Фритьоф Капра - Экономические тупики

Виктор Постников
Глава 7.  Экономические тупики ("Поворотный пункт", Фламинго, 1982).


___________________________
Триумф механики Ньютона в XVIII и XIX столетиях возвел физику в ранг образцовой,  «строгой» науки, относительно которой оценивались все остальные науки.  В прошлом репутация ученых зависела от того, насколько близко им удавалось приблизиться к физическим методам и концепциям. В наше время стремление использовать научные концепции Ньютона стало ощутимым препятствием для многих отраслей знания, но более всего это заметно в общественных науках. Эти науки традиционно считаются «наименее строгими», и  для повышения их престижа социологи прилагали огромные усилия, приспосабливаясь к Декарту и Ньютону. Однако картезианские рамки часто совершенно неприменимы для описания социальных явлений, поэтому их модели становились все менее реалистичными.  Это стало очевидным прежде всего для экономической науки.

Сегодняшняя экономическая наука характеризуется фрагментарным редукционистским подходом, типичным для большинства общественных наук. Экономисты отказываются признавать, что экономика – только один из аспектов экологической и социальной ткани, т.е. живой системы, состоящей из человеческих существ и находящейся в непрерывном взаимодействии с природными ресурсами; большая часть этой системы, в свою очередь, это живые организмы. Главная ошибка общественных наук состоит в попытках разделить эту ткань на фрагменты, чтобы потом подвергнуть их независимому рассмотрению и изучению в обособленных академических институтах. Так, политологи обычно пренебрегают базовыми экономическими факторами, а экономисты в своих моделях не учитывают социальные и политические реалии. Такой фрагментарный подход, разделивший социальную и экономическую политику, характерен для  многих правительств, в особенности, это касается Соединенных Штатов, где каждая область обсуждается в запутанной структуре комитетов и подкомитетов Конгресса.

В экономической науке такая фрагментация и изолированность отмечалась не раз. Критически настроенные экономисты, не соглашаясь с узко-экономической точкой зрения, были вынуждены дистанцировать себя от экономической «науки»; это в определенной степени спасло экономическое «братство». Так, например, Макс Вебер, критик капитализма XIX века, считается историком экономики; Джон Кеннет Гэлбрейт и Роберт Хейлбронер рассматриваются как экономисты-социологи; а Кеннета Боулдинга относят к философам. Карл Маркс, напротив, отказывался называть себя экономистом и считал себя социальным критиком; он заявлял, что экономисты – это просто апологеты существующего капиталистического порядка. Фактически, термин «социалист» вначале относился к тем, кто не разделял традиционные взгляды экономистов. Позднее Хэйзел Хендерсон продолжила эту традицию отказников от экономической науки, назвав себя футуристом и озаглавив одну из своих книг «Конец экономической науки» [1].

Другим аспектом экономических явлений, чрезвычайно важным, но упорно игнорируемым экономистами, является динамика развития экономики. Динамическая природа явлений, описываемых экономической наукой, коренным образом отличалась от  естественных наук. Так, классическая физика применима к строго очерченному и неизменному кругу природных явлений. За пределами этого диапазона она должна заменятся на квантовую и релятивистскую физику; однако внутри классической области ньютонианская модель по-прежнему справедлива и продолжает служить теоретическим базисом для многих современных технологий. То же происходит и в биологии:  ее основные понятия мало изменились, несмотря на значительный прогресс в в понимании биологических явлений; эти понятия часто не укладываются в рамки старой картезианской системы. Однако, благодаря длительной биологическая эволюции, мы не видим качественно новых феноменов; здесь скорее можно говорить о непрерывной перегруппировке и рекомбинации ограниченного числа структур и функций [2].

Напротив, эволюция экономических моделей происходит гораздо быстрее. Экономическая система непрерывно изменяется и развивается в зависимости от перемен в экологической и социальной системах, в которые она встроена. Для её понимания нужна концептуальная основа, допускающая непрерывную адаптацию к новым условиям. Но такого подхода, к сожалению, нет в работах современных экономистов; последние не намерены жертвовать строгостью картезианской парадигмы и элегантностью ньютоновских моделей; при этом они все более отдаляются от современных экономических реалий.

Эволюция общества, включая и эволюцию экономической системы, тесно связана с изменениями в системе ценностей, лежащих в основе жизни общества. Ценности определяют мировоззрение и религиозные институты, развитие науки и промышленности, политические и экономические планы. Как только определена система ценностей и целей, она становится основой для общественного сознания, для идей и инноваций. При изменениях в системе культурных ценностей – часто в ответ на экологические проблемы – появляются новые тенденции культурного развития.

Поэтому изучение ценностей является важнейшей задачей всех общественных наук; не может быть науки,  «свободной от ценностей». Социологи, считающие вопрос ценностей «ненаучным» и думающие, что могут избежать его, неизбежно заходят в тупик. В основе любого анализа социальных явлений «без учета ценностей» лежит негласное принятие уже существующей системы ценностей, скрытой в выборе и интерпретации данных. Избегая вопроса о ценностях, социологи занимают не более строгую научную позицию, а, напротив, менее научную, поскольку пренебрегают формулировкой допущений, лежащих в основе их теорий. И тогда они справедливо критикуются марксизмом, согласно которому «все социологи являются замаскированными идеологами» [3].

Экономическая наука определяется как дисциплина, занимающаяся производством, распределением и потреблением материальных ценностей. Путем изучения относительных обменных стоимостей товаров и услуг она старается определить, что является ценным в данное время, а что нет. Поэтому среди общественных наук экономика в наибольшей степени зависит от ценностей и является нормативной дисциплиной*. В основе её моделей и теорий всегда лежит определенная система ценностей и определенный взгляд на человеческую природу. Эти основные допущения Э.Ф. Шумахер называет «мета-экономикой», так как они не учитываются современной экономической теорией [4]. Очень ярко эту зависимость экономики от системы ценностей Шумахер продемонстрировал, сравнив две экономические системы с  разными ценностями и целями [5]. Одна из них – наша материалистическая система, в которой «уровень жизни» измеряется суммой годового потребления и которая стремится достичь максимального потребления при оптимальном уровне производства. Другая – буддистская экономика, в основе которой лежат знания «правильного образа жизни» и «Срединного Пути», и целью которой является достижение максимального здоровья при оптимальном потреблении.

В безуспешной попытке придать своей дисциплине научную строгость, современные экономисты систематически избегают вопроса о негласных ценностях. Кеннет Боулдинг, выступая в качестве президента Американской экономической ассоциации, назвал эту дружную попытку «грандиозным безуспешным упражнением . . . которое завело целое поколение экономистов (на самом деле, несколько поколений) в тупик, и почти полному пренебрежению основными проблемами нашего времени» [6]. Уход от вопросов, связанных с ценностями, вынудил экономистов заниматься решением более простых проблем и маскировать конфликты ценностей путем использования замысловатого технического языка. Эта тенденция особенно сильна в Соединенных Штатах, где широко распространено мнение о том, что все экономические, политические или социальные проблемы имеют технические решения. Поэтому промышленность и бизнес нанимают армии экономистов для проведения анализа соотношения "прибыль/затраты", сводя социальный и моральный выбор в псевдотехническую плоскость;  тем самым они скрывают конфликты ценностей, которые можно разрешить только политическими средствами [7].

В современных экономических моделях присутствуют только те ценности, которые можно выразить количественно, в денежных единицах. Этот акцент на количественной оценке создает видимость экономики как точной науки. Однако, в то же время это значительно ограничивает возможности экономических теорий, так как исключает из рассмотрения качественные различия - чрезвычайно важные для понимания экологических, социальных и психологических сторон экономической деятельности. Например, энергия измеряется только в киловаттах вне зависимости от её происхождения; не делается различий между возобновляемыми и невозобновляемыми товарами; общественные издержки производства непонятным образом приплюсовываются к валовому национальному продукту и т.д. Более того, экономисты полностью игнорируют психологическое поведение предпринимателей, потребителей и инвесторов из-за того, что результаты исследований такого поведения невозможно включить в современный количественный анализ [8].

