. «Спицу» я сам зачищу! Там интересно будет.
- Надо же, только начали, уже…
- Еще не вечер! Вечер покажет, каков день был.
Знаешь чего подумал… - бормочет уже в машине Лешка-Замполит, терзаясь мыслью, что он, никогда не стрелявший в женщин и детей, схлопотал пулю от женщины, почти ребенка, и вынужден был в нее стрелять всерьез, пусть не в голову, не в корпус, но не царапать же – стрелять!
- Смерть характер человека обличает, - делится мыслями, которыми никогда не делился, Лешка-Замполит. - Один раскинется – места ему мало! - другой калачиком. Примечал? Скажу, что ни в жизни, ни в смерти, не нравятся мне те, что калачиком. И всякого, прежде чем дело с ним иметь, так и хочется спросить - ты из каких?
- А сам?
- Умру – узнаю! – серьезно говорит Замполит - как никогда серьезно.
- Ха! – коротко отзывается Казак.
- Забыл у Извилины спросить, - виновато произносит «Шестой», - то, что кровь славянская, как-то можно определить?
- Только по поступкам, - уверенно отвечает Казак.
- А я там кровушки им… на экспертизу. Боялся, подвел. «Коктейль Седого» дай!
- С «коктейлем» уже не выкарабкаешься, крови много и пуля внутри.
- Без коктейля мне «конечный» не подготовить, а я что так, что этак, больше чем сутки не протяну.
Казак мрачнеет.
- Не заговаривайся!
- Чувствую!
- Чувствовать можно хер в жопе, остальное только предполагать!
- Слышь, «Седьмой»… вы это… без меня управитесь?
- Отвальсируем! В смету заложено! – сердится Казак.
- Ебыческая сила! – кривя вымученную улыбку, говорит Лешка. – Это не по правилам! Мы – хорошие, они - плохие.
- Тут катетер надо. Сам поставишь?
- Симпатичная она…
- Кто?
- Та, которая стреляла. Если не выживу – ты женись. Обещаешь?.. Дети должны хорошие получиться… Стрелки!
- Катетеры надо ставить с краниками, причем два. Нижний кровь спускать, верхний – воздух. Сам справишься?
- Зайду к подруге. Заодно и побреюсь…
- Знаешь, давай я тебе краник поставлю прямо сейчас. На голову!
Из статьи «По следам катастрофы»:
«…Несмотря на то, что некоторые события произошли едва ли одновременно, сведения о них начальнику полиции Карлису Звиернескунксу поступали в разное время и крайне непоследовательно…»
От плюс 00.35 до 01.22 Карлис Звиернескункс
Ожидание известного – тягостно и долго. Ожидание неизвестности – проходит быстро, едва ли не миг. Бывают доклады близнецы. Бывают серьезнее. Невозможнее. Катастрофичнее. Как в дурном сне.
Как тот, в котором сообщили, что обрушился Вантовый мост…
А потом и вовсе какая-то несуразица.
- Телебашня…
- Что телебашня?!!
- Кто-то пытается взорвать телебашню на Закюсала. На Заячьем острове.
- Что?!!
- Только что позвонили и сообщили – знает ли господин начальник полиции, что сейчас именно в этот момент какие-то люди взрывают телевизионную вышку…
- Что?! Кто?!
- Отключились.
- Дословно! Что сказали дословно?
- Взрывают одну из опор. И вроде бы, совсем не спешат. Третий заряд закладывают. Еще спросили: - А что, у вас там не слышно? Сказали, что можем не торопиться, там тоже не торопятся – выглядит так, будто нарочно выколачивают тех, кто внутри.
И добавляет.
- Думаю, из этого следует, что не ту опору рушат, в которой лифт, а со либо со стороны Даугавы, либо в направлении Нового моста. В нее и будет падать, либо на мост. Если достанет, конечно… Вы не помните, какое там…
- Кто передал?!!
- Анонимный звонок. Не назвался, но голос доброжелательный.
Начальник осмыслить не успевает, попробуй такое осмыслить! - поверить невозможно, а тут из секретарской еще один привидением отшагивает, лицом желудочного сока конфликтующего с изумрудной нежданностью огурца с молоком, губы синеватые, нос белый – набор испорченных цветов одной мысли. Трубку за собой тащит, за ней телефон волочится – из рук так и не выпустил.
- Откуда? – спрашивает с тоской.
- Из Сейма… Там…
- Что? Что – там? – еще раз раздельно и глухо переспрашивает начальник.
- Там, похоже… там депутатов поубивали… много… Говорят – бойня!
Начальник полиции неожиданно успокаивается.
- Что еще? – спрашивает он, вытирая губы салфеткой.
- Ничего… - растерянно говорит секретарь.
- Кунги! – объявляет начальник обращаясь ко всем присутствующим. – Вам не кажется, что это дело не полиции, а армии?..
Можно ли упрекать?
Начальник полиции совершил в этом случае единственное разумное действие – остался на месте, в своем кабинете, что при других обстоятельствах обязательно вменялось бы в вину. Признал происшествие в Сейме приоритетным (что понятно – депутаты сейма назначают на такие должности, как у него) Отправил туда следователей, с требованием докладывать ему каждые двадцать минут – условие не добавляющее эффективности в расследовании и, как позднее стало ясно, невыполнимое.
Военное положение?
Скептически поджал губы. Отношение к армии в Латвии, а больше ее возможностям, у него, как и у многих, было весьма специфичным, хотя и трезвым. Армия, а точнее двадцать танков, купленных, по случаю, в сендхендах Дании, Швеции и даже Италии, а также военно-морской флот из трех судов – все это во главе с генералами, адмиралами и, словно играющими в чехарду со своим креслом, военными министрами, сжирало на свои игрушки в разы больше, чем все полицейские, но работающие и дающие какой-то результат.
Пост министра обороны Латвии - переходящая игрушка чиновников, вроде придворной кости, которую бросают, чтобы на время убрать надоедливую фигуру. Каждому какое-то время интересно ею поиграться, но быстро надоедает, мяса на ней маловато. И чем играться-то? Вроде обманки для малыша - соски-пустышки. сколько не жуй, не выжуешь. Но на какое-то время покупается, можно заткнуть рот метящему на нечто большее - на очередную «совесть нации», что вдруг делает намеки на некий компромат. Как бросили главному финансисту 90-х, что на какое-то полнолуние решил поискать марсиан в с стенах сейма…
Но беда в том, что армию сейчас собрать не могли, даже найти. Не вызывать же срочным образом из Ирака те 237 латвийских военнослужащих, которые помогают американцам нести мусульманским странам демократизм?
Хотя и относились к армии, как некой парадной необходимости, но чтобы, вдруг, не найти ее вовсе?…
Впрочем, спустя неполные сутки не могли найти многих, начиная с президента…
Президент?
Напрасно. Президент и до вхождения Евросоюз на политической шахматной доске не рассматривался в качестве фигуры. Вдобавок, женщина двух сроков службы, пусть проштатовская и даже «оттуда приехавшая», что в глазах латыша укрупняет всякого, но власть президента Латвии после нее стала равна их собственным умственным способностям, потому как-то влиять на события не могла – сколько бы их после не было, а те самые, как выразился Петька-Казак, бубенчики на шее слона. Оказались настолько мелки, что уже нет интереса запоминать их имена. Президент Латвии, согласно закону, даже не выбирается народом Латвии, а личным сговором группки лиц, который зовется Сеймом, и чем невзрачнее фигура, тем больше у нее шансов стать лицом олицетворяющим государство.
Однако, мину лицо не удержало - были какие-то поспешные истерическо-исторические высказывания, попытки неких заявлений, которые так и не дошли до граждан не по причине общей невнятности, а самым что ни на есть прозаически-техническим обстоятельствам, а именно сваливания главной ретрансляционной башни в Даугаву и отсутствию электричества. Вода в квартирах и отопление пропали одновременно.
Из статьи «По следам катастрофы»:
«Слухи о том, что в банде международных террористов находились ортодоксальные евреи, не имеют никакого основания…»
СЛЕДОВАТЕЛЬ Н.
/«Ч» - плюс 01.55/
«…Тридцать убитых! Повторяю – ровно тридцать! Предварительно - все мужчины. Раненых? Раненых - один. Вернее, одна. Женщина. Работник прокуратуры. Случайно здесь оказалась. Единственная, кто стреляла и, есть свидетельства, попала в нападавшего. Нападавший – один. Что? Да! Да! Нет, не ослышались. Подтверждаю – один! Одиночка! Да, уже есть предварительное описание… Вам оно не понравится… Нет, это не шутка!.. Я бы себе не позволил. Это констатация. Факт в том, что по некоторым характерным признакам киллер является ортодоксальным иудеем. Иудеем! Да! Не ослышались! Каким? Ярко-национальным. Нет, я не пьян! По признакам! Например - пейсы! Знаете, что это такое? Еще черный плащ и этот, как там у них это называется, характерный головной убор, вроде шляпы, и пейсы - тут все указывают, узкие витые косички от висков. Нос? Про нос не помнят. Пока только про это говорят и еще про большие пистолеты в руках. Был вооружен автоматическими пистолетами… мне здесь подсказывают, пистолетами «Стечкин»! Русская модель! Женщина утверждает категорически – это та, что в него попала - она из стрелковой группы, заявляет категорически, что пистолеты системы Стечкина. Еще одно. Нападавший передвигался по зданию очень быстро. Фактически бегом. Никто ничего не успел понять, ни среагировать… Еще одна странность. Утверждают, убивал только пока добирался до зала заседаний. Главного, официального. Когда уходил, только пугал. Нет, патроны не кончились. Несколько раз стрелял в портреты – очень точно. Оставлен пакет – прилеплен скотчем к дверям заседаний. Не трогали, ждем экспертов… Вскрыть? Под вашу ответственность… Сейчас надену перчатки. Да… Прочел… Письмо чрезвычайно оскорбительного характера, текст на трех языках. Английский, латышский, русский, набрано типографским способом, либо распечатано на принтере – в этом я не эксперт. Что? Зачитать? Здесь посторонние – линия связи открытая. Общая формулировка? По сути и смыслу, объявление войны. Мотивация? Здесь что-то про «тридцать сребреников». Уже можно усмотреть аналогию с тридцатью убитыми. Не знаю! Не знаю сколько из них депутатов! Обращение подписано «восьмеркой». Нет, не в буквенном, а цифрой, либо символом. Возможно, кабалистика. Хотите, чтобы зачитал? Повторяю - это открытая связь, здесь посторонние, да и письмо вроде как обращено к сейму и президенту… Хорошо, я предупредил. Читаю текст… Тут сперва к президенту. С обращением на «ты». Читать? Я читаю: - «Ты – ****ск…»
Из статьи «По следам катастрофы»:
«…В оскорбительном письме (совершенно невозможном к цитированию даже малой его части) террористами не оговаривалось никаких требований, кроме заведомо невыполнимых – как, например, выход из состава НАТО, на что отводился один час, и…»
«ПЯТЫЙ» - Белоглазов Сергей Иванович
«СЕДЬМОЙ» - Петров Юрий Александрович
/«Ч» - плюс 00.45/
- Как «пшел на хер» по-латышски? – вдруг, интересуется Петька-Казак, сбиваясь с ноги.
- На «хыр» – не знаю, но можно сказать так: «Эй уз дырсу»!
- «Дырсу» - это куда? – подозрительно откликается Казак, топорща нескладные усики – недавнее приобретение к собственной физиономии.
- Куда надо! – успокаивает Извилина.
- Понятно… Знаешь, чем здесь хорошо? – делится Петька-Казак собственным открытием.
- Да?
- Латышский язык знать вовсе не обязательно! - с неким восторженным оптимизмом, как всякий циник крайнего толку, сообщает Петька-Казак. - Не нужно всякие «хенде хох» на ихнем выучивать. Все здесь русский понимают – уважаю!.. А которые не понимают – сразу понятно – они нас не уважают. Легко делить на плохих и хороших. Кстати, как «хенде хох» на латышском?
- Рокас аугша! – протяжно выговаривает Извилина.
- Рокас – это руки?
- Да.
- Созвучно! – радуется Казак. - А «аугша», наверное, так местная гора называется. Есть здесь горы?
- Нет, но смешные свои возвышенности они как-то называют.
- Точно – гора! – укрепляется на своем Петька. - Почти у всех бывших славян, которых я знаю, эта фраза так и звучит – «руки в гору»! Я так думаю, что латыши тоже славянами были, но в нехорошем лесу заблудились, потом вышли не туда и уже не те. В плохие руки попали, переучились, но о старых руках помнили. Отсюда и эти «рокас».
- Высокая! – задрав голову, глядит на верхотуру.
И тут же, походя, накатываясь комочком на вышедшего охранника, восклицает:
- Ну, ты это… Того!.. Давай эти, как там это у тебя называется? Рокас в дырсу!
