ИЗ СБОРНИКА "МОЁ БАБЬЁ"
ПРО МАНЮ
Маня не умела сманивать чужих мужей. Она считала это дело глубоко грешным и не достойным порядочной женщины. Вовремя делала пассажи и сворачивала с тропы греха на праведный путь...
Да и если сказать честно, то у неё таких искушений набиралось всего-то два-три за всю жизнь. И тут она может и спать спокойно и людям в глаза смотреть своими глазами праведницы. Никого она ни разу ни у кого не отбивала! Запалит свою душу, разведёт костёр до самого неба, а потом, как побитая собачонка, как раздавленная и бесхвостая ящерка, как мурашка с оторванными лапками, заползёт в укрытие и отсиживается, горестно зализывая свои душевные раны.
Были у Мани романы, и не так уж и мало за всю её интересную и нескучную жизнь. Но так, чтоб стоял вопрос ребром: выходить замуж или не выходить, да ещё за женатого – так было всего раза два.
Обычно подурачится Маня, подурачится её очередная любовь – ну, неделю, ну десять дней от силы – и в разные стороны: мы с вами, извините, разные люди. Мы с вами – небо и земля, солнце и луна, лёд и пламень, коса и камень… Отложится на лице новая морщинка озабоченности такой ситуацией – и всё.
Но чтобы лезть в чужую семью, уводить чужого мужа – ни-ни. Она ещё ему наговорит про себя кучу гадостей разных, чтобы он особо не расстраивался, что от ворот поворот получил.
- Ты знаешь, все женщины одинаковы по своему рождению. Стервозность, она женского рода. Это – как женская профессия. Ты уже привык к своей жене, у тебя адаптация давно произошла, и тебе от её стервозности только польза. Она же ради своей семьи такая. А моя стервознозсть для тебя – ещё неоткрытая Америка. А ты уж точно не Васко да Гама, не Магеллан и даже не Америго Веспуччи. Так, что думай, дорогой, где теплее.
А теплее всегда оказывалось дома под боком у своей Клани. Кланя – клуша на яйцах, и в поле её заботы всегда и мягко и сытно, и уютно, и даже запах у неё привычнее и располагает ко сну.
А что с Маней? Двое её детей, к которым, как ни крути-верти, а отцовского чувства не появится. И они всю жизнь будут смотреть на тебя как на загостившегося татарина. Всего две комнаты в ободранной хрущёвке, крошечная кухня, на которой непонятно как умещаются и стол и стулья, и холодильник, и плита с мойкой, и… А больше – и не «и», больше ничего на полу не уместилось, остальное по стенам развешано: газовая колонка, шкафчики, сушилка, несколько полок. В общем, если бы окна не было, можно было подумать, что это не тесная кладовка.
А там, в коридоре, само собою, ещё дверь – санузел, и понятно, что совмещённый. Жди, когда детки покакают-пописают, искупаются, Маня постирает, примет душ, вот тогда, наконец, и загостившемуся татарину улыбнётся счастье уединиться в этом санузле, и не спеша посидеть в раздумьях на том, на чём все сидят. Покурить, пошуршать газетой, просто сладко покряхтеть.
Да-а-а, скажу я вам, безрадостная перспектива. Дома у себя, хоть и с давно безвкусной женой, всё же свободнее будет, привычнее и даже удобнЕе…
Вот так Маня, или примерно так, разубеждала Володеньку, которому вдруг влезла в голову мысль отбиться от собственного дома.
Но Володька оказался очень настырным и просто лез напролом. Ходил по квартире, обмеривал глазами, по-хозяйски обращал внимание на все трещинки в стенах, которых даже сама Маня не замечала. Володька будто просматривал фронт работ. Маня с ужасом и восторгом смотрела на него: неужели он это серьёзно?! Неужели же и в её одинокой личной жизни появился, наконец, тот, кого она рада будет слушаться и кому с удовольствием подчинится?
Она выльет на Володьку океан своей невостребованной никем женской ласки, она будет с него сдувать пылинки, исполнять его прихоти и счастливая будет засыпать в его объятиях...
А как славно они теперь вдвоём пойдут в лес за грибами прохладным туманным утрецом, или уедут на Дон, под шуршание и шёпот прибрежных кустарников… Ведь до Володьки Маня только и тешилась, что своими мечтаниями.
Ужас сковывал Маню: ведь Володька был женат, судя по всему любил свою дуру-Вальку, души не чаял в дочурке Лерочке. Просто жена его, дура-Валька, настолько зажралась, настолько уверилась, что Володька от неё никуда не денется, что взяла и оборзела. То такой он, то сякой.
А Маня сразу оценила Володьку. Правда, цену он сам постоянно сбивал своими невпопадными действиями, но Маня на это смотрела снисходительно. Она, например, не видела в Володьке глубины, замечала излишнюю его суетливость, видела, что мужчину здорово задолбали две женщины – жена и жизнь. Но Маня так была в себе уверена и наперёд знала, что если Володьку не дёргать и только чуточку придержать удила, то такому мужчине цены не будет, а в её одинокой жизни это будет Божественный подарок.
Оставшись с ним впервые наедине, она не сумела отдаться ему до капельки до последней самой точечки. Потому, что забыла, какой бывает чувственность, и настойчивые Володькины ласки её смущали и отвлекали…
К тому же Володька был женатым, и над ним висело это, как чёрная грозовая туча. Его мобильник трезвонил – судя по всему дура-Валька что-то учуяла своим почти притухшим бабьим нюхом. И тут Маня находила оправдание Володьке. Если бы он часто изменял своей супруге, был бы записным ловеласом, то, конечно же, следуя опыту, телефон бы отключил. Но не догадался. А раз не догадался, значит так у него с Маней впервые. И она ему доверяла, и с интересом и огромным удовольствием разгадывала этот новый для неё ребус – Володьку.
Разгадывала, ломала голову… И тут в ней пропала праведность и принципы её рухнули. Она захотела, чтобы Валька, когда её муж вернётся домой, всё бы поняла, собрала Володькин чемодан и вытолкала бы его на лестницу. А он взял бы и приехал к ней. На ночь глядя и с чемоданом. Навсегда! Маня не стала бы наговаривать на себя разные гадости. Она бы распахнула дверь широко-широко и громко-громко, чтобы услышали все соседи, сверху и снизу, сказала бы:
- Заходи, Володенька!
А потом уже тихо-тихо добавила бы ему на ушко:
- Они жили долго и счастливо, а потом встретились.
Ведь когда Бог посылает любовь, то разве можно от неё отказываться из-за глупых своих принципов? Заходи, мой милый!