Фрагментарный подход современных экономистов, их пристрастие к абстрактным количественным моделям и их пренебрежение к структурным изменениям, все это ведет к огромному разрыву между теорией и экономической реальностью. По мнению газеты Вашингтон Пост: «Амбициозные экономисты разрабатывают элегантные математические решения теоретических задач, общественная значимость которых весьма мала, если не нулевая» [9]. Сегодняшняя экономическая наука находится в глубоком концептуальном кризисе. То, что она не в состоянии заниматься социальными и экономическими аномалиями – такими, например, как глобальная инфляция и безработица, диспропорция в распределении богатств и нехватка энергии – сейчас уже видно каждому. Неспособность экономики справиться с этими проблемами становится очевидной все большему количеству скептически настроенных граждан, ученым из других областей, да и самим экономистам.

Опросы общественного мнения, проведенные в 1970-х годах, систематически указывали на резкое падение доверия американской общественности к её бизнес-кругам. Так, процент людей, которые считают, что крупные компании стали слишком могущественными, вырос в 1973 г.  до 75%; в 1974 г. 53% граждан считали, что крупные компании должны быть демонтированы; кроме того, более половины жителей Америки хотят усиления федерального регулирования в областях коммунальных услуг, страхования, а также в нефтяной, фармакологической и автомобильной промышленности [10].

Внутри корпораций мнения также меняются. В соответствии с исследованием, опубликованным Гарвардским Бизнес-Ревью в 1975 г., 70%  управленческого персонала корпораций предпочитают старую идеологию индивидуализма, частной собственности и свободного предпринимательства, хотя 73% полагают, что в будущем эти ценности будут заменены коллективными моделями решения проблем, а 60% считают, что такая коллективистская ориентация в поиске решений будет более эффективной [11].

Сами экономисты начают осознавать, что их дисциплина зашла в тупик. В 1971 г. Артур Бернс, председатель правления Федерального Резерва, заметил, что «правила экономики уже не работают как раньше» [12], а Мильтон Фридман, обращаясь к Американской экономической ассоциации в 1972 г., был ещё более откровенен: «Я думаю, что мы, экономисты, в последние годы нанесли значительный ущерб – и обществу в целом, и своей профессии в частности – обещая больше, чем мы можем дать» [13]. К 1978 г. тон сменился от предостережения к отчаянию, когда министр финансов Майкл Блюменталь объявил: «Я действительно считаю, что экономическая профессия близка к банкротству в понимании сложившейся ситуации, так как не может ни предсказать будущие события, ни объяснить уже произошедшие» [14]. Хуанита Крепс, уходя в 1979 г. с поста министра торговли, прямо заявила, что не считает возможным вернуться к своей старой работе преподавателем экономики в Университете Дюка, поскольку «не знает, чему учить» [15].

Плохое управление сегодняшней экономикой ставит под вопрос основные концепции современной экономической мысли. Но большинство экономистов, прекрасно сознавая сегодняшнее кризисное состояние, все еще верит, что решение проблем можно найти в рамках существующих теорий. Однако эти теории основаны на понятиях, разработанных несколько столетий назад и безнадежно устарели в результате произошедших социальных и технологических изменений. Прежде всего экономисты должны подвергнуть пересмотру все концептуальные основы своей науки и соответственно перестроить базовые модели и теории. Современный кризис экономики можно преодолеть только в том случае, если сами экономисты захотят принять участие в сдвиге парадигмы, происходящем во всех других областях знаний. Как и в случае психологии и медицины, уход от картезианской парадигмы в сторону холистического и экологического видения не сделает новый подход менее научным, -- напротив, приведет к большей согласованности с новейшими достижениями естественных наук.
На самом глубинном уровне пересмотр экономических концепций и моделей должен начаться с основополагающей системы ценностей и признания её связи с культурным контекстом. При взгляде с таких позиций окажется, что корни многих социальных и экономических проблем лежат в болезненном приспособлении отдельных людей и общественных институтов к смене системы ценностей [16].

Появление экономики как отдельной научной дисциплины из философии и политики совпало по времени с появлением в конце средневековья западноевропейской материалистической культуры. По мере развертывания эта культура включила в социальные институты мужские, «ян-ориентированные», ценности, которые с тех пор доминируют в нашем обществе и формируют базис нашей экономической системы. Современная экономика, в которой основное внимание сосредоточено на материальных ценностях, является квинтэссенцией этих  ценностей [17].

В этой системе высоко ценятся такие отношения и такая деятельность, как приобретение, экспансия, конкуренция, «строгая технология» и «строгая наука». Всячески утверждая эти ценности, наше общество поощряло постановку целей, одновременно опасных и неэтичных, и институализировало грехи, которые христианство называет смертными: обжорство, гордыню, эгоизм и скупость.

Система ценностей, которая развивалась в течение XVII и XVIII веков, постепенно заменила гармоничную систему средневековых ценностей и взглядов – веру в святость мира природы; моральное осуждение ростовщичества; требование, чтобы цены были «справедливыми»; убеждения, что личная выгода и чрезмерное накопление должны осуждаться, что работа должна идти на пользу обществу и благополучию души, что торговля оправдана только для пополнения коллективных запасов, и что настоящее вознаграждение будет в потустороннем мире. До XVI столетия чисто экономические явления не рассматривались изолированно от  всех сторон жизни. На протяжении большей части истории пища, одежда, жилища и другие основные ресурсы производились ради их потребительной стоимости и распределялись внутри рода и группы на взаимной основе [18]. Государственная система рынков – сравнительно позднее явление, возникшее в Англии XVII века и распространившееся оттуда по всему миру--превратилась сегодня в тесно взаимосвязанный «мировой рынок». Конечно, рынки существовали со времен каменного века, но тогда они основывались на обмене, а не на деньгах, и потому были локальными. К тому же, торговля в те ранние времена имела под собой не экономические причины, а рассматривалась скорее как священная культовая деятельность, связанная с родовыми и семейными обычаями. Например, жители Тробрианских островов, расположенных в юго-западной части Тихого океана, предпринимали круговые путешествия протяженностью тысячи миль вдоль морских торговых маршрутов, не ища никакой экономической выгоды или обмена. Их побудительным мотивом был этикет и магический символизм перевозки белых ювелирных изделий из морских раковин в одном направлении, а красных украшений в другом; этот ритуал они совершали каждые десять лет, объезжая свой архипелаг [19].

Многие архаические сообщества использовали деньги, включая и металлические, но эти деньги существовали лишь для уплаты налогов и зарплаты, а не для общего обращения. Мотив личной выгоды от экономической деятельности обычно отсутствовал; сама идея выгоды, не говоря об интересе (процентах), была немыслимой и запрещенной. Экономические организации большой сложности, имевшие развитую систему разделения труда, осуществляли лишь механизм сохранения и перераспределения общих продуктов (таких как зерно); и такими в действительности были все феодальные системы. Конечно, это не мешало проявляться старым как мир стремлениям к власти, доминированию и эксплуатации, но идея, согласно которой человеческие потребности безграничны, не поддерживалась вплоть до эпохи Просвещения.

Важнейшим во всех ранних сообществах был принцип «домашнего хозяйства», греческая oikonomia, что является корнем нашего современного термина «экономика». Частная собственность была оправдана лишь в той степени, в которой она служила для общего блага. Фактически, слово «частный», или «приватный», происходит от латинского privare («отбирать»), что указывает на широко распространенный античный взгляд на собственность  как на коммунальную. По мере того, как общество продвигалось от коммунальной, общинной точки зрения к более индивидуалистической и самостоятельной, люди переставали воспринимать частную собственность как товары, отобранные индивидом у группы;   фактически, они изменили значение этого слова на противоположное – подразумевая теперь, что собственность в первую очередь должна быть частной, а общество не имеет права отбирать её у индивида без соответствующей судебной процедуры.