- Кас? Кас? – переспрашивает недовольный и раздраженный полицейский, пытаясь понять этого небольшого, разбитного веселого вида и неизвестно откуда взявшегося мужичка, крайне плюгавого виду, что ждешь, сейчас же примется клянчить на шкалик, только вот неувязка - одежда, погоны с зелеными звездочками, еще и пилотка, нахлобученная сикось-накось. И первая, но она же и последняя мысль, а не клиент ли это сумасшедшего дома, которых, ввиду кризиса, недавно стали выпускать пачками?
- Не кысай, я не кошка, - обижается Казак.
(В своем понимании не сильно и обиделся, «щадяще» – потому как полицейский умер раньше, чем упал, так и не почувствовав злости ножа.)
Казак, после того как зачищают «каптерку» охранников «предбанника», и оба быстрым шагом подходят к лифтам, принимается оправдываться перед Извилиной, хотя тот ему ничего не выговаривает, и даже не делает намека.
- Чего он дразнился? Усы мои не понравились? Кошачьи напоминают?
- «Кас-кас» – это по ихнему: «что-что». Ты просто недопонял.
- Пойти – извиниться?..
- Поздно.
- Тоже заметил? Еще мундиры есть?
- Обязательно. Эта вышка на гражданских фактически не работает.
- Лешкину работу делаем… Серега, ты теперь топай, затеплите с Седым тот светильничек. Лешка увидит – ему приятно будет. Здесь нас и так много.
- Только на голову себе не уроните! – просит Сергей-Извилина.
СЛЕДОВАТЕЛЬ Н.
/«Ч» - плюс от 01.45 до 02.15/
После неприятного разговора никак не мог остыть. Связались из прокуратуры и, в отличие от коллег из полиции, что-то выговаривали, что-то требовали, кричали и распекали, хотя следовало быть благодарным к тем людям, что не бросили все, не бежали от этих ужасов, а проявили профессионализм, еще пытаясь и докладывать с места о происходящем.
Следователь, понимая, что работать не дадут и вскоре перекинутся на других, велел подчиненным своей группы отключить мобильные телефоны – «до особого разрешения».
Допрашивать раненую, пусть даже единственного внятного свидетеля?
Женщина средних лет, и в других случаях, должно быть, не слишком симпатичная, а сейчас со спутанными волосами, располосованной блузке – с двумя сквозными: прострелен бицепс правой руки и левое плечо, из-за чего не могла поднять рук, и постоянно кривилась от боли, а боль эта была, понятно и не глядя на нее, - должна быть! - постоянная, поскольку от уколов, кроме столбнячного, отказывалась напрочь, не желая, чтобы затуманились мозги. В его присутствии проглотила две таблетки анальгина, а когда врач настойчиво стал советовал ей принять кое-что из новейших средств, послала его на чистом русском языке по оскорбительному адресу, выстроив при этом занимательнейшую логичную цепочку.
Много более чем логическую, - решил следователь, - если учитывать ее теперешнее состояние. Из-за чего тут же сделал несколько выводов: мадам – русская, но тем не менее сделала кое-какую карьеру, во всяком случае, несмотря на явную злостность характера, до сих пор работала в прокуратуре. Вполне адекватна – в состоянии сотрудничать со следствием. Злость, ругань - не вариант шока. (Следователь был женат, встречался с проявлениями как женской злости, так и вариантами женского шока, когда только хорошая оплеуха способна была, если не прекратить его, то перевести в другое русло – тут же понял, что это категорически не тот случай и одновременно хорошо, что здесь нет посуды…)
Еще раз напомнил себе, что эта женщина, некоторым образом его коллега.
Рассказывая, ругалась, прерывая саму себя, когда боль приходила наплывами, либо от неосторожного движения.
В сторонке толкались двое с носилками, ожидая, когда ее можно будет забрать, раненых больше не было – ни одного, а выносить и даже трогать труппы, следователь категорически запретил, попутно подумав, что пока запротоколируют описание места происшествия и сделают все необходимые снимки, если не пришлют подкрепление, займет сутки, а то и больше. Странно это, когда один человек может за какой-то десяток минут сотворить столько, что расхлебывать придется месяцами, считая следствие и суд… Следователь отчего-то был уверен, что суд будет, не может быть такого, чтобы после подобного не было суда. И еще он знал, что эта женщина ни за что не даст нести себя на носилках, и не потому, что после случившегося не доверяет никому, что охранение показало себя таким беспомощным, а ведь сюда собирали лучших – считалось, что собирают лучших, но должно бать, не по тем характеристикам…
Вот эта вряд ли получила бы такую характеристику, во всяком случае, не из тех, что позволят совершить карьерный рост или работать в этом здании, - заблудился он в собственных мыслях … И кстати, что она здесь делала? Надо будет уточнить. – оборвал он себя, - только, разумеется, не сейчас – это может выглядеть как недоверие, проверка, а какая проверка может быть после того, как из всего охранения смог достойно себя проявить всего один человек? Ранить нападавшего и, кажется, достаточно серьезно.. И опять перескочил через мысли вернувшись к той, которая значения для следствия не имеет. Нет, не даст себя нести на носилках, не даст… Не посторонним чужим для себя людям, не достойным этого. Замужем? Не рискнул спросить, средь происшедшего это выглядело бы как-то…
Меж тем, продолжали выводить людей из кабинетов, из укромных уголков, некоторых уговаривая, держа под руки – всех в отдельное помещение, составлять списки, снимать показания. Никогда не думал, что в сейме столько народа. Являлись ли депутатами, первыми, вторыми, третьими их секретарями, тут же требующими к своему уцелевшему начальству особого отношения, особой охраны, и всего прочего, что им положено к должности и в силу чрезвычайных обстоятельств, и такое отношение им, по возможности, предоставлялось, но из здания никого не выпускали. Даже депутатов, хотя избранникам народа, еще не знающим о происходящем в городе, больше всего хотелось засвидетельствовать свой ужас и героизм перед камерами.
Камер мало, - удивлялся следователь, выглядывая в окно, - неприлично мало камер – никак не по событию.
А раненая продолжала материться, поминая «жидов», иногда шепотом, иногда в полный голос, шокируя окружающих словом «жид» и русской речью в неподходящем месте, но тут успокаивали себя мыслью, что у женщина «не в себе».
Нет, это не шок, - думал следователь – что-что, а шоки во всех их видах он перевидал. Это неимовернейшая злость - какая, должно быть, бывает только у русских. Именно под такую злость они и совершают неимоверные дела, вроде тех, что ложатся под танки, обвязавшись связками гранат.
Материлась, словно забыв что существует запрет в зданиях, подобных этому, на какие-либо разговоры официальных лиц на языке, кроме государственного, негласно подразумевая, что правило не распространяется на английский, немецкий и другие - на все, кроме страны, с которой граничат – кроме русского. Правило давнее, многие уже следуют по привычке, когда-то строгое, административное, подразумевающее какие-то штрафы, а злостным нарушителям грозящее даже увольнением, но следователь не слышал, чтобы за последний год или два нечто подобное случилось. Но все равно, слышать громкую русскую речь, да еще обильно приправленную матом, в здании, которое определило это едва ли не в закон для всех остальных, было категорически неловко.
Нападающий, будучи раненым и серьезно, если судить по количеству крови, нейтрализовав стрелка-женщину, не остановился, продолжал заходить кабинеты и убивать, пока не довел количество до нужного ему, и лишь потом направился к залу заседаний, где прилепил свой конверт. Уходя, в людей не стрелял лишь направлял ствол и только по необходимости, пугая случайно высунувшихся.
Сегодня Латвия осиротела на 30 государственных чиновников, открылись вакансии, и не нужно выдумывать новые министерства, чтобы устроить подросших детей и племянников, - нелояльно подумал следователь, вспоминая старое, периода начала 90-х эмоциональное выступление какого-то неумного депутата в этих стенах, который с восторгом вещал, что «мы создали для себя новую прекрасную профессию – латыш», и тут же принялся размышлять не может ли это являться причиной? выступать еще одной версией случившегося? Разве евреи, создавшие профессию «еврей», не могли возмутиться подражанию и в своем стиле устанавливать «статус-кво»? опять же, это прослеживается по их склонности к магии цифр. Кажется, это называется «кабалистика» или «кабала»? Надо бы уточнить. Шифры цифр, вроде двух башен, которые надо было непременно завалить 11 числа - две единицы, стоящие рядом, с намеком, объявлением всему еврейству: «Все, что совершено, сделано во имя процветания нашего народа». Следователь недавно прочел одну брошюрку, которая его очень впечатлила, потом выбросил, не рискнув ее ни с кем обсуждать – и за меньшее можно было вылететь с работы, стукачество процветало на всех уровнях, но вот забыть никак не мог, что-то притягивало – запретностью, что ли? суждениями, которые были не просто смелыми, а слишком уж смелыми, еще и приведенные доводы получали постоянные подтверждения. Следователь имел смелость открыто рассуждать с самим собой, но достаточно умен, чтобы не делиться этим с другими. Чем не версия? Но эту версию исследовать не дадут, даже заявлять о ней нельзя, это для всех слишком… - следователь пытался подобрать слово и остановился на одном русском, вобравшем в себя все.
****ство!
- Что-то сказали?
- Нет!
Шептаться о жидах будут. Всегда шепчутся о запретном, - подумал следователь, оглядываясь по сторонам. - Не в том ли цель? Запугивание?
Боролся с мыслями
Если так, то удалось, видел лица и знал, что подобно заразительно. Разнесется по городу, распространится среди определенного слоя, когда до этого случая бывшего неприкасаемым, элитарным, а теперь так «опущенным». Ведь то, что другой слой – охрану не тронули, это тоже знак. Оставили в живых. Почему? Унизили до чрезвычайности, как способны унизить только коллеги, ущемленные профанацией того, к чему относятся всерьез. Коллеги? Попытался найти дополнительные точки соприкосновения. Недовольство, демонстрация, показ? Акция несомненно показательная. Только ли устрашения?
Раздражение?
Охрану не тронули. Относительно не тронули, - раздраженно поправил следователь сам себя. Ох, уж эта охрана! Помощник киллера – получено яркое его описание – во время происходящего находился с охраной. С козлиной черной бородкой, возможно что наклеенной – неестественной и броской - пронзительными глазами, а про это взахлеб упоминают опять же все, юркий, как нож, который держал в руках, перебрасывая из одной в другую, так никого не связывав, словно пренебрегая, желая унизить и этим, заставил стоять упершись руками в стену, острым как бритва ножом изрезал форму в лоскуты, особое внимание уделив нижней ее части.
Связанных слов от него не слышали, впрочем, несколько раз проронил, издевательски виновато: «Шабат, однако!»
И еще это издевательское объявление войны
Война сама по себе оскорбительное явление, но особо для человека, который считает, что на него напали. Напали вероломно, не имея на то причин - без объявления войны. «Иду на Вы» - пришло от русских, вызывало удивление, но изменило правила войны.
Следователь интересовался историей в той мере, как ею может интересоваться человек, не имеющий собственной библиотеки. Знание истории странным образом пришло через картины, которые он разглядывал в лупу, вошло из увлечения филателисткой, от отца, чью коллекцию марок он унаследовал. Случается, историю выучивают по картинам художников. Следователь знал картину Ильи Репина: «Запорожцы пишут письмо султану» - такая марка серии «Третьяковская картинная галерея», отпечатанной еще в СССР, в его коллекции была.
Знающий часть не успокоится, пока не выяснит все.
Какие-то вещи, чаще скандального характера, известны всем. Историю учат и запоминают, главным образом, по историческим анекдотам. Неведомые террористы как нарочно составляли свои нападения таким образом, чтобы они осталось в анналах истории, как некий, пусть кровавый, но анекдот.
Та славянская группа, которую так и не вычислили, тогда, едва ли не год назад, тоже издевалась. Подчерк схож, только вот трупов навалено не в пример. Перешли от издевательств к делу. о котором предупреждали смутно, полунамеками? Прострелили навылет три «гомускво, а суть есть – три полицейские задницы, одним выстрелом, что впрочем было и немудрено: жертвы были поставлены к стене и опирались на нее руками, так что это говорит не о точности выстрела, а скорее о замечательных характеристиках пистолета. Должно быть, на пари, импровизация или все-таки запланированное издевательство? Пулю, застрявшую в стене, не забыли выковырять и забрать с собой, гильзы тоже не нашли – согласно свидетельских показаний к оружию было приделано что-то вроде мешочков - так что экспертизе пришлось дело иметь исключительно с задницами.
С тем ли самым стрелком имеем дело? Вряд ли, чего-чего, а гильз здесь вдоволь, - следователю что-то подсказывало, что их количество сойдется с числом ранений. Смертельных ранений, – поправил он себя. Убивец, или как сейчас навязано говорить – киллер, промахов не делал и помещения знал как свои пять пальцев.
Наводчик?
И, превысив свои полномочия, следователь велел собрать телефоны у всех, для проверки исходящих и входящих, у мертвых и оставшихся в живых, депутатов и их помощников, лишив их связи с внешним миром…
«ВТОРОЙ» - Сорокин Александр Алексеевич
«ТРЕТИЙ» - Дроздов Михаил Юрьевич
«ЧЕТВЕРТЫЙ» - Романов Федор Степанович
«СЕДЬМОЙ» - Петров Юрий Александрович
/«Ч» - плюс 02.55/
- Долго еще?