С Научной революцией и эпохой Просвещения критическое мышление, эмпиризм и индивидуализм стали доминирующими ценностями, а светская и материалистическая ориентация общества способствовала производству различных товаров, предметов роскоши и предпринимательскому складу ума Промышленной эпохи. Новые обычаи и виды деятельности привели к созданию новых общественных и политических институтов, а также дали толчок новому занятию – теоретизированию об особой экономической деятельности – производстве, обмене, распределении, ростовщичестве – которые вдруг резко выделились и потребовали рационализации.

За сменой ценностей в конце средневековья последовал рост капитализма в XVI и XVII столетиях. Развитие капиталистической ментальности, как проницательно заметил Макс Вебер, было тесно связано с религиозной идеей «призвания», появившейся при Мартине Лютере в период Реформации, и с понятием морального долга выполнения своих обязанностей в мирских делах. Эта идея жизненного призвания перенесла религиозное поведение на светское общество. В ещё большей степени она поддерживалась пуританскими сектами, которые видели в практической деятельности и материальном вознаграждении за старательное поведение, знак божественного предначертания. Так сформировалась известная протестантская рабочая этика, по которой тяжелый самоотверженный труд и житейский успех были приравнены к добродетели. С другой стороны, пуритане ненавидели расточительство. В результате, было санкционировано накопление богатства, так как минимальное потребление  соединилось с плодами трудолюбия. По теории Вебера, эти религиозные ценности и мотивы создали необходимые эмоциональный заряд и энергию для появления и развития капитализма [20].

Веберовская традиция критики экономической деятельности на основе анализа её главных ценностей проложила дорогу многим последующим критикам, среди которых Кеннет Боулдинг, Эрих Фромм и Барбара Уорд [21]. Продолжая эту традицию, но на более глубоком уровне, феминистская критика экономических систем – как капиталистической, так и марксистской – сосредоточилась на патриархальной системе ценностей, лежащей в основе всех современных экономических укладов [22]. На связь между патриархальными ценностями и капитализмом в XIX веке указывал и Фридрих Энгельс, затем на эту связь обращали внимание последующие поколения марксистов. Однако для Энгельса угнетение женщин коренилось в капиталистической экономической системе и должно было закончиться с низвержением капитализма. Современные критики-феминисты справедливо указывают на то, что патриархальные отношения гораздо старше капиталистической системы, и коренятся в обществе гораздо глубже. Действительно, большинство социалистических и революционных движений демонстрирует явное преобладание мужского начала, неизменно сохраняя мужское лидерство и управление [23].

В XVI и XVII столетиях новые ценности индивидуализма, прав собственности и представительского парламента привели к обрушению традиционной феодальной системы и ослаблению власти аристократии, однако старый экономический порядок всё ещё защищали теоретики, считавшие, что путь к богатству нации лежит через накопление денег и   международную торговлю. Позднее эту теорию стали называть «меркантилизмом». Её сторонники не называли себя экономистами, они были политиками, администраторами и торговцами. Они применяли старое понятие экономии – в смысле управления домашним хозяйством – к государству как к хозяйству правителя, и, таким образом, их политика стала называться «политической экономией». Этот термин оставался в употреблении до XX столетия, когда его сменил современный термин «экономика».

Идея меркантилистов о балансе торговли – вера в то, что государство будет богатеть, если его экспорт превышает импорт – стала центральной концепцией последующей экономической мысли. Без сомнения, на неё оказало влияние понятие равновесия из ньютоновской механики, и она вполне согласовывалась с ограниченным мировоззрением изолированных в то время  монархий. Но сегодня, в нашем перенаселенном и взаимосвязанном мире, очевидно, что все народы не могут одновременно выиграть в меркантилистской игре. Тот факт, что многие страны – как совсем недавно Япония – все ещё стараются поддерживать торговый баланс в свою пользу, непременно ведет к торговым войнам, экономическому спаду и международным конфликтам.

Строго говоря, современной экономике немногим более трехсот лет. Её основы были заложены в XVII столетии сэром Вильямом Петти, профессором анатомии в Оксфорде и музыки в Лондоне, а также врачом армии Оливера Кромвеля. В круг его друзей входили Кристофер Рен, знаменитый архитектор многих достопримечательностей Лондона, и Исаак Ньютон. В Политической арифметике Петти ощущается сильное влияние Ньютона и Декарта. Предложенный им метод состоит в замене слов и аргументов числами, весами и мерами, и в том, чтобы «использовать только Аргументы Здравого Смысла и принимать во внимание только такие Причины, которые имеют видимые Основания в Природе» [24].

В этой и в других работах Петти излагает идеи, ставшие впоследствии важнейшими элементами теорий Адама Смита и других экономистов. Среди этих идей были: трудовая теория стоимости – принятая Смитом, Рикардо и Марксом – в соответствии с которой стоимость продукта определяется только человеческим трудом, затраченным на его производство; и различие между ценой и стоимостью, которое с тех пор остается предметом изучения  экономистов. Петти также детально изложил идею «справедливого заработка», пояснил преимущества разделения труда и ввел понятие монополии. Он обсуждал «ньютоновские» понятия количества денег и скорость их обращения (вопросы, которые до сих пор обсуждаются сторонниками школы монетаризма), и предложил общественные работы в качестве средства от безработицы, предвосхитив таким образом Кейнса более чем на два столетия. Сегодняшняя экономическая политика Вашингтона, Бонна или Лондона не стала бы сюрпризом для Петти, исключая, возможно, тот факт, что произошедшие за три века изменения столь незначительны.

Вместе с Петти и меркантилистами фундамент современной экономики помог заложить Джон Локк. Локк был выдающимся философом эпохи Просвещения и его идеи о психологических, социальных и экономических явлениях – строго в русле Декарта и Ньютона – стали центральным стержнем научной мысли XVIII века. Атомистическая теория человеческого общества Локка [25] привела его к идее представительного правительства, задачей которого была охрана прав граждан на собственность и результаты своего труда. Локк считал, что если граждане создали правительство как гарант своих прав, свобод и собственности, то его легитимность зависит от того, насколько успешно оно защищает эти права. Если же правительство с этой задачей не справляется, люди должны обладать властью распускать его. Эти радикальные моральные принципы эпохи Просвещения оказали влияние на многие экономические и политические теории. В экономике новаторские идеи Локка касались цен. В то время как Петти полагал, что цены на товары должны справедливо отражать количество заключенного в них труда,  Локк пришел к мысли, что объективно цены определяются спросом и предложением. Это не только освободило торговцев от морального закона «справедливых» цен, но и стало ещё одним краеугольным камнем экономики; по сути, «закон» спроса и предложения был поставлен на один уровень с законами механики, и на этом почетном месте в большинстве экономических исследований он находится по сей день.

Кроме того, закон предложения и спроса прекрасно согласовывался с новой математикой Ньютона и Лейбница – дифференциальным исчислением, а так как экономика была связана с изменениями очень малых величин, они прекрасно описывались с помощью этого математического аппарата. С тех пор не прекращаются попытки превратить экономику в точную математическую науку. Однако проблемой было – и остается – то, что переменные, используемые в ее математических моделях, не могут быть строго представлены числами, а определяются во многом умозрительными допущениями, что делает эти модели весьма далекими от реальности.

Отдельной школой научной мысли XVIII века, оказавшей огромное влияние на классическую экономическую теорию, и, в частности, на Адама Смита, была школа французских физиократов. Эти мыслители первые назвали себя экономистами, рассматривали свои теории как «объективно научные" и разработали картину французской экономики накануне революции. Физиократия значит «верховенство природы» и физиократы едко критиковали меркантилизм и рост городов. Они утверждали, что только сельское хозяйство и земля могут создать настоящее богатство. Поэтому физиократов можно считать первыми пропагандистами «экологических» взглядов. Их лидер, Франсуа Киснэ, подобно Вильяму Петти и Джону Локку, был врачом и служил хирургом королевского двора. Киснэ развивал идею, согласно которой естественное право, если не чинить препятствий, будет вести экономические дела ко всеобщей пользе. Таким образом, доктрина невмешательства (laissez faire) стала следующим краеугольным камнем экономической науки.

Отсчет периода «классической политической экономии» следует по-видимому вести от 1776 г., когда Адам Смит опубликовал свое знаменитое "Исследование о природе и причинах богатства народов". Смит, шотландский философ и друг Дэвида Хьюма, был безусловно самым влиятельным из всех экономистов. Его "Богатство народов" было первым полномасштабным трактатом по экономике и полагается «вероятно, самой влиятельной из всех когда-либо написанных книг» [26]. На Смита, в свою очередь, оказали влияние физиократы и философы Просвещения, он был в дружеских отношениях с Джеймсом Уаттом, изобретателем парового двигателя, встречался с Бенджамином Франклином, а, возможно, и с Томасом Джефферсоном. Он жил во времена, когда Промышленная революция начинала изменять облик Британии. В момент написания Смитом "Богатства народов" уже полным ходом шёл процесс перехода от аграрной, основанной на ручном труде, экономики к экономике, построенной на энергии пара. На больших фабриках и заводах уже работали машины, в частности, была установлены механические ткацкие станки на хлопчатобумажных фабриках, где работало до трехсот рабочих. Новое частное предпринимательство, фабрики и машины с механическим приводом оформили идеи Смита, и он с энтузиазмом поддерживал социальную трансформацию своего времени, критикуя пережитки старой феодальной системы.

Как и большинство других великих классиков экономической науки, Адам Смит не был специалистом, но был мыслителем с довольно-таки широким кругозором, богатым воображением и развитой интуицией. Он провёл исследование того, как увеличиваются и распределяются богатства страны, что и составляет основную тему современной экономической науки. В противоположность взглядам меркантилистов на то, что богатство возрастает в результате международной торговли и путем накопления золотых и серебряных слитков, Смит считал, что его истинной основой является производство, которое слагается из человеческого труда и природных ресурсов. Богатство государства будет зависеть от процента людей, занятых в этом производстве, а также от их производительности и умения. Смит, как и Петти до него, отстаивал идею о том, что основным средством увеличения производства является разделение труда. Исходя из ньютоновской идеи о законах природы, Смит сделал заключение, что «обмен и бартер заложены в природе человека». Он также считал «естественным», что рабочие будут постепенно совершенствовать свою работу и увеличивать свою производительность с помощью машин, облегчающих их труд. В то же время, первые промышленники видели роль машин не в таком радужном свете: они хорошо понимали, что машины могут заменить рабочих, и поэтому  держали рабочих в страхе и повиновении [27].

У физиократов Смит позаимствовал понятие невмешательства в экономику, которое он обессмертил в своей метафоре «невидимой руки». Согласно Смиту, «невидимая рука» рынка приведёт личные интересы отдельных предпринимателей, производителей и потребителей к общей гармонии и усовершенствованию, причем «усовершенствование» здесь приравнивается к производству материальных ценностей. Таким путем будет достигнут общественный результат, не зависящий от намерений отдельных людей, и благодаря этому экономика становится объективной наукой.

Смит верил в трудовую теорию стоимости, но он также принимал идею, согласно которой цены должны определяться на «свободных» рынках путем уравновешивания предложения и спроса. Он основал свою экономическую теорию на ньютоновских принципах равновесия, законах движения и научной объективности. Одной из трудностей применения этих механистических концепций к социальным явлениям является непонимание проблемы трения. Поскольку в ньютоновской механике явлением трения почти всегда пренебрегают, Смит предположил, что уравновешивающие механизмы рынка будут действовать почти мгновенно. Он описывал их действие как «немедленное», «быстрое», «непрерывное» и говорил, что цены «тяготеют» в правильном направлении. Малые производители и небольшие потребители будут встречаться на рынке, обладая равными правами и одинаковой информацией.

Эта идеалистическая картина, лежащая в основе «модели конкуренции», широко используется экономистами по сей день. Её основные допущения: полная и свободная информация для всех участников рыночной сделки; вера в то, что каждый покупатель и продавец на рынке невелик и поэтому не оказывает влияние на цену; а также полная и мгновенная мобильность уволенных рабочих, природных ресурсов и производственного оборудования. Все эти условия нарушаются в подавляющем большинстве, однако, большая часть экономистов продолжает использовать эти допущения в качестве базиса своих теорий. Как описывает эту ситуацию Лусия Данн, профессор экономики Северо-западного Университета: «Они [экономисты] используют эти допущения в своей работе почти бессознательно. Фактически, в умах многих экономистов они перестали считаться допущениями, а превратились в законы реального мира» [28].

Для международной торговли Смит разработал доктрину сравнительного преимущества, в соответствии с которой каждая страна должна выделяться в каких-то типах производства; в результате станет возможным международное разделение труда и свободная торговля. Эта модель свободной международной торговли до сих пор лежит в основе современных рассуждений о глобальной экономике и является источником целого ряда социальных и экологических издержек [29]. Внутри государства, по мысли Смита, саморегулирующаяся рыночная система будет обуславливать медленный, но стабильный рост при непрерывном увеличении спроса на товары и труд. Эта идея непрерывного роста была подхвачена следующими поколениями экономистов, которые, как это ни парадоксально, продолжали высказывать механистические предположения о равновесии, в то же самое время постулируя непрерывный экономический рост. Сам Смит предсказывал, что экономический прогресс в конце концов прекратится, как только богатство стран подойдёт к естественным территориальным и климатическим пределам;  к сожалению, он отодвигал этот момент на такое отдалённое будущее, что не посчитал нужным включить в свою теорию.

Смит намекал на возможность роста социальных и экономических структур, таких как монополии, когда осуждал коммерсантов, договаривающихся об искусственном повышении цен. Однако он не видел опасных последствий широкого применения такой практики. Рост таких структур, и, в частности, классовой структуры станет центральной темой экономического анализа Маркса. Адам Смит оправдывал прибыль капиталистов, обосновывая это тем, что для общего блага им нужно инвестировать в новые машины и фабрики. Он отметил борьбу между рабочими и работодателями, а также усилия обеих сторон «помешать рынку», но никогда не упоминал о неравенстве прав рабочих и капиталистов – проблеме, которую Маркс поставит во главу угла.

Когда Смит писал, что рабочие и «другие подчинённые сословия» производят слишком много детей, в результате чего их заработок падает до прожиточного уровня, он выражал идеи ничем не отличающиеся от взглядов других философов Просвещения.  Будучи представителями среднего класса, они  могли рассуждать о радикальных идеях равенства, справедливости и свободы, но не позволяли себе включать в эти понятия «низшие классы» или женщин.

В начале XIX века экономисты начали систематизировать свои знания в попытке сформировать науку. Первым и наиболее влиятельным среди таких мыслителей-экономистов был Давид Рикардо, биржевой брокер, ставший мультимиллионером в возрасте тридцати пяти лет, а затем, после прочтения "Богатства народов", посвятивший себя изучению политической экономии. Рикардо основывался на работе Адама Смита, но определил для экономической науки более узкие рамки, тем самым положив начало процессу, который станет характерным для последующей немарксистской экономической мысли. Работы Рикардо содержали очень мало социальной философии; а вместо этого для описания и предсказания экономических явлений вводили в рассмотрение концепцию «экономической модели», логическую систему постулатов и законы с ограниченным количеством переменных.