- Минут двадцать…
- Или сорок! – словно высмотрев что-то в лице Феди-Молчуна поправляет себя же Миша. - Хранилищу бы уже высветиться – не вижу. И с башней заминка, столько долбаем, должна бы сама упасть.
- Хороший цемент! Никак не хочет отбиваться!
- Ты еще про тюремные макароны добавь!
- А в тюрьме сейчас обед – макароны дают! – послушно сообщает Казак.
- Может, нам на обед прерваться? – говорит Миша. – Предупредить всех? Сказать, чтобы не расходились?
- Тем, кто в башне или тем, кто на мосту?
Смех не грех, со смехом и беда в полбеды живет.
- Остров надо зачистить, - предупреждает Сашка. - Накопилось... Очень скоро доставать начнут.
- Поцокать армейских? За милую душу! – рвется в дело Петька-Казак.
- Не по профилю! Ваше дело - грузить.
Бывают объекты, которые как коренной зуб, который и так и этак, и уже вроде бы расшатал, а не идет, не поддается, и ломаешь его на все стороны, уже и рычагом и даже долотом – а сидит, непонятно на чем держится. Клиент в шоке, врач потеет, сердится на себя, рукава закатал, и уже не успокаивает, что все будет быстро и приятно…
Федя никогда не валил телебашни, и даже не думал, что когда-нибудь придется, и теперь не на чуточку волновался, опасаясь, что затратит взрывчатки больше, чем следует – вызов его мастерству.
Действовали быстро. Петька-Казак с Мишей-Бесределом, как указывал, закладывали взрывчатку, Федя подсоединял взрыватели, отъезжали – взрывал, снова и снова. Смотрел, отмечал место следующего удара, действуя вроде лесоруба, вышибающего щепу и не желающего затратить сверх ни одного лишнего взмаха топора. Потому взрывал «порциями», ожидая и надеясь наконец-то «услышать вопль объекта». Всякий предмет, неважно какого он размера, сотворенный человеком или природой, как и всякий человек, имеет свой запас прочности и ту точку излома, после которой в нем пойдут «трещины по характеру».
Федя чувствовал себя пьяным, по настоящему пьяным, словно впервые в жизни напился свиньей.
Миша, нет-нет, с удовольствием смотрел вдоль реки на черное облако прилепившееся к земле – горящие нефтеналивные сосредоточенные в устье Даугавы. Хваля и чуточку ревнуя того, кто сработал эту красоту. Мысленно обращаясь к Сашке, чья работа чернела в небе такой наглядной отметиной: «Дымно кадишь – святых зачадишь!»
Ударила пуля, осыпала крошкой.
- Что же они нам музыку ломают?
- Остров надо зачистить! – повторяет Сашка. – Весь! Иначе не уйдем!
В любой диверсионной должно либо выиграть в первые же минуты, совершить задуманное, или, если не получилось, тут же отойти, исчезнуть, раствориться. «Пересидели» объект…
Сашка на велосипеде, с закинутой за спину винтовкой перемещался из конца в конец, останавливался. Когда что-то замечал, либо начинали чиркать пули, иной раз даже не слезая, так с велосипедом промеж ног, делал пару выстрелов и тут же ехал на другую сторону. Остров Закюсала, как остров, понятие весьма условное, соединен с левым и правым берегом широченным мостом, когда-то носящим горделивое название «Московский». Мостом теперь уже подпорченным, для движения крупной техники невозможным – в узловых местах, выгоревшим - частью оплыл железобетон, ослабив конструкцию, не позволяя оттащить сгоревшие машины, а главное - стоящий поперек на своих сгоревших колесах, большегруз с бетонными блоками.
Сашка вернулся, положил в футляр винтовку и взял автомат. Старую проверенную модель Калашникова с деревянным прикладом - что придает корпусу дополнительную жесткость, и можно поработать с плеча, калибра 7.62 - что позволяет не сомневаться, когда на пути выстрела возникают мелкие веточки или сомнительного вида нательники. Оставил велосипед, надел жилет с рожками и пошел пешком - надеясь успеть снять обильную жертву «фигур постоянного прицела», что изрядно поднакопилось на западной части этого небольшого вытянутого в длину острова, и уже слышны кое-какие выкрики команд, которыми не указуют, потому как ни черта не видят – трудно что-либо рассмотреть держа головы ниже задницы, а подбадривают друг друга.
В бою не без героя, иначе что же это за бой, где все «труса празднуют»? Неосторожная атака, даже скорее не атака, а неумное, без поддержки, разовое перемещение какой-то группы вооруженных людей, одетых в однотипную форму, захлебнулось, едва начавшись - Сашка уложил всех, начав с тех, кто был сзади – не оставляя никаких шансов. Единственный, кто средь всей этой беспорядочной стрельбы, стрелял не на удачу, не «в направлении», а в цель: только в то, что видишь, на уровне рефлексов, движениями опережающими мысль. Если видишь, значит - можешь попасть, если можешь, значит - должен. Попадал, не думая, словно так и должно быть, вкладывать пулю будто рукой – туда, куда наметил, не думая, что этим стирает из списка живых чью-то жизнь, даже не рассматривая их как живых, словно был на собственном стрелковом поле «для специалистов», где лишь на короткие промежутки времени появляются мишени, и не покажутся во второй раз, и потому нужно дать наилучший результат – много лучший, чем когда-либо был до этого. Есть дни, когда все получается. Санька чувствовал, что это его день, и словно те инвалиды Великой Войны, что когда-то учили его стрельбе, смотрят на него сейчас, молчат, чтобы не отвлечь, и только Евгений Александрович довольно, едва слышно, покрякивает.
А когда случайная дурная пуля ударила в Сашку, раздалось что-то вроде общего вздоха…
Федя выбрал место, как ему показалось, правильное место, самое слабое характером, и методично его «подрубал», закладывая небольшие заряды, словно лесоруб, орудуя топором, вышибал «щепки» – сперва захватывая вширь, по всей необъятной толщине, потом сужая, пока не дошел до условной «сердцевины». Тогда заложив один в середку и еще более мощный заряд с обратной стороны – смотрит на Казака.
- Сейчас упадет?
Федор кивает, но не столь уверенно.
- Ладно. Остаемся на всякий случай. Далеко не отъезжай. Миш, дуй к Сашке – передай – уходим!
- Первый! Объект «Спица»! Заканчиваем!..
Из служебных объяснений:
«После падения телебашни уход террористов с острова Закюсала произошел в обход выставленных наземных постов, тщательно блокирующих периметр, на плавающем моторном средстве (надувная лодка) в сторону Рижской ГЭС…»
Игорек
/«Ч» - значение «Икс»/
- Алло? Марис! Я сегодня на работу не приеду! Да, не ори ты! Я на Окружном мосту. Не в пробке дело. Хотя и пробка тоже… Марис! Здесь вышку взрывают! Какую вышку? Телевизионную!… Сам ты дурак! Вантовый мост уже взорвали – мне отсюда хорошо видно – нет моста. А на самом «Зайчике», под мостом что-то горит, прямо пылает – похоже бензовозы. Хера там проедешь! На железнодорожном электричка на боку – тоже горит. Вид отсюда обалденный! Теперь до вышки добрались. Да, вижу я - вижу! С моста вижу!.. Нет, этот мост еще цел. А что, и его взорвут? Здесь еще есть движение, но медленное, многие вышли. Я, на всякий случай, свою машину с моста убрал – может, этот мост у них следующий в списке… У кого? У них! Да, откуда я знаю! Вижу ИХ у башни. Зрителей много, до жути, как на милениуме было, помнишь? - когда двухтысячный отмечали. Народ? На самом острове стоят в отдалении, еще больше у моста, но в основном на мосту – отсюда лучше видно. Что у башни? Я же тебе сказал - взрывают башню! Там какой-то грузовичок. Подъезжают, выгружают, лепят что-то на одну из опор, отъезжают и… Подожди… Опять отъехали. Вот! Слышал?! Опять взорвали! Не упала. Крепкая. Умели же в советское время строить! А может – нарочно, тех, кто внутри, выколачивают. Тут народа полный мост. Ближе не подойти, я спускался. Подход огорожен и надпись предупредительная: «Ахтунг! Идут взрывные работы. Снос телебашни…» Все. Внизу, правда, приписка фломастером от руки, возможно, поздняя: «Берегите головы». Больше ничего. На каком языке? Ахтунг – это на каком? А, понял! Русскими буквами! А на латышском ни фига нет – может, уже сорвали на память. Головы? Нет. По моим расчетам, до моего места не достанет. Мост? До моста, может, и достанет, трудно сказать, но не туда, где я стою… Может, и в Даугаву упадет – нога частью на ту сторону. Что? Сколько человек башню взрывают? Двое! Да, двое, тебе говорю! Дима, Вова, Олег, Елена… Полицейские? Не вмешиваются. Они боятся! Зассали. У них проблемы – пытаются понять – кто их отстреливает. Да откуда я знаю! Так говорят! Убитые? Мне отсюда не видно. Деревья заслоняют. Стреляют! Хлопает там что-то. Лежит кто-то или отлеживается – я не знаю. Зато башню видно хорошо. Место отличное! Кто? Откуда я знаю – кто! Может быть, арабы! Не хрен было в Ирак лезть!.. Да, не видно мне отсюда – арабы или нет. Думаю, война. Или переворот. Или кого-то очень-очень достали. Марис! Здесь говорят, что вертолет сбили. Как чей? Ваш! Где-то в районе «москачки» упал. Марис, ничего, что я с тобой по-русски разговариваю? Я чего хочу сказать, ты свою земесардзевскую куртку не одевай… Поговаривают – отстрел идет всех, кто в форме. Особенно земесарзиков… Чего жду? На мобилу хочу сфотать! Все ждут! Полный мост людей с мобилами, здесь и съемочная группа есть – только непонятно, как транслировать собираются, если башня упадет. Марис, как ты думаешь, башня упадет – телефон отключится? Жаль фотик не взял…
Бля!!! Марис!!! Кажется, ядерный взрыв! Бздец! Всем бздец!..
СТАРИК - Байков Енисей Иванович (Седой)
ПЯТЫЙ - Белоглазов Сергей Иванович (Извилина)
/«Ч» - плюс 02.35/
Инчукалнское газовое хранилище расположено вовсе не в Инчукалнсе, как и Плявинская ГЭС расположена вовсе не в местечке Плявиняс. Здесь и там, между истинным месторасположением и заявленными адресом от 20 до 30 км, словно специально так задумано, чтобы путать малограмотных диверсантов. Закаченный в естественные подземные пустоты, «инчукалнский» газ так и вовсе находится на другом берегу реки Гауя у поселка Мурьяни - по правую сторону дороги если смотреть от Валмиеры. Газа там, если бы он потреблялся только Латвией, а не вылеживал в ожидании, что за него дадут «хорошую цену», хватило бы на несколько лет, впрочем, большая часть газа Латвии не принадлежит, а вторую тоже продадут – подвернись такой славный случай.
На территорию Инчукалнского газового хранилища въехала машина, груженная баллонами с кислородом…
Дел, как выяснилось, на полкопейки – тут один бы управился, если бы знал – куда что подключать, но эффекту получилось, что Енисей невольно закусил губу, потом матюгнулся, не сделав замечания самому себе, и еще ему мучительно захотелось надавав себе же по щекам, проорать и в уши: «Не побоялся взяться, так чего страшишься делать!?»
А ведь спрашивал у знающих людей, допытывался: - У тебя случаем ничего нет по подрыву подземных газохранилищей? Какой тут должен быть видовой ряд?
- Насколько большое?
Отвечал.
- Ого-го! – восхищались коллеги-специалисты. -Охранение?
- Формальное.
- Хочешь сказать, что еще есть такие идиоты?
Ох, нельзя хранить так много газа в одном месте…
- Тудыж твою качель! Охтеньки… Били Фому за Еремину вину! – ворчнул Седой, больше не оборачиваясь и стирая из памяти картину, которая и ему показалась страшенной.
- «Начиная работу в публичном доме для геев, он ощущал себя словно Наташа Ростова на первом балу!» –бормотал Сергей-Извилина, ошарашенный никак не меньше. – Не переборщили?