Центральной в системе Рикардо была идея о том, что рано или поздно прогресс закончится из-за роста издержек при производстве продуктов питания на ограниченном пространстве земли. В основе такой экологической перспективы лежал мрачный прогноз, сделанный Томасом Мальтусом о том, что население будет расти быстрее, чем производство продуктов питания. Рикардо принял этот принцип Мальтуса, проанализировав ситуацию более детально. Он писал, что по мере роста населения потребуется возделывать менее плодородные маргинальные земли. В то же время, цена на лучшие земли будет увеличиваться и более высокая рента станет добавочной прибылью, получаемой собственниками только за владение землёй. Эта концепция «маргинальной» земли стала основой современных экономических школ маргинального анализа. Рикардо, как и Смит, принял трудовую теорию стоимости, но, что очень важно, включил в определение цен также и затраты труда на строительство машин и фабрик. По его мнению, владелец фабрики, получая прибыль, брал какую-то часть ранее произведенного труда. Это тот вопрос, на котором Маркс построил свою теорию прибавочной стоимости.

Методические усилия Рикардо и других классиков-экономистов оформили экономику в набор догм, которые поддерживали существовавшую классовую структуру и противостояли всем попыткам социального совершенствования; приводимые ими «научные» аргументы основывались на якобы действующих «законах природы» и на том, что бедные-де сами виноваты в своих несчастьях. В то же время, восстания рабочих становились всё более частыми, и это новое творение экономической мысли породило своих собственных яростных критиков, задолго до Маркса.

Еще один благонамеренный, но нереалистичный, подход привёл к длинному ряду неработающих принципов, позднее известных как "экономика благосостояния". Сторонники этой школы заменили существовавший ранее взгляд на благосостояние как материальное производство субъективными критериями индивидуального удовольствия и страдания, и принялись строить сложные графики и кривые на основе «единиц удовольствия» и «единиц страдания». Вильфредо Парето (Vilfredo Pareto) усовершенствовал эти довольно грубые схемы с помощью своей теории оптимальности, основанной на предположении о том, что социальное благосостояние возрастает, если удовольствие некоторых индивидов можно увеличить без ущерба для остальных. Другими словами, любое экономическое изменение, сделавшее кого-то “состоятельным” без ухудшения положения других, будет желательным для социального благосостояния. Однако теория Парето не учитывала факт неравенства прав, информированности и доходов. Экономика благосостояния сохранилась до сегодняшнего дня, хотя было убедительно показано, что личные предпочтения нельзя смешивать с социальным выбором [30]. Многие современные критики видят в таком подходе плохо замаскированное оправдание эгоистичного поведения, подрывающего любую систему социальных целей и разрушающего в настоящее время экологическую политику[31].

В то время, как сторонники экономики благосостояния строили сложные математические схемы, другая школа реформаторов старалась исправить недостатки капитализма путем постановки откровенно идеалистических экспериментов. Эти утописты открывали заводы и фабрики, соответствующие гуманистическим принципам – с укороченным рабочим днём, с повышенной зарплатой, со здравницами, страхованием и даже иногда с жильём – основывали рабочие кооперативы и пропагандировали этические, эстетические и духовные ценности. Некоторое время многие из этих экспериментов были довольно успешны, но в конце концов все они потерпели неудачу, так как не смогли выжить во враждебной экономической среде. Карл Маркс, который многое подчерпнул у утопистов, считал, что их общины и коммуны не смогли выжить, так как они не вышли «органично» из существовавшей стадии материального экономического развития. С точки зрения 1980-х годов представляется, что Маркс, возможно, был прав. Возможно, нам следовало бы подождать сегодняшней «постиндустриальной» апатии с массовым потреблением и обескураживающим ростом социальных и экологических издержек, не говоря уже о сокращении ресурсной базы, чтобы достичь состояния, при котором мечта утопистов о кооперативном, экологически гармоничном социальном порядке превратилась в реальность.

Величайшим среди реформаторов классической экономики был Джон Стюарт Милль, присоединившийся к социальным критикам, после того как (к тридцати годам) изучил большую часть работ философов и экономистов. В 1848 г. он опубликовал свои собственные "Принципы политической экономии", колоссальный труд, сопровождавшийся радикальными выводами. У экономистов, писал он, есть только одна сфера деятельности – производство и нехватка средств. Но распределение является не экономическим, а политическим процессом. По его мнению, это сузило рамки политической экономии до «чистой экономической науки» (которая позднее будет названа «неоклассической») и позволило сосредоточиться на «собственно экономическом процессе», исключив социальные и экологические переменные по аналогии с экспериментами в физических науках. После Милля экономисты разделились на представителей «неоклассической науки» с математическим подходом и представителей «искусства» с более широким охватом проблем социальной философии. В результате такое разделение привело к сегодняшней катастрофической путанице между этими двумя подходами и появлению экономической политики, использующей абстрактные и нереалистичные математические модели.

Подчёркивая политический характер любого экономического распределения, Джон Стюарт Милль руководствовался благими намерениями. Он обращал внимание на то, что распределение общественного богатства, зависящее от законов общества и разное для различных культур и на разных этапах истории, рано или поздно включит проблему ценностей в повестку дня политической экономии. Милль не только видел проблему этического выбора в основе экономической науки, но и хорошо понимал все психологические и философские последствия такого выбора.

Каждый, кто серьёзно стремится осознать социальный статус человечества, должен обратиться к мыслям Карла Маркса, а обратившись, не может не почувствовать их неугасимую интеллектуальную притягательность. Согласно Роберту Хейлбронеру, эта притягательность коренится в том факте, что Маркс был «первым, кто открыл метод критического анализа, который отныне будет принадлежать ему. До него это было сделано лишь однажды, когда Платон «открыл» философский критический метод» [32]. Предметом рассмотрения Маркса была социальная критика, и поэтому он называл себя не философом, историком или экономистом, - хотя, конечно, он был и тем, и другим, и третим – но социальным критиком. И поэтому его социальная философия и наука продолжает оказывать сильное влияние на современную социальную мысль. Как философ, Маркс учил философии действия: «Философы – писал он – только по-разному объясняли  мир; задача, однако, состоит в том, чтобы изменить его» [33]. Как экономист, Маркс критиковал классическую экономику более профессионально и разумно, чем любой из её представителей. Однако его влияние в основном было не интеллектуальным, а политическим. По мнению многих его горячих поклонников и последователей, «Маркса следует отнести к религиозным лидером, находящимся в одном ряду с Христом и Магометом» [34].

В то время как Маркса-революционера канонизировали миллионы, экономисты вынуждены были учитывать – но чаще игнорировали или искажали – его удивительно точные предсказания, среди которых существование «подъёмов» и «спадов» в циклах деловой активности и тенденция рыночных экономик создавать «резервные армии труда», состоящие сегодня в основном из этнических меньшинств и женщин. Основной работой Маркса является его трехтомный труд Капитал, представляющий собой основательную критику капитализма. Он рассматривал общество и экономику с чётко определённых позиций борьбы между рабочими и капиталистами, но его широкие идеи об общественном развитии позволили ему увидеть экономическую процессы в гораздо более общем контексте.

Маркс признавал, что капиталистические формы социальной организации ускоряют процесс технологического развития и увеличивают производительность труда, и предсказывал, что в виду диалектического противоречия, социальные отношения должны измениться. Кроме того, он смог предвидеть такие явления, как монополии и экономический спад, и предсказать, что капитализм породит социализм (что и произошло) и в конце концов исчезнет (что вполне вероятно). В первом томе Капитала Маркс выдвигает свое обвинение против капитализма:

Наравне с [такой] концентрацией [капитала], . . . развивается во всё большем масштабе . . . впутывание всех народов в сети мирового рынка, а с этим растёт интернациональный характер капиталистического строя. Вместе с постоянным уменьшением числа магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все преимущества этого процесса преобразования, растёт масса страданий, угнетения, рабства, деградации, эксплуатации . . . [35].

Сегодня, в контексте нашей охваченной кризисом глобальной экономики, в которой доминируют корпорации, с её сверхопасными технологиями и гигантскими социальными и экологическими издержками, это утверждение не потеряло своей актуальности.
Критики Маркса обычно указывают, что рабочая сила Соединённых Штатов, от которой можно было бы ожидать, что она первая организуется политически и поднимется на создание социалистического общества, не сделала этого, потому что рабочие получали достаточно большой заработок и быстро превратились в средний класс. Но есть и множество других объяснений, почему социализм не победил в Соединённых Штатах [36]. Американские рабочие постоянно мигрировали по стране в поисках работы; они были разделены языковым барьером и другими этническими различиями, которые владельцы фабрик не преминули эксплуатировать;  огромное их количество уехало назад на родину, как только были заработаны средства на лучшую жизнь для своих ждущих семей. Поэтому, возможности для организации социалистической партии европейского типа были весьма ограничены. С другой стороны, следует признать, что не все американские рабочие были в нищете, многие встали на путь материального благополучия, хотя и на более низком уровне и в результате жестокой борьбы.
Важным моментом является то, что в конце XX века в результате развития транснациональных корпораций роль пролетариата перешла к странам третьего мира, чего Маркс не предвидел. Сегодня эти корпорации натравливают рабочих одних стран на других, эксплуатируют расизм, мужской шовинизм и национализм. Поэтому преимущества, завоёванные американскими рабочими, получены ими в целом за счёт народов третьих стран; осуществить марксистский лозунг «Рабочие мира, объединяйтесь!» стало гораздо труднее.

В своей «Критике политической экономии» (подзаголовок Капитала) Маркс рассматривает вопросы справедливого заработка, используя трудовую теорию стоимости и  новые убедительные аргументы против редукционистской логики неоклассических экономистов. Он знал, что заработная плата и цены в значительной степени обусловлены политически. Исходя из предпосылки, что все ценности создаются трудом рабочих, Маркс обратил внимание, что для продолжения и воспроизводства труда нужно, как минимум, обеспечить существование рабочих плюс иметь достаточно средств для замены использованных материалов. Но кроме этого минимума остается ещё некоторый излишек. Та форма, которую приобретает эта «прибавочная стоимость», и является ключом к пониманию структуры общества, его экономики и технологии [37].

В капиталистическом обществе, указывал Маркс, прибавочная стоимость присваивается капиталистами, которые владеют средствами производства и определяют условия труда. Такое взаимодействие между людьми, обладающими неравными правами, позволяет капиталистам, используя труд рабочих, получать больше денег и, следовательно, превращать деньги  в капитал. В этом исследовании Маркс подчёркивал, что предпосылкой для роста капитала являются определённые общественные классовые отношения, которые в свою очередь являются продуктом длительного исторического развития [38]. Критика Марксом неоклассических экономистов, по-прежнему справедливая, состоит в том, что, сужая область исследования до «сугубо экономического процесса», они уходят от этических вопросов распределения. Как выразилась представительница немарксистских экономистов Джоан Робинсон, они подменяют «вопрос о стоимости . . . гораздо более безопасным вопросом относительных цен [39]. Однако, стоимость и цена –  два очень разных понятия. Другой немарксист, Оскар Уальд, прекрасно выразился по этому поводу: «Можно знать цену всему и не знать стоимости ничего».

Маркс не придерживался жестко своей трудовой теории стоимости, но всегда старался учитывать изменения. Он предсказывал, что труд станет более «умственным», по мере того, как наука и знания будут во всё больших масштабах применяться в производственных процессах. Кроме того, он признавал важную роль природных ресурсов. Так, в своих ранних "Экономических и философских рукописях" он писал: «Рабочие ничего не могут сделать без природы, без чувственного внешнего мира. Это тот материал, на котором проявляется их труд, на который он действует, из которого и с помощью которого он производится [40].

Во времена Маркса, когда ресурсы казались в избытке, а население было незначительно, труд человека действительно был самым важным вкладом в производство. Но с началом XX столетия трудовая теория стоимости частично утратила своё значение, и сегодня производственные процессы стали настолько сложными, что невозможно точно разделить вклад земли, труда, капитала и других факторов в понятие стоимости.

Как подчёркивает Майкл Харрингтон, взгляд Маркса на роль природы в процессе производства был частью его органического восприятия реальности [41]. Этот органический, или системный, подход часто упускается из виду критиками Маркса, которые объявляют его теорию исключительно детерминистской и материалистической. Рассматривая аргументы своих современников-редукционистов, Маркс попал в ловушку, так как выражал свои идеи в форме «научных» математических формул, подрывающих его более общую социально-политическую теорию. В его теории мы находим глубокое понимание общества и природы как органического целого; это видно на примере замечательного пассажа из "Экономических и философских рукописей":

"Природа является неорганическим телом человека, --  пока мы не рассматриваем собственно тело человека. «Человек живет в природе» означает, что природа – это его тело, с которым он должен оставаться в постоянном взаимодействии, если не хочет умереть. То, что его физическая и духовная жизнь связана с природой, просто означает, что природа связана с собой, так как человек -- часть природы» [42].

Во многих своих работах Маркс подчеркивал важность природы для всех сторон социальной и экономической жизни, но это не было центральным вопросом той эпохи. Вопросы экологии также не стояли с такой остротой, и не следует ожидать, что он уделял ей особое внимание. Но его беспокоило экологическое воздействие капиталистической экономики, что  можно видеть по многочисленным его высказываниям, хотя и не занимающим центральное место. Приведём лишь один пример: «Весь прогресс в капиталистическом сельском хозяйстве –это искусство обирать не только труженика, но и почву» [43].

Теперь кажется, что хотя Маркс и не высказывал сильную экологическую обеспокоенность, его подход можно использовать для предсказания экологической эксплуатации, которую капитализм изобрёл, а социализм увековечил. Можно определённо считать ошибкой его последователей то, что они не ухватились за экологические проблемы раньше, поскольку это дало бы им ещё одно разрушительное оружие в критике капитализма и подтвердило бы силу марксистского метода. Конечно, если бы марксисты честно взглянули на состояние экологии, они вынуждены были бы признать: социалистические страны вели себя не намного лучше по отношению к природе. Их экологическое воздействие ограничивалось лишь более низким уровнем потребления (который, впрочем, они старались поднять).

Экологические знания – дело тонкое, и их трудно использовать в качестве оружия для социальных преобразований; киты, секвойи и насекомые не обладают, к сожалению, революционной энергией для изменения человеческих общественных институтов. Вероятно, поэтому марксисты игнорировали «эколога Маркса» в течении длительного времени. Недавние исследования подтвердили глубину органического мышления Маркса, однако эта сторона не очень удобна для большинства социальных активистов, предпочитающих заниматься более простыми вопросами. Возможно, поэтому в конце своей жизни Маркс заявил: «Я -- не марксист [44].

Как и Фрейд, Маркс прожил долгую интеллектуально насыщенную жизнь полную творческих озарений, оказавших решающее влияние на нашу эпоху. Его социальная критика вдохновляла миллионы революционеров во всём мире, а экономический анализ Маркса пользуется уважением в научных кругах не только в социалистическом мире, но также и в большинстве европейских стран, а также в Канаде, Японии и Африке – фактически во всём мире, кроме Соединённых Штатов. Марксистская мысль допускает разные интерпретации и потому продолжает восхищать учёных. Особый интерес для нашего анализа представляет марксистская критика редукционистских взглядов науки того времени. Как и большинство мыслителей XIX века, Маркс старался быть научным в описании своего критического подхода, постоянно используя термин «научный». Соответственно он часто пытался сформулировать свои выводы на языке Декарта и Ньютона. Тем не менее, его широкий взгляд на социальные явления позволил ему преодолеть картезианскую систему. Он не принял классическую позу объективного наблюдателя, а, напротив, страстно подчёркивал свою роль участника, заявляя, что его социальный анализ неотделим от социальной критики. В своей критике он вышел за рамки социальных вопросов и часто проявлял глубокое гуманистическое понимание, например, идеи отчуждения [45]. И  хотя Маркс часто приводил доводы в пользу технологического детерминизма, что делало его теорию более «научной», у него также были глубокие мысли о взаимосвязанности всех явлений, видение общества как органического целого, в котором идеология и технология одинаково важны.