- Весомая страна, такую сразу не похоронишь…
Из статьи «По следам катастрофы»:
«…Отсутствие главного моста города, падение телевизионной башни, взрыв газохранилища - всего три объекта, и город как нечто разумное организованное перестал существовать… Паника началась после падения телевизионной башни и взрыва Инчукалнского газохранилища – действия террористов оказались слишком наглядными для всего города в целом. Динамический удар, который ощутили все, огромного размера характерное грибовидное облако, видимое со всех точек города - вследствие чего большинство решило, что произошел ядерный взрыв, валообразно-множащиеся слухи, отсутствие электричества, отказ телефонной связи, и хотя все это еще только выступало прелюдией к последующему…
Но именно башня, видимая с любой точки города, ее внезапное исчезновение сыграло определяющую роль, когда паника стала необратимой…»
«ВТОРОЙ» - Сорокин Александр Алексеевич
«ТРЕТИЙ» - Дроздов Михаил Юрьевич
«ЧЕТВЕРТЫЙ» - Романов Федор Степанович
«СЕДЬМОЙ» - Петров Юрий Александрович
/«Ч» - значение ИКС/
«Русская Восьмерка» - боевой языческий комплекс, основывающийся на круговых системных, возвратно-поступательных (по овалу «капли»), движениях, отходящих, как бы «поддающихся», и возвращающихся таким накатом, словно действительно, двигаясь по линиям восьмерки через центр притяжения, некую черную дыру, можно без усилия набирать разгон, скорость движений всякого противника ошарашивающие, жалящие походя, сбивающие с ног быстрее мысли, выдергивающие руки из суставов, дробящие кости, позволяющие воину и без мечей бесконечно долго, считаясь только с собственной выносливостью, противостоять воинам и игнорировать толпу.
- Восьмерка – единственная цифра, симметричная по обеим осям – иксу и игреку, - сказал как-то Извилина, так и не сумевший, несмотря на все старания Федора, ее освоить. Понимающий и восхищенный системой, справляющийся со всеми движениями отдельно, но так и не сумевший прочувствовать и объединить все в одно, словно не хватило ему какого-то «чуть-чуть», толчка, крупицы, чтобы тело подчинилось и заработало «само по себе»…
В начальном комплексе «Основ», две восьмерки умозрительно брошенные на землю, чтобы составить нечто похожее на четырехлистник, а по определению – восемь спиц круга – колеса, не то Перуна, не то Дажбога, предопределяли движение тела - горизонт, вертикальные восьмерки всех размеров, от малых кистевых, до размашистых заплечных – работу рук, предмета или предметов.
Неистовость и самотрешенность – две основы необходимые для победы в бою, когда шансов нет или они минимальны. Вращение по «восьмерке» словно черпает это из нее, заряжает тело и дух.
Восьмерка ли, не восьмерка. но был случай в Великую Отечественную, а дело было в прифронтовой полосе, когда в немецкой казарме пытали пойманного израненного русского диверсанта - очухался, вошел в состояние русича, ухватил, обломал штык-нож, которым его тыркали, и этих огрызком ухайдокал чуть ли не полказармы. Называлась цифра, что-то за 20 рыл, не помню - молодой был – вдвое моложе, чем вы сейчас, зачитывался документ – перевод с немецкого, какой-то приказ по полку или дивизии о впредь запрещении подобных мероприятий - читай пыток пленных, поскольку слишком уж накладно получается. Рассказ про этот случай входил, как обязательное, для новичков в нашем разведподразделении, и я исключаю возможность, что был сочинен в определенных целях. Есть в каждом, кто не планктоном живет, наследие русичей, даже если идет речь об адреналиновом взрыве в условиях, когда человек понимает, что ему кранты – пусть некой химической реакции, но русский человек, если находится под особым стрессом какое-то время, когда выхода нет, не видит его, ни малейшего шанса, способен переходить в другой временной режим. И тогда окружающие двигаются словно в воде, а ты поспеваешь везде. Одновременно пропадает звук – идет ровное шумовое звучание вроде того, как приложить банку к уху. Хотите, считайте, что за счет адреналина или какой-то иной накопившейся психимической дряни и реакции на нее организма, я не знаю, но для меня это сложившийся факт. Пусть и произошедший всего раз в жизни. Возможно, в этом направлении ведутся какие-то исследования и, опять же возможно, найдут спецсредства, чтобы в это состояние впадать на какое-то время… Но хочется верить, что «адреналиновый взрыв» способен накопиться и у нации в целом.
(По случаю добавлю. Размеренное движение по овалам восьмерок с ускорениями через центр, позволяет в схожее состояние входить – отчасти умораживать время, отказываться от тела, предоставив духу вести его, и не ощущать ничего, ни боли, ни тепла, ни холода…)
Федор, раздевшись до пояса, в сумраке вечера, едва уловимыми глазу движениями (что возможно только когда человек подчиняет себе тело полностью, лишив сторонних наблюдателей привычного глазу поступательного «вверх-вниз»), скользит по прибрежному песку, как по льду, углубляясь в заросли, а когда они попадают в водоворот его движений, захватывая, рубя, крутя узлы… Второй час подряд, без остановки.
- Сбрендил? - гадает Миша.
- Тризничает! – угадывает Казак.
Тризны бывают всякие. От тризн встречи до тризн по себе. Средь лета, когда полуденный луч солнца проходит через центр колеса, врезанного краем в столб, и высвечивает главный родник, Седой большой белой кружкой черпает из него и дает отпить всем по три глотка: сделав глоток, понимаешь, что дома, второй – что кругом свои, третий – успокаивает полностью, теперь не надо никуда спешить… Это – тризна возвращения.
Глядя на Федю, поминают собственные уроки.
«Неужели непонятно? – сердился очередной учитель «нехорошему». – Голода в вас нет! Жри глазами предметы – жри! Показывай мне голод! Свою всеядность!.. А вот когда начнешь распознавать вкус предметов, значит, краем коснулось мастерство, - вкрадчиво обещал он, и опять принимался орать: - До этого – жри! Показывай неимоверный голод, свой интерес ко всему!»
Жрали и не пресыщались…
«А теперь – стоп! – приказывал он. – Теперь жри все, видь все, а не показывай! Все вокруг живое, ты средь живого, но мертвый…»
Федя скользит истинно мертвым средь живого, не машиной, а неким духом.
Природа и судьба – это именно то, что не удается постичь людям ограниченным. Но свяжи свою судьбу со своей природой, ты станешь в этом мире тем, кем должен был стать, - а суть - возьмешь собственную судьбу в собственные руки.
- Так к чему мы пришли?
- Речь так или иначе об экологии души.
Днем тихо, ночью лихо…
- Зацепившись за пенек, простояли весь денек!
- Главное на таком холоде – не вспотеть от безделья! – делится своим безразмерным опытом Петька-Казак. – А то проберет! До самых синих помидор проберет!
- Не пора?
- Ждать! – в который раз отрезает сомнения Казак. - Седой ничего наполовину делать не умеет, если уж взялся, значит, будет не рядовое наводнение, а потоп незаурядный. Извилина сам все кубы пересчитал, помнишь? Все по расписанию.
- Я такие объемы по кубам в степени не понимаю, - жалуется Беспредел.
- Вам по пояс будет, - с удовольствием поясняет белый, как полотно, Сашка. – Это если тебе, Миша, мухой на голову памятника стать и не поскользнуться, - поминает он какого-то лысого, за слабостью и нахлынувшим сумраком сознания, на мгновение перепутав времена.
- Не больно? Перевязать?
Сашка лежит в бинтах и собственных ног не чует. Руки пока работают, но поднимать их всякий раз отдается болью в спине. Боли он радуется. Радуется и делам.
- Видели, как Седой с Извилиной расстарались?
- Экологию попортили! – недовольно бурчит Миша-Беспредел.
- Сказано же: оставляющий след, оставляет и шрамы! - философски изрекает Сашка.
- Федя тоже сейчас следов наломает – хрен что здесь расти будет!
- Притопим…
Федор равнодушно сумрачен – сейчас сменил короткое на широкие размахи и двигается словно сошедшая с ума ветряная мельница, обнаружившая, что у нее вовсе не один ветряк, да кто-то насадил ее основание на хитрющую многоходовую карусель.
- Федя… Федор Степанович, шел бы ты… - говорит вдруг Сашка.
- Куда? – любопытствует Миша, зная, что Сашка, даже раненый, просто так не пошлет.
- К Извилине!.. И ты Петруха, слышь? Казак Александрович?
- А меня куда? – недовольно отзывается Казак.
- Вы вроде бы хотели на танке покататься?
- Ну, хотел…
- Ну, так покатайся!.. Слышишь? Зашурчали…
ГОРОД
«Осажденный город двоемыслен!» Фраза эта, как печать клеймящая род человеческий, от времен ли древних, выдумали ее или нет, но знавали ее и на Руси, пришла с фольклором, спряталась там средь всякого. Люди в моменты смертельной опасности трояки, как и всякая живность: драть, бежать, цепенеть. Первую, самую малочисленную часть, составляют воины. Остальные две – все остальные, которые склонны не доверять первым и диктовать собственное: как жить всем, как воспитывать своих детей.
Какие-то организованные силы еще были, но стягиваясь не к стратегическим объектам, а к дому правительства, в котором не было правительства, президентскому дворцу, в котором не было президента, то есть, выполняя распоряжения и приказы лишенные смысла. Как всегда, когда какое-то событие застает врасплох, а мысли начальства совершают скачки от «как бы не попало» до «не пора ли сматываться»?
Каждая война в глазах обывателя (даже ею не затронутого) рисуется из слухов, среди которых слово печатное безуспешно пытается конкурировать со словом кухонным. Но кухонные рано или поздно выветриваются, а печатные, служащие определенной цели, остаются. Это кухонные никому не служат, кроме как поддерживать собственное существование в человеческой, питательной для себя, среде.
Говорили про взбесившийся на площади Красных Латышских Стрелков танк, который не тронул недавно отстроенный Дом Черноголовых, но изрядно отделал музей Советской Оккупации – безобразное по архитектуре здание, которое давно следовало бы снести, и несколько раз оскорбительно, словно молодой поросенок, потерся о трехмордый памятник латышским стрелкам, застолбивший себе место в этом изрядно запутанном ансамбле, называемом площадью и в советские годы.
Говорили о сбитом «Геркулесе» - военно-транспортном самолете то ли США, то ли Британии, еще о высадившемся десанте НАТО (но почему-то в Лиепае - городе расположенном едва ли не в трехстах километров от событий), десанте, который лихо развернулся и наступает теперь на Ригу по всем правилам военного искусства, с боями, и уже есть погибшие с обеих сторон, только не понять что это за стороны. Еще говорили о работающем правительстве вне территории Латвии, сформированному из самых звучных высокопоставленных чиновников, поучающих сопротивлению непонятно кому, то ли новой советской оккупации, то ли международному безадресному терроризму, но что сопротивлению – это вне сомнений. Кого-то, судя по географии воззваний, разбросало в разные концы света.
Если вспомнить историю 40-го года, очень даже похоже на правду, чиновник готовы умереть за свой народ только в период выборов, но опять же подразумевая полную фигуральность как собственных речей, так и собственной кончины…
Внимательный мог бы заметить, что уничтожаются только объекты возведенные в период существования СССР, и эти уничтожения - не по иронии ли? - могли служить лишь неким небольшим дополнением к тому, что самой Латвией уже было уничтожено: такие (должно быть ненавистные) объекты всесоюзного значения, как радиозавод имени Попова, ВЭФ, РАФ, только что отстроенный, прямо с иголочки, «Завод Робототехники», и это если не считать «Елгавсельмаша» и множества производств поменьше. Еще собственное, когда-то славное, сахарное производство, что с лихвой закрывало внутренние потребности и предоставило работу латышскому крестьянству в сложные, путанные 90-е.
И теперь выглядело так, словно неведомые силы подхватили порыв - вносили свою лепту, чтобы депутатам не было возможности лишний раз жаловаться на сорокалетнюю оккупацию - забирая у Латвии все, что эти оккупанты понастроили…
Терроризм, который когда-то создали, возглавляли, являлись главными его проводниками и идеологами евреи, до революции бил по самому больному месту России – его кадрам, во времена зачисток он уже не мог считаться терроризмом хотя бы потому, что провозгласил себя революционной необходимостью. Во времена современные, это уже проходило по серии одиночных черных операций. Но всегда чтобы проняло. У каждого своя ахиллесова пята. В России били по больному – по школам, жилым домам, объектам культуры. В Штатах тоже по святому и понятному: – торговым центрам и универмагам.
Больная пята Латвии – советское наследие, которое ненавидела, но которого оказалось столь много, что лишение его, казалось, могло стереть с лица земли саму страну.
Поток в сторону Литвы встал намертво, прошел слух, что с мостами через Лиелупе произошло что-то плохое. Информация недостоверная. Литовцы, вдруг, вспомнили, что у них есть пограничные пункты, а также и веские основания их перекрыть – спасти Европу от террористов, которые обязательно попытаются проникнуть в нее с толпой беженцев. Тоже самое, но с естественным запаздыванием поступления сигнала от конечностей к голове, втемяшилось эстонцам, и Финляндия призвала резервистов первыми, потому как Эстония теперь не совсем Эстония, а по финская провинция (в которую уже столько вложено!), что потеряй хоть часть приобретенного, в том числе и из советского наследия, станешь третьим в Европе банкротом… Потому более благополучным правобережным, эвакуирующихся со своих богатых «выселок» в Эстонию, маршрут тоже оказался перекрыт, и там «что-то случилось». Словно какой-то дирижер-регулировщик этой негероической симфонии драпать разрешал только через Белоруссию или Россию.