К середине XIX столетия классическая политическая экономия разделилась на два течения. С одной стороны это были реформисты: утописты, марксисты и небольшая часть классических экономистов, последователей Джона Милля. С другой стороны -- неоклассические экономисты, занимавшиеся сугубо экономическим процессом и создавшие школу математической экономики. Некоторые из них старались вывести объективные формулы максимального благополучия, другие, чтобы избежать разрушительной критики утопистов и марксистов, уходили в ещё более абстрактную математику.

Большая часть математической экономики занимается изучением «рыночного механизма» с помощью кривых спроса и предложения, неизменно выраженных через функцию цен и основанных на различных допущениях об экономическом поведении, многие из которых совершенно нереальны в сегодняшнем мире. Например, на совершенной конкуренции свободного рынка, постулированной Адамом Смитом. Смысл такого подхода можно проиллюстрировать с помощью основного графика предложения-спроса, представленного во всех вводных курсах по экономике.

[График предложения-спроса: кривая предложения даёт количество единиц продукции, выносимой на рынок в зависимости от цены на эту продукцию – чем выше цена, тем больше производителей заинтересованы в производстве данной продукции; кривая спроса показывает спрос на эту продукцию в зависимости от цены – чем выше цена, тем меньше спрос.]

Объяснение этого графика основано на допущении, вполне в соответствии с ньютоновской механикой, что участники рынка автоматически «притягиваются» (и, конечно, без всякого «трения») к состоянию «равновесной» цены, представленной точкой пересечения этих двух кривых.
 
В то время как в конце XIX и начале XX века математические экономисты совершенствовали свои модели, мировая экономика столкнулась с жесточайшей депрессией,  потрясшей основы капитализма и, казалось, подтвердившей все предсказания Маркса. Однако после Великой Депрессии колесо фортуны капитализма сделало ещё один поворот благодаря вмешательству правительств в социальную и экономическую сферы. Эта политика основывалась на теории Джона Мэйнарда Кейнса, оказавшего решающее влияние на современную экономическую мысль.

Кейнса интересовала прежде всего общая социальная и политическая картина, поэтому он рассматривал экономическую теорию как инструмент политики. Он использовал так называемые свободные от ценностных категорий методы неоклассической экономики, и этим ещё раз сделал экономику политической наукой, но на этот раз по-иному. Для этого необходимо было отказаться от идеала научного объективизма и допустить вмешательство в рыночную систему, чего классические экономисты очень не хотели делать. Но Кейнс рассеял их страхи, показав им, что политически мотивированные интервенции в экономику можно вывести из неоклассической модели. С этой целью он ясно продемонстрировал, что в реальном мире состояния экономического равновесия являются скорее «частными случаями», т.е. исключениям из правил.

Чтобы определить характер правительственных интервенций, Кейнс перевёл своё внимание с микроуровня на макроуровень, на такие экономические переменные, как национальный доход, общее потребление, общие инвестиции, общий уровень занятости и т.д. Установив упрощённые связи между этими переменными, он показал, что они чувствительны к краткосрочным изменениям, на которые можно влиять соответствующей политикой. По Кейнсу, пульсирующие деловые циклы являются внутренним свойством национальной экономики. Эта теория вступала в противоречие с ортодоксальной экономической мыслью, которая постулировала полную занятость, но Кейнс отстаивал свою "ересь", апеллируя к опыту и указывая, что «замечательной особенностью экономической системы является то, что . . . она подвержена резким колебаниям уровней производства и занятости» [46].

В кейнсианской модели дополнительные инвестиции всегда увеличивают занятость, и, следовательно, поднимают общий уровень доходов, который, в свою очередь, ведёт к повышению спроса на потребительские товары. Таким образом, правительственные инвестиции стимулируют экономический рост и увеличение национального богатства, что, в конце концов, «стекает вниз», к бедным. Однако Кейнс никогда не говорил, что этот процесс приведёт к полной занятости; он только будет двигать систему в нужном направлении и либо иссякнет на каком-то уровне безработицы, либо повернёт вспять, в зависимости от множества параметров, не входящих в кейнсианскую модель.

Это объясняет критическую роль рекламы как средства, с помощью которого большие компании «управляют» спросом на рынке. Потребители не только должны увеличивать свои расходы, чтобы система работала, они ещё должны делать это предсказуемо. Сегодня классическая экономическая теория почти что поставлена наголову. Экономисты разных направлений, каждый по-своему и все вместе, создают деловые циклы, в которых потребители вынуждены становиться невольными инвесторами на рынке, которым управляют бизнес и правительства; в это же время, неоклассические теоретики по-прежнему апеллируют к Невидимой Руке.

В XX веке кейнсианская модель прочно заняла господствующее положение в экономической мысли. Большинству экономистов по-прежнему нет дела до глубинных причин безработицы, вместо этого они продолжаю свои попытки «точной подстройки» экономики, включая такие кейнсианские приемы как печатание денег, увеличение или снижение процентных ставок, налогов и т.д. Однако эти методы не учитывают детальную структуру экономики и качественный характер её проблем, и поэтому в целом не приносят успеха.

К 1970-м годам недостатки кейнсианской экономики стали очевидны.
Кейнсианская модель стала неприемлемой, так как слишком много факторов экономики остаются неучтенными. Основное внимание в ней уделяется внутренней экономике, без учета глобальной экономической сети и международных экономических соглашений; пренебрегается непомерным политическим влиянием многонациональных корпораций, игнорируется  политическая обстановка и общественные и экологические издержки экономической деятельности. В лучшем случае, кейнсианский подход может предоставить несколько возможных сценариев развития экономической ситуации, но не в состоянии дать конкретные прогнозы. Как и большая часть картезианской экономической мысли, она пережила свою полезность.

Современная экономическая наука представляет собой ворох концепций, теорий и моделей из разных эпох экономической истории. Основные появившиеся научные школы – это марксистская и «смешанная» экономики; последняя представляет собой современный вариант неоклассической экономики, использует более изощрённый математический аппарат, но по-прежнему основана на классических понятиях. В конце 1930-х и в 40-х годах было объявлено о новом «синтезе неоклассицизма и кейнсианства», но такого синтеза в действительности не произошло. Неоклассические экономисты просто взяли кейнсианский инструментарий и внесли его в свои модели в попытке управлять так называемыми "рыночными силами", в то же самое время шизофренически цепляясь за старые концепции равновесия.

Позднее появилась одна весьма разнородная группа экономистов, назвав себя «пост-кейнсианской» школой. Более консервативные сторонники пост-кейнсианства рекламируют новый бренд, так называемую экономику с приоритетом предложения (supply-side economics), которая нашла влиятельных сторонников в Вашингтоне. Их основным аргумент состоит в том, что после неудачи кейнсианцев, для стимулирования спроса (рост инфляции), следует стимулировать предложение, например, увеличив инвестиции в производственные мощности и автоматизацию, а также убрав «непродуктивный» экологический контроль. Такой откровенно антиэкологический подход, вероятно, приведёт к усиленной эксплуатации природных ресурсов, а потому может только усугубить наши проблемы. Другие пост-кейнсианцы начали анализировать структуру экономики более реалистично. Они отвергают модель свободного рынка и концепцию Невидимой Руки, признавая, что в экономике сейчас доминируют крупные корпоративные институты и правительственные агентства, которые часто обслуживают первых. Но большинство пост-кейнсианцев всё ещё оперирует агрегированными данными, некорректно выведенными из микроанализа; избегает определения концепции роста; и, по-видимому, не имеет четкого представления об экологических измерениях экономических проблем. Их сложные количественные модели описывают отдельные сегменты экономической деятельности; предполагается, что у моделей эмпирическая основа и они представляют только «факты», но, в действительности в их основе лежат негласно принимаемые концепции неоклассицизма.