Россия и раньше с европотоком справлялась «ни шатко – ни валко», создавая, в общем-то ни на чем, километровые очереди на радость приграничному жителю, что торговал в них местами, а теперь оставила по направлению в Европу даже не форточку, щелку, но и ту вскоре захлопнула «до выяснения».
Через Белоруссию – озноб по спине, особо когда вспоминали сколько помоев в ее сторону выплеснули. Батька Лукашенко, говорил что-то «про память и глаз, который вон», в переводе на латышский звучало пугающе. Не за глаз ли - донорский орган, обещал кормить бесплатным супом, и даже принять к себе на постоянное жилье, но только работников, а не служащих, не членов какого бы то ни было управленческого звена, и всяких-яких, умеющих производить только виртуальные ценности. Опять, не к месту, вспомнили «еврейский пароход», что неприкаянным «Летучим Голландцем» послонялся вдоль американского континента, да так и вернулся обратно в Германию.
Батька Лукошенко народный лидер с юмором государственным, новоевропейцев до икоты пугающим, некоторым проектам прибалтийских соседей - вроде идей размещения на границе с Белоруссией ядерного могильника (как примера европартнерства - о котором прожужжали все уши – и понимали своеобразно - ввозить и хранить на собственной территории отходы из Германии) - ставил препоны «на раз». Заявив, что в таком или схожих случаях, впредь, и в дальнейшем без предупреждения, на собственной территории у границы, аккурат по обеим сторонам реки (своей Двины и далее чужой Даугавы) в готовности разместить по сто ядерных (тьфу! – ядреных!) свиноферм. У иного городского жителя, не понимающего о чем собственно идет речь, обещание угрозой не счетшего, вызвало бы, максимум, усмешку, но знающему – холодный пот. Свинья – своеобразное животное, во всем близкое человеку, кроме одного исключения – ее мочевина выжигает все. Поставь батька химический завод и сливай все подряд в реку, можно было бы официально повозмущаться (подключив хай всей Европы), а неофициально, этак, пожав плечами, разместить-таки ядерный могильник, но два-сто биохимзаводов, со своими хрюкающими компонентами, работающими в непрерывном режиме, предназначенными служить гарантом пищевой безопасности своей страны и уничтожением со скоростью текущей воды всего живого на территории соседней, и это вне объявления войны, а как незатейливая реакция на проявившиеся признаки недобрососедского отношения – такое способно напугать не на шутку…
История, обещающая стать славным историческим анекдотом. Или? Почему же стать? Уже им являющимся. Славным, однако, не оставляющим в нем славы прибалтам. Сложно жить ниже по течению… в том числе и мозгами.
Из статьи «По следам катастрофы»:
«Посольство США в Латвии, когда-то находящееся в двухэтажном особняке постройки времен первой республики президента Ульманиса, в настоящее время переоборудуется в памятник под названием «Стены Скорби». Проект должен будет олицетворить погибших в его стенах служащих и героических морских пехотинцев…»
А в Голливуде, меж тем, орава борзописцев уже спешила застолбить хлебное дело, наперебой строча и подсовывая киностудиям сценарии, а если быть точным, перекраивались имеющиеся, те, что были отклонены по причинам «вторичная чушь». По свежему, стряпали слезливые драмы, мелодрамы – время комедий еще не пришло, хотя делали зарубку в памяти, чтобы опять успеть первыми. Кто-то доподлинно знал, что снимут комедию и про 11 сентября - наснимали же комедий про самую кровавую из человеческих войн? ту, в которой убитых считали миллионами – чьих-то детей, отцов, дочерей и ничего… Так что, снимут – не сомневайтесь! – «Пипл схавает»!
Но прежде чем проверить спичкой, горючи ли выходящие из задницы газы, подумайте о трех вещах: можно ли наладить промышленное производство или хотя бы один светильник, обогатит ли этот случай науку или только медицину, и каким может быть успех, доказывающий необходимость эксперимента. Прежде чем писать что-то для кино, произведите схожие расчеты…
«ПЕРВЫЙ» - Рогов Георгий Владимирович
/«Ч» - значение ИКС/
На вторые сутки ранним утром, провожаемый завистливыми взглядами владельцев автомобилей, безнадежно увязнувших в уже несколько часов не двигающемся потоке, на небольшом старом, но надежном проверенном мотоцикле, счастливый словно в собственные молодые годы, когда приобрел свой первый и единственный, Воевода, он же Номер Первый, он же Гришка-Командир, он же – Змей-Георгиевич, он же Георгий Владимирович Рогов уверенно продвигался к своему последнему рубежу, зная об этом, но в прекрасном настроении, радуясь, что погода налаживается, удивляясь тому, что нигде на дороге и даже в ста километров от Риги в маленьких городках и проселках не видно людей в форме, ухмыляюсь новому полученному практическому знанию, что один человек, пусть и очень хороший специалист – Сашка-Снайпер, способен заставить людей государства снять ненавистную ему форму, надеясь, что Извилина угадал с местом высадки, и теперь будет самое интересное, почти как в Гренаде…
Дураков бьют – умный не суйся. Замерло все. Соседи – литы с эстами - словно враз поумнели, окаменели в ожидании: чем кончится? ограничится ли неведомый враг только той территорией или пойдут новых колотить? Уже присматривались к «себе» - многих ли обидели? – не пора ли драпать? Маршрут набит, накатан…
Всякая бестолковщина, согласно традициям, начинается с чиновничьего аппарата – именно его лихорадит больше всего, верхушка его первой командует себе немедленную эвакуацию, оставив всех остальных, как «крайних», до которых рано или поздно доходит – под что их оставили. Но именно башня, видимая с любой точки города, ее внезапное исчезновение способствовала просветлению частных мыслей (но замутнению общих действий), сыграла ту определяющую роль, когда паника стала необратимой. И не могло ли быть иное в условиях города, где едва ли не каждый шестой - либо государственный чиновник, либо член-родственник его благополучной семьи, где все, словно от заряженных паникой частиц, передается остальным, вроде множества брошенных камней, каждый из которых расплескивает свой собственный круг, но людская вода начинает рябить, а потом и кипеть, выплескивая на все стороны – трудно ли понять с чего и почему?
Всякий отдельный человек пусть ограниченно, но разумен, толпа же живет инстинктом, не разумом, именно он, инстинкт, уже не звериный, а обывательский, отличный от стремлений воинов, ведет ее ложными тропами к последнему в жизни ужасу.
В современном мире нет большей бессмыслицы, чем город…
/пропущен фрагмент с Американским посольством/
Байба
/«Ч» - значение ИКС/
Куда собственную голову совать со страха? Если туда, куда советуют – дырка мала, ее и при огромном аппетите не разработаешь. Всякие завлекательные вещи завлекательны только в кино.
Вот и скажите; что хорошего может случиться с девушкой в час «Ч», если она – блондинка (в том числе и по складу ума), уроженка Прибалтики, что как правило означает запоздалость принятия неверных решений, и, вдобавок ко всему, носит «знаковое» имя – Байба?
Все неприятности исключительно для мирного времени, во времена всеобщего бардака это уже не неприятности…
Как переживала насчет часа «Икс» одна интуит-мыслительница (встречаются и такие): «О чем мы только думаем?! Ведь обязательно (да простит меня читатель!) выебут! Выебут во все щели и (что обидно) никакой благодарности в ответ не выскажут – да и просто повезет, если бросят, где взяли, живой. Выебут те, кого не подпускала близко, и те о ком и не могла предполагать, что такие личности на свете существуют - бомжи со стажем, отмороженные прыщавые подростки, выебет участковый милиционер, которому тыкала, официант, которого шпиняла, сокурсник, которому не дала, вчерашний таксист…» Произойдет так, как это когда-то происходило в Риме с патрициями, их домочадцами и всякими верестелками – но теперь в Москве, Нью-Йорке, Париже, или Лондоне, или других сотнях городов и городишек, но произойдет обязательно. Колеса истории не остановить. А человек… с чего вы взяли, что человек – это человек? Индивидуум! Индивидуум способен моментально вернуться в детство, и отчего-то исключительно в то, когда отрывал руки-ноги-головы своим куклам, какие бы красивые они не были. Индивидуум выебет в хоре с такими же индивидуумами, тут же потеряет ощущение новизны, тут же примется ломать голову в поиске иной эстетики, туша окурки о кожу, выламывая руки, забивая в места, которым попользовался, бутылки, стремясь превзойти «доктора Лектора»…
Не это ли пропагандировали, не этим ли восхищались – так чего теперь жалеть?.. Принц? Надежда льстива, да обманчива. Дело возможное во времена «советские», когда парни за девчат отдавали жизни, прикрывая их своим телом, что воспринималось миром как должное, как невозможность чего-либо иного. Но навязан другой мир, другие ценности. Та прошлая нездоровая идеология заклеймена и возврата к ней не предвидится. Не с демократическими же ценностями рисковать жизнью или даже царапиной. Потому тщетна надежда услышать мужское: «Не сметь!», после чего обидчики (так и бывает) подожмут хвосты и кинутся врассыпную. Честь, Долг, Достоинство - обязательные сопутствующие, что негласно существуют во всяком подвиге, те что когда-то сопровождали каждого, хотя и впитывалось не всеми, высмеяны прыщавыми мальчишками на КВНах, шоу, организованных и идеологически выставленных взрослыми дядями, отнюдь не подражателями, как исполнители при них, а вполне осознающими то, что делают.
В условиях общины, а в какой-то мере и социализма, - «человек человеку друг», иное категорически ненормально, и реакция на такие проявления у человека общины, вроде брезгливого непонимания, как на больного человека упрямо желающего «болеть».
В условиях капитализма: «человек человеку волк», он предлагает конкуренцию индивидуальностей, но, отнюдь, не по способностям, которые были бы понятны человеку общины, а по иным: изворотливости, цинизму, предательству, готовности воткнуть нож в спину, союзы там возникают не на основе дружбы, а на временных интересах, «дружба» покупается на какой-то срок, вернее то, что они понимают под дружбой. Вещь в природном русском обществе кажущаяся дикой до невозможности.
Если нельзя сменить ценности, меняют общество. Новая жизнь предложила многочисленные подмены общин по образцу землячеств, сект, или кланов «по крови» – понятное, к примеру, для азербайджанцев, но непонятное для русского человека, никак не согласующееся с его природным. Потому-то, по решению режиссеров этого спектакля, он, вернее, городские отбросы его, должны ассимилироваться, а остальным, главным образом, той «трудновоспитуемой» части, что живет вне городов, исчезнуть. Человеческому виду – «носителей воли», места в этом новом мире не оставлялось…
Во главе наиопаснейших чувств, с точки зрения сегодняшней власти, стоит чувство реализма.
Совершенство не может считаться эталоном, истинное совершенство всегда незакончено, оно в процессе жизни, движения, - это как линия горизонта, которую нельзя оценить в ее законченном виде, совершенным может стать только движение к ней. Социализм в большей степени «искусство воображения, представлений о лучшем… за горизонтом». Социализм совершенен вечным движением к коммунизму. Этим движением он развивается. Потрескавшаяся картина «Развитой социализм» работы уставшего политбюро последней части брежневского периода – не насмешка над действительностью, исторически - это «творческая пауза», затянувшееся стояние художников на развилке.
Китайцы распознали, что если ежегодно расстреливать какое-то количество чиновников публично, то шансы попасть в какой-то из тупиков по ходу движения значительно уменьшаются. Но учились движению они у Сталина, и не пожелали переучиваться на Хрущевский лад. Все учителя, каких им не предлагали, после великих кормчих: Сталина и Мао, выглядели мелковато. Никак не по кораблям.
Новые кормчие России - стоит только гадать из каких замшелых кубриков были извлечены, но увидев океан и столь далекую линию горизонта, не произведя ревизии кораблю, объявили, что нужно спасаться на плотах, для чего сломать палубы, вскрыть запасы, выпустить крыс – именно они укажут куда бежать и что делать.
Искусство создает опыт практики, а уничтожает его опыт политики. «Социалистический реализм» - искусство, где опыт действительности и желание видеть эту действительность в будущем еще лучшей, был основополагающим, - со сменой государственного строя, сломом его основы – «равная справедливость для всех», превратился в искусство опасное власти, поскольку в новых условиях существования опасно всякое чувство реализма.
Быть смелым, да еще и реалистом, страшно. А как вы думали? К смелости прилагается воз и тележка неприятностей - кто их хочет! - множество на начальном этапе, максимум на конечном, где крестиком или звездочкой отмечена героическая могила. И кажется, что серенькие, те что мышками снуют, живут дольше. Но и это не так. Просто их много-много больше. Они везде. Мир их. Так они считают, что это их мир. Они склонны критиковать героев в неправильности, глупости подвига – не туда шагнул, не так сделал… Впрочем, киношные подвиги они тоже критикуют…
Человек живет подражаниями, а подражания теперь он черпает в телевидении. Не жди геройства от человека, что погряз в пошлости. Дух народа не столь в геройствах, что рассыпаны по истории, как в его повседневности, быту. Опошлишь быт, опошлишь и дух.
Так случилось, что люди наполняют значением поступки других людей. Те, кто способен на Поступок, об этом значении не думают. Что норма той Великой Войны, чьи шрамы не заросли до сих пор, той что повыбила лучших, в чем ее исключение?
Разведчик, переползающий по тонкому льду в тыл противника, проломив лед, не сопротивлялся, тонул молча, чтобы не выдать остальных…
Санитарка, во время боя выносившая раненых, сама раненая осколками, перебившими ей ноги, кричала остальным: «Кто может, подползай ко мне – перевяжу!»…
Человек, у которого расстреляли сына, совершив немыслимое, носил его на собственных окровавленных руках, показывая на трупы убитых им немцев: «Вот они твои обидчики! Вот они! Смотри!»…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
В вооруженных силах Германии было 8 инонациональных дивизий, в войсках СС - 26 добровольческих дивизий, укомплектованных гражданами различных национальностей (албанцы, голландцы, венгры, датчане, бельгийцы, французы, латыши, литовцы, эстонцы и др.). Так, на 1 июня 1944 г. численность этих формирований составила 486,6 тыс. чел., из которых 333,4 тыс. действовали на советско-германском фронте
(конец вводных)
--------
Когда-то существовал незамутненный дохристианский взгляд на смерть, которая является геройством. Но именно христианство позволило трусости претендовать и, в конце концов, занять собственное, едва ли не главенствующее место в этом мире. Как принято при подмене ценностей, трусость переименовали, ее стали назвать смирением.
«Подобно кожаным ножнам для человека тело: Душа в них – меч, и лишь душа в бою решает дело…» - указывал всем, на казалось бы очевидное, персидско-таджикский мудрец, носящий длинное имя для официоза: Нур ад-дин Абд ар-Рахман ибн Низам ад-дин Ахмад ибн Шамс ад-дин Джами (что соответствовало его мудрости), и краткое – Джами – на все остальное время (что отвечало его простоте и скромности).
Смирение людей в форме бывает просто удивительным. С этого момента большинство полицейских уже определились в собственных желаниях, и некоторые им тут же последовали: содеяли то, что большинство чиновников уже исполнило – дезертировали, решив, что им лучше находиться со своими семьями подальше от всего этого, причем часть их, не обремененная узами, проделала это гораздо быстрее. В ряде случаев полицейские заходили в магазины, иногда даже взламывая, и там схватив себе одежду, переодевались, требуя ее у продавцов ввиду «чрезвычайных обстоятельств», в некоторых эпизодах угрожая оружием. Известие о том, что в городе действуют снайперы, отстреливающие всех людей в форме независимо от ее значения и знаков различия, способствовало тому, что это стали проделывать и другие, а потом и вовсе люди без формы, интересующиеся одеждой уже в меньшей степени…
Многокилометровые пробки, множащиеся слухи, разносимые со скоростью, которую предоставлял пока еще действующий мобильный телефон, радиоканалы, не ограничивающие себя в домыслах, предоставляющие слово всякому, в том числе и тем, кого всякий суд признал бы невменяемым…
Война? Хорошо бы война – не так страшно. Дело вполне естественное для каждой войны – перебить мужчин и перетрахать их женщин (поступая с ними далее по собственному благодушию, по сиюминутному капризу), но самые страшные дела творит с собой население при отсутствии неприятеля…
Что происходит, когда реакция становится необратимой? Когда всякий город ловушка, а человек человеку – зверь, и это может превратиться в постоянство? Редкая самка (не иначе из породы самых везучих) сможет прибиться к самцу на хутор, где тот, жалеючи будет учить ее вожжами, чтобы быстрее усвоила деревенский уклад и необходимость ежедневной непрерывной работы. Впрочем, звать ее будут не Байба.
А Байба, о которой шла речь, растерянная до степени, какой себе только может позволить блондинка с образованием, которое ей дали, но которого она так и не получила, поджав ноги смотрела на воду, потом удивилась как быстро за окнами автомобиля проплыла Старая Рига, чуточку подумала и решила приоткрыть окно – всего щелку - машина обиженно всхлипнула и стала заваливаться на бок…
Можно бесконечно рассказывать о трагедиях, о человеческом бесстыдстве, поступках за гранью того, что определяет людей цивилизованных (по их собственной шкале ценностей) от всех остальных, о преступлениях должностных и преступлениях подворотен, сведения счетов, делах вершащихся под крышами домов, к которым раньше не имел права подойти…
Но полно об этих «байбах», чье новодетство прошло по оснащению своих дорогущих игрушек Барби всем «необходимым» - домами, платьями, машинами, гарнитурами, «гансиками» и незаметно переросло в общий смысл собственной жизни – насаждаемый идеологией капитала – покупай все, что рекламируется. И без того засор в речах.
В Риге случались «наводнения». Во всяком случае те некоторые подтопления города, когда заливало подвалы, упорно называли наводнениями. Каждый раз это происходило по одной причине: сильный ветер гнал воду с залива, а Даугава напирала - перегруженным плотинам приходилось отдавать воду.
Схожая ситуация, к примеру, складывалась и в году… так кажется 1976 (?), с той разницей, что напор с залива был не настолько силен, чтобы самостоятельно подтопить нижележащие предместья – например, район Болдерая, которому приходилось расхлебывать все неустройство своего местоположения, но плотинам электростанций пришлось работать в нештатном, хотя и не чрезвычайном режиме - осень сложилась дождливая, и столь же дождливое было лето (что для Прибалтики не слишком удивительно), потому сбрасывать больше воды, что в конечном итоге сказалось и на части города, опять подтопив его подвалы.
Западная Двина, что от границы Белоруссии до своего устья звалась уже Даугавой, река без особого норова, давно обжита народами, когда-то имела по берегам крепостицы и серьезные укрепления, как в одноименном городе Даугавпилсе, впрочем пороха так и не понюхавшего, служила транспортной артерией, благодаря которой и набух город Рига, с латышского – «Амбар» - место хранения зерна. Город европейский, немцы, что взялись строить здесь собственные дома, как раз и определили его облик, стремясь воссоздать на этой земле кусочек любимой «мутерляндии», благодаря бога за благословенный край и покладистый здешний народец, расстраиваясь за неустойчивый климат, впрочем, торговле особо не мешающий, и как было принято в те века, вслед за домами обрастали уставом и гильдиями, к которым не допускали ни евреев, ни латышей – что было бы совсем смешно. Еврей раб неважный, но слуга услужливый до приторности, если имеет с этого свой интерес, латыш же, он… латыш. Впрочем, времена менялись. Поскольку латыши не имели собственной письменности и даже не пытались ее создать (а если и пытались, то история это скрыла столь надежно, что намека не осталось) один образованный немец придумал и разработал латышскую письменность (пусть лет на 50 позже, чем обрели ее чукчи и эскимосы, но все-таки… все-таки…) Перемудрил, как считал сами русские, с «гарумзиме» - черточками над теми гласными, которые надо выговаривать протяжно, которые даже сами латыши частенько путали – где ставить.
Впрочем, сейчас не о черточках, о черте, которую человек прочерчивает себе как границу, за которую отступать нельзя, как меру, выше которой его собственная плотина может быть переполнена.
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Состав военнослужащих, взятых в плен Красной Армией в ходе войны 1941-1945
Общее количество:
3 миллиона 770 тысяч 290 военнопленных.
В том числе:
2.546.242 - германцы (немцы и австрийцы);
Из европейских стран официально объявивших войну России:
766 тысяч 901военнопленный
- венгры, румыны, итальянцы, финны…
Из европейских стран официально не объявлявших войну России:
464 тысячи 147 военнопленных
– французы, испанцы, бельгийцы, датчане, фламандцы, шведы, чехи и др.
"Большинство добровольцев из стран Западной Европы шли на Восточный фронт только потому, что усматривали в этом общую задачу для всего Запада... Добровольцы из Западной Европы, как правило, придавались соединениям и частям СС.... Добровольческие легионы под названиям "Фландрия", "Нидерланды", "Валлония", "Дания" и др., в ходе военных действий были превращены в добровольческие дивизии СС: "Нордланд" - скандинавская, "Лангемарк" - бельгийско-фламандская, "Шарлемань" (Карл Великий) - французская и т.д.»
проф. К. Пфеффер (1953)
(конец вводных)
--------
«ПЯТЫЙ» - Белоглазов Сергей Иванович (Извилина)
«СТАРИК» - Байков Енисей Иванович (Седой)
/«Ч» - плюс 22.10/
- Одному топиться скучно, - бормотал Седой, - вот Верховный потоп и затеял. А утонул он тогда или нет – кто знает?
Чтобы снести плотину вроде Рижской ГЭС, не обязательно ее подрывать – она сама себя уничтожит, если не позволить ей отдавать воду. Подобные плотины уничтожаются «обратным методом», отнюдь не путем взрыва перемычки, а путем заклинивания затворов, их повреждения в закрытом состоянии, или удержания в этой позиции. Закрытая наглухо плотина уничтожит сама себя. Рижская ГЭС уникальна тем, что на всей протяженности расположена на «плавающих грунтах», и случись что-то выше по течению, произойди единовременный сброс воды на Плявиньской ГЭС, а как только водяной вал подойдет, то следом и на Кегумской, ей не устоять. Шесть одновременно открытых затворов Рижской ГЭС могли бы смягчить удар, но лишь отчасти, с тем, что при доле везения, предопределится сдвиг и сброс в сторону от города, с подтоплением (правда, лишь на первых порах) относительно малозначащих территорий…
Предмет последующих гаданий на кофейной гуще.
Чтобы снести Рижскую ГЭС, покоящуюся на мягких «плавающих» пластах, надо разобраться не только с ней, но и стоящими выше по течению – первая из которых почти в 100 километрах…
ШЕСТОЙ - Ильин Алексей Анатольевич (Замполит)
/«Ч» - плюс 22.10/
- Как дела?
Тот, кого спрашивали, ничего не ответил, но посмотрел странно.
- Чем вооружен?
- Пистолет.
- Тогда почему прячемся? Далеко для пистолета.
- Да? – скептически переспросил человек с крупными частыми царапинами на щеке, все еще наполняющимися и застывающими красным, - весь пыльный, всклоченный, выглядящий так, словно только что не только щекой, но и всем телом терся о бетон. – Вон им скажите! - отмахнул в сторону.
Прибывший обернулся и увидел лежащие под пленкой тела.
- И ему самому скажите, что далеко, - зло сказал исцарапанный.
- Но ведь здесь метров триста, - неуверенно отметил прибывший. - Без оптики толком не рассмотреть.
- Смотрите, но из укрытия, - посоветовали ему. - И каску оденьте! Попадание держит, все-таки, какой-ни-какой, а излет! - показали вмятину.
- Велят взять живым! – раздраженно сказал исцарапанный, и еще раз повторил: - Категорически живым!
- Я тоже с этим, - подтвердил прибывший. - Этот единственный, кто гарантированно уйти не может.
И не стал рассказывать, что блокировали еще двоих…
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
Население Европы объединенное гитлеровцами составляло около 300 млн. человек.
СССР - 197 млн.
Благодаря опоре на всю континентальную Европу стала возможной мобилизация почти каждого ЧЕТВЕРТОГО из всех немцев.
СССР призвало за время войны 17 процентов населения (каждого шестого) включая призванных на оборонные предприятия.
(конец вводных)
--------
Лешке не на чуточку обидно, что уйдет безвестным, что настоящая Легенда вовсе не жребием, а общей стратегией выпала на Седого, потому сейчас творит свою – «маленькую».
«…И это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд… Нет! Поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, - поднялась отмстить за посмеяние прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамления! За бесчинства чужеземных панов, за угнетение! За позорное владычество жидовства на христианской земле – за все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть!..»
Делая частые остановки, чтобы сплюнуть розовую пузырящуюся кровь, хрипел знаменитым монологом Тараса Бульбы, тем, что впоследствии стыдливо вырезали уже в хрущевских изданиях, изымая из сталинских школьных программ. Лешка-Замполит, как ему казалось, читал громогласно – настолько громко, что заглушал звук падающей воды, и слышно было на том берегу, зачитывал миру свою программу - бессмертное Гоголевское и свое…
Испытывая по себе щемящую тоску, медленно снял куртку, уронил под ноги – остался в тельняшке с одним рукавом, и беспорядочно намотанными через грудь бинтами, еще посмотрел в небо, а потом снял ногу со взрывателя…
Смерть – последний и довольно сильный аргумент в затянувшемся споре. Своеобразная точка… или скорее – многоточие, поскольку оставляет много вопросов без ответов. Смерть схожа с хлопаньем дверь. Отсекает себя от доводов вечного оппонента под названием Жизнь. Но за дверью, на лестнице, если вдруг и придут новые мысли, не вернуться, не приоткрыть, не бросить в щель еще парочку обидных аргументов – весомое слово – и опять хлопнуть ее за собой, не дожидаясь ответа. Последнее это дело – хлопанье дверью. Что за нею? Действительно две лестницы на выбор – одна вверх, другая вниз? Как длинно это путешествие? И есть ли время на каждой ступени вспомнить – что именно тебя сейчас заставляет шагнуть вверх или вниз? У каждого своя лестница. У каждого она крива собственным, длинна и путана. Вверх-вниз. То тянется нитью вверх, то круто ухает вниз. Где-то твердые ступени, где-то тонкие жердочки сомнительных поступков, грозящие обломиться… Может, есть на ней площадки, где можно передохнуть, осмотреться. Хорошо бы со скамеечкой… посидеть поглядеть, как другие шагают, либо карабкаются. Нет, пожалуй, не лестница. Слишком многие возжелали бы на скамеечках отсидеться.
Смерть – продолжение жизни? И на что тебе такое продолжение? Если не смог ничего сделать вопреки такой жизни, сможешь ли сделать что-нибудь вопреки смерти?..
На смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь, но Лешка-Замполит, Алексей Анатольевич Ильин, офицер-разведчик, русский, беспартийный, принял смерть глазами широко раскрытыми. В последний миг показалось, что не вода, а песок смыкается над ним, и мир вокруг него – огромный тир, и это он за четвертой мишенью и не может сделать ничего…
ДЕНГИЗ
/«Ч» плюс – значение ИКС/
Шарики долго не живут. И тут неважно, о каких шариках идет речь – надувных резиновых ли, пусть и тех, что отпущены на волю, а не растоптаны злой силой пресытившегося ребенка, щенках ли – круглых неуклюжих, получивших кличку «под характер» – все недолго! - станет надоедливой собакой, нисколько непохожей на купленное чудо, за которой надо ухаживать, выводить во двор… Иные, чтобы ребенок жил в радости, тут же ее и выбрасывают, либо, «жалеючи», сдают собаку «на укол», и берут своему «чадо» нового «шарика», симпатичного своей недолгой щенятостью. Занятно, что чадо, выйдя из щенячьего возраста, всерьез подумывает, как бы ему избавиться от родителей и пожить в собственное удовольствие – так, как ему это видится: «прожигая жизнь»... Шарики долго не живут – даже такие.
- Молись своему богу! - сказал Денгиз.
Банкир не понял, либо не захотел понять.
- Ну, как хочешь! - равнодушно отметил Денгиз и кивнул.
Стоящий рядом развернул связанного головой на восток, наклонил на водой и надрезал горло. Выждав, пока перестанет сучить ногами, повернул к себе, несколькими круговыми срезал лицо, отбросил, снова запрокинул в воду, у связанных за спиной рук, стал отрезать пальцы и бросать в воду, срезал и веревки, переваливая все еще подрагивающее тело кулем через окно.
Давление воды вдоль улиц шло страшной силой, широкой… нет, не рекой, а какой-то безразмерной свалкой. Было то, о чем предупреждал Сергей, что будет много мусора, винты должны быть обязательно защищены и лучше какое-то время выждать в здании…
Когда в Юрмале Денгиз брал «своего банкира» - одного из тех, кто в восьмидесятые бегал с авоськой по ювелирным, бывшего комсомольского вожака, в 90-е от своего секретатского вожачества открестившегося, зачастившего в церковь и синагогу, в церкви – крестить лоб перед камерами, в синагоге получать инструкции - то не уставал удивляться. Дом огромен – замок, а не дом, но ни одной книги. Спрашивал, пытаясь понять, стыдил, пытаясь достучаться:
- Думаешь, это себя забором огородил, обезопасился от людей? Нет. Это ты себя забором отрезал от помощи людской.
Зная о нем все, говорил:
- Зачем малой ложью большую тащишь? Малая причина на грех большой. Все равно умрешь. Дочка - большие сиськи, сын взрослый – дело ему твое. Что останется, то ему. Пройдет время, мой сын к нем придет – разберется. Жену зачем ради молодой ****и бросил? Скажи – стыдно?
Когда пытался хитрить, что-то себе выторговывать, искренне недоумевал.
- Это всего лишь деньги!
Оборачивался к своим.
- Должно быть, у него очень морщинистое сердце, - говорил о банкире уже при нем, как будто его уже нет.
Позволял удивляться и тем, кто был с ним.
- Он же понимает, что деньги и жизни разные ценности – почему он желает остаться с деньгами, но без жизни, своей и жизней близких? В чем здесь герой?
- Может быть у него какое-нибудь злое табу насчет денег?
- Ты слышал что-то про такие табу?
- У евреев вполне может быть – они любят деньги, поклоняются им.
- Больше жизней?
- Чужих вне сомненья, а свои… Это, должно быть, зависит от суммы.
- Тогда сумма, которая … очень-очень большая, если она готова подменить собой его бога.
- Деньги и есть их бог.
- Значит, сегодня берем в полон их бога, а этот будет откупительной жертвой у его подножья. Их бог любит пытки?
- О, да!
Из статьи «По следам катастрофы»:
«Слухи о том, что в банках Латвии имелись огромные суммы наличных средств, завезенных в страну всвязи с переходом ее на европейскую валюту, как и некий мифический «еврейский» след во всей этой истории, отметаются как…»
Не по носу табачок. Рожи скривило, скрутило, скособочило, и не прочихаться даже со всеми своими СМИ. Что не скажут – нет веры. Занятнее объяснения происшедшего, с уверениями о невозможности их повторения, мог бы придумать только идиот, сдающий экзамен на кретина, и причем, сдающий его, не иначе, как кучке полных придурков. Журналисты, не получившие вразумительных команд, реагировали самым естественным для себя образом, который, описывается, как «страусино-слоновий» рефлекс на непонятое - навалить кучу и спрятать в нее свою голову…
Разведывательно-диверсионные не только никогда не гнушались провокаций, но и считали ее одним из важнейших элементов войны. Да и зачем записывать все на себя, на свой личный счет, если можно посеять недоверие в рядах неприятеля друг к другу, перевести подозрение или подставить под сомнение лояльность соглашателей?..
ЧУЖИЕ
/четвертый день от часа «Ч»/
- Перевели?
- Да, первую партию перехватов, от числа…
- Что там?
- Вам дословно? – офицер, из числа высоколобых, обильно потеет.
- Разумеется! – лицо, из числа «особо уполномоченных», с раздражением смотрит на офицера.
- По первому дню. 18-37. Номер «первый», судя по голосу, выражает недовольство и просит больше не пришивать рукав к женскому половому органу. Номер «второй», не отрицая произошедшего, просит совета. Номер «первый» предлагает «второму» завязать все имеющиеся мужские половые органы узлом, чтобы потом можно было решить проблему разом – «по-македонски».
- Какой рукав? Это шифровка?
- В какой-то степени, но скорее не на разумном, а на эмоциональном уровне. Видите ли, русская речь переполнена идиомами и эмоциональными обозначениями, в этом они близки к японцам, с той разницей, что у японцев одно слово, в зависимости от тона, может означать несколько различных понятий, а у русских один и тот же предмет называться всякими несхожими по звучанию и даже смыслу словами. Например, танк может называться: коробочка, башня, жук, трубач… И это далеко не полный перечень, а если учесть, что он постоянно пополняется или видоизменяется, и я упускаю слова из раздела так называемых «матерных» – своеобразного непечатного сленга, чьи слова, которые у русских в общем-то универсальны… Причем, сами русские, должно быть на генетическом уровне, сразу же соображают о чем идет речь.
- А если не соображают?
- Все равно поступают по своему соображению… Но это даже хуже! – добавляет офицер. - Это окончательно все запутывает!
Беда с этими образованными! Мыслей избыток. Котел знаний забит доверху, аж крышка съезжает. Но выловить, чтобы к месту и к времени оказалась, не в силах.. Особо уполномоченное лицо по особому мрачнеет. Вспоминает, что ему объясняли на высших курсах о восточной изворотливости русских, и о том, что некоторых их представителей ни в коем случае нельзя прижимать к стене, потому как вместо того, чтобы по европейски облегченно вздохнуть – сделали что могли – оголятся по пояс и пойдут «ломать штыки». Фигурально, конечно, выражение, но было и такое - буквально. Еще и эти случаи, когда явно обходной, самоубийственный, и по всем данным разведки, отвлекающий маневр какого-то нестроевого подразделения, один из нескольких, вдруг, в зависимости от достигнутых результатов, становился направлением главного удара, позволяющим после в собственных учебниках нагло заявлять, что именно так ими, русскими, и было задумано. Еще и эти суворовские традиции… Ох, уж этот Суворов! По логике сегодняшнего дня, ни одно из его сражений не могло быть им выиграно, а он ни одного не проиграл. Или логика в те времена была другая?.. Осталось у этих что-нибудь от той логики? Судя по тому, что натворили – осталось и с избытком…
- Какой был последний перехват?
- Вот это передавалось неоднократно. «Растворимый кофе привезли на базу, привезли на базу, растворился сразу», - зачитал дешифровщик «русского сектора» с листа. – Определенно присутствует рифма.
- Анализ?
- Показал, что выражение имеет отношение к дефициту некоторых продуктов в советское время. Завоз на базу продукта «растворимый кофе» - исчезновение (очевидно кража) продукта «растворимый кофе», несколько раз обыгрывается слово «растворимый», имеющие смысловые корни к словам «раствор» и «растворился». Думаю, нас должно интересовать последнее, поскольку оно в русском сленге связано с бесследным исчезновением.
- Без собственных выводов, пожалуйста, только предположения!
Специалист по русскому сектору не понял как можно разделить выводы от предположений, потому решил сменить тональность, закончив доклад, как хотелось этому штатскому, и что претило всякому военному, а именно: «размазав смысл по стеклу»…
- В чем смысл последних передвижений? Вам не кажется, что нас намеренно отвлекают от какой-то цели?
- Слишком мало данных... Я слышал, у нас есть пленный?
- Над ним сейчас работают.
- Какой-то старик?
- Всякий старик знает очень много. Есть средства заставить вспомнить и то, что он давно забыл…
СТАРИК - Байков Енисей Иванович (Седой)
/четвертый день от часа «Ч»/
Седоволосый, нечесаный, частью слипшиеся кровью, с такими же от крови и мазута заскурозлыми руками, говорил насквозь непонятное, словно бредил, но взгляд был осмысленный, обжигающий, и записывающий ловил себя на мысли, что ему хочется проверить насколько крепко тот скован:
- «Власть ваша, денежка ваша, но воля? Воля-то чья? Купишь ли ты мою волю? Приневолишь своей властью? А вот – шиш!..»
«Лицо» без погон, к которому относятся очень почтительно, которого велено допускать везде, отвечать на все, о чем спрашивает – неважно под каким грифом секретности это находится, «лицо без лица», без имени, которое, к тому же, обладает правом отдавать приказы, умудряясь одновременно быть вкрадчивым, скорбным и доброжелательным, допрашивает того, кто на все это, включая «лицо», плевать хотел:
- Мы прослеживаем, как один из ваших, похоже, очень крупный мужчина – кстати, кто это? - сейчас движется по направлению к границе. Он что-то пытается вынести. Можете сообщить – что именно?
- Тело. Сашку… Сашка хотел, чтобы похоронили дома.
- Дома – это в России?
- Дом – там, где Сашка. «Нет уз святее товарищества!.. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей... так любить, как русская душа, - любить не то чтоб умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе... Нет, так любить никто не может! … Пусть же знают все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтоб умирать, - так никому ж из них не доведётся так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит на то мышиной натуры их!..»
Уполномоченное «лицо», хотя и специализируется на славянском секторе, знает, что кроме Пушкина, есть еще Гоголь, Толстой, Чехов и Достоевский, монолог не распознает.
- Бредит? – оборачивается он. - Давали какие-нибудь препараты?
- Дурак ты необразованный! – трезвым голосом отзывается старик.
Уполномоченное «лицо» кривится, будто нажевывает лимон.
- Что же касается вашего коллеги, мы не будем его останавливать, пусть вымотается, - говорит он, не уточняя, чем закончилась последняя попытка выставить на пути следования заслоны или грамотные засады. - Это еще даже лучше, если его убьют сами русские!
- А ху-ху не хо-хо, дяденька? – хулиганствует Седой, словно под конец жизни возвращаясь в собственное детство.
- Нет, он определенно не в себе…
«Уполномоченное лицо» думает, чему может веселиться этот фанатик, ведь не может же он не догадываться, что дело времени, пока прибудут специалисты по допросам. Выдержит день, два, пусть - неделю, раз русский, но расскажет все: абсолютно! - что знает сам, о чем догадывается, а к концу, как и все, будет торговать своей необходимостью, чтобы выторговать день-другой до неизбежного конца. Сделают из него то, что он есть – животное. Если мусульманин - зашьют в свиную кожу. Христианин? Имеются способы ломать и ярых христиан. Есть такая тюрьма на территории Израиля, где узники не имеют имен. Выкраные из разных стран, а иногда неофициально подаренные этими странами в качестве «жеста доброй воли», все еще числящиеся в официальном розыске, а по сути навсегда пропавшие без вести. И все потому, что суд, даже если вести его в закрытой форме, проблем этих не решает, только привлекает к себе лишнее внимание. Потому живут там, если это можно назвать жизнью, так скажем… до времени, когда в них минует последняя призрачная необходимость. Тогда, как последний дар, ужас ритуальной смерти.
«Уполномоченное лицо» думает, решает, определяет наперед, еще не зная, что через несколько дней будет задавать вопросы, на которые так и не получит ответа:
- Что значит – растворился в лесу?!
- Что значит – взял и умер?!..
НЕ ЧУЖИЕ
/шестой день от часа «Ч»/
- Да уж… - мрачно тянул один - Каких-то два десятка лет, и как все изменилось. Раньше смеялись, теперь не до смеха. Помнишь когда-то штатовцы всерьез разрабатовали прибор поиска по запаху мочи? А мы еще ржали – что ориентируются исключительно на свой опыт – не наш. Сколько служу, не помню, чтобы у кого-то в подразделении было непроизвольное мочеиспускание, а у них, должно быть, синдром Вьетнама – еще те засранцы, даже в спокойной обстановке, как один мемуарили, каждые десять минут бегали к бочкам. А наши, даже когда Желтого Жеку подхватывали, в экстремальной ситуации про это забывали – закупоривали себя волей, что опять-таки говорит, что все болезни можно лечить волевым способом. Помнишь, чтобы кто-нибудь простывал во время операции? Хотя бы насморк подхватил?
- Сканирование местности? – срезал бестолковый монолог собеседник. - Тепловое? На металл? Пазухи?
- Делаем, но за результат не ручаюсь. Болота фонят, здесь когда-то добывали самородное железо, сырец. Потом войны этими местами проходили. Там даже в деревьях осколки заросли – я слышал, местные жаловались – пилы ломаются, не распустить на доски. Тепловое сканирование? Зверья порядком, да и люди еще не редкость. Я сам со схожих мест. Попробуй деревенского в лес нее пустить. К каждой хате по солдату не приставишь, да и того скоренько перевербуют под свой интерес - будет им за водкой бегать. Или того хуже...
Что «хуже» не сказал, но не спрашивали, и так неприятностей выше крыши. Из Москвы рычат, а видно, что и на Москву рычат – полетят и там погоны листопадом…
- Все понимаю, но лучше бы собственными силами справиться, мы и так в этом деле… будто…
И тоже не договаривает.
- А что? Есть иные варианты?
- Велено америкосов в район пустить, вроде как инспекцию.
- И велика инспекция?
- Пока высадили в Великих Луках до батальона ихнего спецназа. На каждом амуниции на миллион зеленых.
- Ого! Деревенским не скажи!
- А то я не понимаю! Хозрасчетные же времена... Шутишь ли, узнают – что почем - штатовский народишко тут же начнет пропадать. Я не только за амуницию беспокоюсь, но и за иммунитет. Наши, как напьются, все разом в партизаны двинут, и не только потому, что прибыльно покажется, но из куражья, а получится - ищи потом шкуры на рынках... Правду ли говорят, что там отделением всего натворили?
- Похоже на то.
- Ого! С психами можно бороться только еще более психованными методами.
- Для того тебя и держим.
- Спасибо на добром слове… Не верится что-то. Несоразмерно!
- То-то и оно. Не в том дело, что овца волка съела, а в том дело, как она его ела.
- Теперь будем опыт изучать?
- Хочешь – не хочешь, а придется.
- А с какой стороны опыт? Как также суметь или противодействовать?
- Ехидничаешь?
- Больно симпатичный опыт. Как раз по средствам.
- Одного такого, что разработки «по средствам» пытался внедрить уже сажали. Недавно только выпустили.
- Про Квача говоришь?
- Про него.
- Так его по другому делу – за недоделки.
- Этого никто не знает, но я думаю, за то, что мыслить позволил… по средствам.
- За мысли не сажают.
- За озвученные сажают. Так что, мысли пока имей, но не озвучивай.
- Я при тебе.
- И при мне не надо. Меня от собственного распирает…
- Из-за кого такой хай, уже выяснили?
- Енисей – ты должен знать - он участвовал.
- Что-то не припомню.
- Седой.
- Сеня-Снег? Сеня-Белый? Лодочник?!
- Он самый.
- Так ему уже лет сто наверное или больше!
- Четвертак можешь сбросить.
- Ну, и дела!.. Это как же должно припечь человека, чтобы…
- Он из этих, как выяснилось, мест. Что-то вроде тренировочной базы здесь было. В километре от дома полигон начинается – тропа лесная, специальный коридор. Очень оригинальный, понятно, что для специалиста-пистолетчика. Пули поковыряли – совпали с теми, что из депутатов сейма вынули.
- Если он, да ученики… Даже и не знаю что сказать… Мои самоустранятся.
- Уже зассали?
Собеседник в ответ посмотрел нехорошо, холодно, потом объяснил, словно маленькому.
- Это как на старика-отца с кулаками, слишком много выжрать надо и полностью деградировать. Моих хоть всякой химией снабжают, но… предсказать не решусь. - И вздохнул глубоко: - На Седого, значит, охота!
- Уже не на него. Седой – так сказали – кончился.
- Про него такое много раз говорили.
- Нет, теперь точно умер. Из управления ездили… опознавать. То ли погиб, то ли умучили – умер в общем.
- На допросе?
- Похоже так. Должно быть, так…
- Это они зря, - сказал, сглотнув слюну. – Это, знаешь ли, многих… - и запнулся, не дав вырваться словечку, подменил другим: - Многих… расстроит.
- А если не говорить?
- Если не скажу - что они со мной сделают? Потом и случайно?.. Узнают! Такие дела всегда узнают. Ну, дела… Лодочник, значит. Дети его…
/пропущен фрагмент/
Вовка Кузин рассказывал в круглые глаза и сам круглил:
« - Не время умирать! – ворчал Сашка, и Михаилу нечего было на это ответить.
- А вот теперь самое время! – воскликнул Сашка, и Миша опять ничего не сказал, только перехватил пулемет и встал в полный рост… своей громадиной и достал до всех, до самых дальних тоже…»
- Ни фига! – протестовал Сашка в своем полубреду. – Не так все было!
- А хоть бы и не так, - пытался спорить с ним Лешка, который умер. – Все равно звучать будет так, как звонче! И еще не раз перезвонят, переиначат…
/пропущен фрагмент/
Можно рассказать и больше, и даже правду (то, что на сегодня можно считать правдой)… кабы не знать, что история, основанная на фактах, и подлинная история – вовсе не одно и то же…
От клеветы не уйдешь, хоть как бегай – прицепят и на ворот, и за глаза будут говорить. А позже даже в глаза, не краснея. Исторические события, сплетенные в первозданной своей живой дикости, перво-наперво разгораживаются друг от друга некими заборами - главами учебников, потом в каждом таком загоне пойманное дрессируется, поласкается, красится на новый лад, становится ручным и неузнаваемым (кто теперь знает прежнее?).
Первое толкование, грубое, топорное – оно делается рукой генералов. Потом адвокатами помельче, которые, словно пескоструйной машиной проходятся по тому, что осталось.
Было бы что продавать, а «плохиши» найдутся. Как и генералы вроде Ерина. Всегда после Мальчиша-Кибальчиша находится генерал, чтобы повесить себе в заслугу самый большой орден. Причем, как генерал той стороны, так и обратной.
После гибели Мальчишей-Кибальчишей на сцену выходят повзрослевшие Мальчиши-Плохиши, и, назначая себя советниками, отдают толпе своего надоедливого, не понимающего ситуации Ходорковского, подводят промежуточные итоги тому, что понаделано и что осталось переписать в собственную пользу.
Результаты войны уже не важны: результаты будут такими, как их объявят. Объявлено, что Россия проиграла холодную войну (что не соответствует факту), и коль скоро, был осуществлен приход к власти пятой колонны, то и она, Россия, под этим итогом подписалась «собственной» рукой.
После сражений, даже тех, в которых не участвовали, всегда собираются «генералы». Сам исход значения не имеет. Главное – объяснение исхода, извлечение из него личной выгоды. Только за счет того генерал становится действительно Большим Генералом...
Непонятливый генерал спросил:
- Простите, сэр, как мы скажем, что с первых же часов занимались спасательными операциями в заливе, если единственное наше судно, находящееся в тот момент с показательной миссией, было пришвартовано на набережной города, в результате террористической акции первые же часы получило повреждения и…
Большой Генерал бегло посмотрел, словно решил убить холодом, обернулся к Консультанту.
- Где взяли этого недоумка, которому я должен объяснять основы нашей политики? Про то, что история может быть только такой, как мы ее напишем? Найдите свидетельства спасения, в том числе фото-кино-документальные. Кстати, не забудьте наградить экипажи. Или еще лучше выдвиньте на награждение тот экипаж, что бросил свое судно, - Генерал показал осведомленность. – Что было, роли не играет, лишь бы они сами сыграли. Докажите олухам, что это и было на тот момент единственным правильным грамотным решением. Промойте мозги, втисните что необходимо – застенчивую гордость, потом самолетом в Белый дом – президент вручит награды - я договорюсь. Там кто-то есть сейчас? Да, не в Белом доме - в заливе! Нет? Так перебросьте – пусть поплавают среди мусора – больше прессы, больше освещения, пусть в новостях каждый час изображают прямой репортаж. Влюбленных, замерзших в объятиях, подвязавшихся к плотику. «Титаник» столько смотреть не будут, как по здешним событиям наснимают. Сделайте нарезку!
Маленький генерал демонстративно что-то отчеркнул в блокноте, надеясь что Большой заметит его усердие. А недоумок из средних опять решился на вопрос:
/пропущен фрагмент/
Мир полон причуд. Одним воевать, другим про то рассказывать. Хайфе вольно видеть героические сны.
- Сколько погибших?
- Порядка двух тысяч.
- Мало! - пожевывает кончик ручки главный специалист по связям с общественностью. – Никак не ужасает. Мы рассчитывали на, минимум, до двухсот тысяч. Впредь постарайтесь придерживаться этой цифры. Больше разговоров о Катастрофе. Изначально говорите свыше 200 тысяч, потом – много свыше и так далее. Пусть некоторые говорят о цифре в полмиллиона – погибших и пропавших без вести.
- Там всего 700 тысяч жителей.
- Ну и что? – опять удивился Главный этому недоумку и демонстративно отвернулся.
- Пиши больше – чего их, басурманов, жалеть! – объявляет специалист русского сектора.
Главный хохочет.
– Вот именно! Откуда это? Цитата?
- Да. Некий Суворов.
- Кто такой?
- Полководец русских, который не проиграл ни одного сражения. Так он однажды высказался, когда подсчет убитых у противника был затруднен. Сколько писать убитых? – спросили к него. – «Пишите больше – чего их жалеть!»
- Умер?
- Что, простите?
- Ну этот, у русских. Ясно что умер, иначе бы я о нем знал. Потому и не проиграл – знал сколько писать надо! Подготовьте мне о нем сноску для домашнего чтения… И вернемся к делам. Итак - что у нас с подачей неудобной информации?
- На первое время мы затрудним просачивание нежелательных элементов, военное положение, цензура, потом допуск аккредитованных, тех кто не писал о нас плохо, сброс материалов другим, согласно спискам, - с этим несомненно справимся. Но потом?
- Потом дело будет сделано. А пока, максимально затруднить подсчет. В целях поиска террористов еще раз перетасовать эвакуированных. Там ведь было подтопление – городские архивы могли пострадать, ну так вот, чтобы они пострадали безвозвратно. Добавьте разрушений. Обвалите какие-нибудь здания мирового исторического значения. Подключите морскую пехоту, пусть постреляют, будто в городе все еще имеются террористы. И, кстати, подберите для этого дела террористов, зря их что ли держим! Расходный материал – арабов Алькаиды, что срослась с русской Афанасевкой – или чем там еще? – пограмотней!
- Могу предложить «анастасиевцев» - сказал Консультант. – Экологическое движение с идеологией.
- Обеспечьте героический уход в рай, тем кто в самом деле уже ушел неважно куда. Есть же у нас специалисты? Чтобы побольше стрельбы и геройских действий. Пусть кто-нибудь опознает... И больше трупов – больше! Каждый труп, выловленный в заливе, показывайте с разных точек, словно это несколько. Подключите специалистов. Да хоть бы из Голливуда, хотя не верю, что у нас нет – пусть сделают картинку – тела плавающие до горизонта. И побольше сентиментального – умершая мать придерживает ребенка. Еще, это обязательно, спасенного ребенка, которого принимает к себе американская семья. Чудом спасшегося.
- Сейчас, спустя столько дней? – выразил сомнение … балтийского сектора.
- Выловите на улицах детей, отбирайте средь них неразговорчивых, в шоке, в конце концов, из тех наконец, кто давно без родителей, малолетних дебилов, страдающих алкоголизмом. Здесь же демократия уже лет пятнадцать!
- Двадцать, - машинально поправил Консультант и спешно добавил: - Найдя, осуществить опеку всем экипажем, потом передать на воспитание в образцовую американскую семью?
- Соображаете, если хотите! – одобрило «лицо».
Что соколу добыча, а что вороне…