Все эти модели и теории – марксистские и немарксистские – до сих пор глубоко коренятся в картезианской парадигме, и поэтому не подходят для описания современной взаимосвязанной и непрерывно изменяющейся глобальной экономической системы. Для непосвящённого не так-то просто понять довольно абстрактный технический язык современной экономической науки, но, если его освоить, главные пороки современной экономической мысли становятся очевидными.

Одной из очевидных характеристик сегодняшних экономических систем, как капиталистической, так и коммунистической, является одержимость ростом.  Практически все экономисты и политики считают экономический и технологический рост важнейшим условием, хотя сейчас должно быть совершенно ясно: неограниченная экспансия в ограниченную окружающую среду может привести только к катастрофе. Вера в необходимость роста  - следствие перекоса в сторону ян-ценностей, т.е. экспансии, самоуверенности, конкуренции –возможно, также связана с ньютоновскими понятиями абсолюта, бесконечного пространства и времени. Она является отражением линейного мышления; ошибочной веры в то, что если что-то хорошо для отдельного человека или группы, то чем больше этого, тем лучше.

Конкурентный и самоуверенный подход к бизнесу – наследие атомистического индивидуализма Джона Локка, жизненно необходимого в Америке для небольшого отряда ранних колонистов, но опасного сейчас, когда мы имеем дело с замысловатой паутиной социальных и экологических взаимосвязей, характерных для зрелых индустриальных экономик. Вера в  правительство и бизнес по-прежнему зиждется на том, что общее благо будет максимальным, если все индивидуумы, группы и институты достигнут максимального богатства – «что хорошо для Дженерал Моторз, то хорошо для Соединённых Штатов». Целое отождествляется с суммой его частей, и тот факт, что оно может быть как больше, так и меньше этой суммы, в зависимости от взаимного влияния частей, игнорируется. Последствия такого редукционистского заблуждения становятся сейчас очевидными, так как экономические силы всё более сталкиваются друг с другом, рвут социальную ткань на части и разрушают природную среду.

Глобальная одержимость экономическим ростом характерна как  для капиталистической, так и коммунистической экономики. Два главных представителя этих противоположных ценностных систем, Соединённые Штаты и Советский Союз, все больше напоминают друг друга. Оба привержены промышленному росту и жестким технология при всё более централизованном и бюрократическом управлении –  будь то государство, или так называемые «частные» многонациональные корпорации. Всеобщая приверженность росту и экспансии берет вверх над всеми другими идеологиями; говоря словами Маркса, она стала опиумом для народа.
В известном смысле, общая вера в экономический рост оправдана, так как он является важнейшей особенностью жизни. Люди знали это с древних времён, что можно видеть по терминам, употребляемым для описания жизни. Греческое слово phusis – корень наших современных терминов физика, физиология и physician  (врач) – а также санскритское brahman, обозначающие основной характер всех вещей, получены из общего индоевропейского корня bheu, «расти». Действительно, кажется, что эволюция, изменение и рост являются неотъемлемыми чертами реальности. Однако современные понятия экономического и технологического роста ошибочны, поскольку принимаются безоговорочно. Широко распространено мнение, что любой рост – это хорошо, хотя в ограниченной среде должно соблюдаться динамическое равновесие между ростом и спадом. В то время как одни части растут, другие должны убывать, позволяя высвобожденным  элементам организовываться для других целей.

Большая часть сегодняшней экономической мысли основана на понятии недифференцированного роста. Мысль о том, что рост может быть обструкционным, нездоровым или патологическим, не принимается во внимание. Нам срочно требуется такая дифференциация и ограничение понятия роста. Рост избыточного производства и потребления в частном секторе должен быть перепрофилирован в такие сферы коммунальных услуг, как транспорт, образование и здравоохранение. И это изменение должно сопровождаться фундаментальным переходом от материального потребления к внутреннему росту и развитию.

Во всех индустриальных обществах существует три тесно взаимосвязанных роста – экономический, технологический и институциональный. Продолжающийся экономический рост принят как догма практически всеми экономистами, которые, как и Кейнс, полагают, что это единственный способ, по которому материальные богатства могут просочиться к бедным. Однако уже давно показано, что такая модель «просачивания» нереалистична.
Высокий темп роста не только не облегчает решение социальных и бытовых проблем, но во многих странах сопровождается ростом безработицы и общим ухудшением социальных условий [47].Однако экономисты и политики по-прежнему настаивают на важности экономического роста. Только в 1976 г. на собрании Римского Клуба Нельсон Рокфеллер заявил: «Дополнительный рост необходим для улучшения качества жизни миллионов американцев» [48].

То, на что ссылается Рокфеллер, конечно же, не качество жизни, а так называемый жизненный уровень, который приравнивается к материальному потреблению. Производители тратят огромные суммы денег на рекламирование высоких стандартов потребления; многие товары, вследствие этого не являются необходимыми,  расточительны и часто безусловно вредны. Цена, которую мы платим за эту искусственно культивируемую привычку, это продолжающаяся деградация реального качества жизни – воздуха, которым мы дышим, пищи, которую мы едим, окружающей среды, в которой мы живём и социальных связей, которые составляют ткань нашей жизни. Эти издержки расточительного сверхпотребления хорошо документированы несколько десятилетий тому назад и их список продолжает расти [49].
Более тяжёлые последствия продолжающегося экономического роста состоят в истощении природных ресурсов планеты. Оценка темпов этого истощения была сделана с математической точностью ещё в 1950-х годах геологом М. Кингом Губертом, который старался заинтересовать своими материалами президента Джона Кеннеди, а затем и последующих американских президентов, но его сочли чудаком. Между тем история подтвердила предсказания Губерта в мельчайших деталях; впоследствии он получил признание и много наград.

Оценки и расчёты Губерта показывают, что кривые производства/истощения для всех невозобновляемых природных ресурсов имеют колоколообразную форму, как и кривые, изображающие расцвет и падение цивилизаций [50]. Сначала они  растут довольно медленно, затем всё более резко, достигают пика, после чего следует резкий спад и постепенное затухание. Так, Губерт предсказал, что пик производства бензина и природного газа в Соединённых Штатах наступит в 1970-х годах (как это и произошло), а затем начнется снижение (которое и продолжается сегодня). Эта же модель предсказывает, что мировая добыча нефти достигнет высшей точки в 1990-х годах, а мировая добыча угля – в XXI веке. Важным аспектом этих кривых является то, что они описывают истощение каждого отдельно взятого природного ресурса, от угля, нефти и природного газа до металлов, леса и запасов рыбы, и даже кислорода и озона. Мы можем найти альтернативы производства энергии из ископаемого топлива, но это не прекратит истощения других наших ресурсов. Если мы продолжим сегодняшний уровень недифференцированного роста, то скоро мы истощим запасы металлов, пищи, кислорода и озона, необходимых для нашего выживания.

Для замедления истощения наших природных ресурсов нам нужно не только отказаться от идеи экономического роста, но и контролировать рост населения на планете. Опасность  «взрыва народонаселения» сейчас признается всеми, но взгляды на то, как достичь «нулевого роста населения»  разные, от образования и добровольного планирования семьи до законодательно закреплённых насильственных мер и применения грубой силы. Большая часть этих предложений основана на взгляде на эту проблему как на чисто биологическое явление, связанное только с деторождаемостью и контрацепцией. В то же время существует собранные демографами всего мира неопровержимые данные, свидетельствующие о том, что на рост населения, по-видимому, еще сильнее влияют социальные факторы. Исследование темпов роста населения, поэтому, должны учитывать сложное взаимодействие биологических, социальных и психологических факторов [51].

Недавно демографы открыли важный пример перехода с одного стабильного уровня народонаселения на другой, характерный для всех западных стран. До новейшего времени темпы рождаемости были высокими, но таковым был и уровень смертности, поэтому уровень населения оставался стабильным. По мере улучшения условий жизни во времена промышленной революции уровень смертности начал падать, при этом темпы рождаемости оставались высокими и население начало быстро расти. Однако, при дальнейшем росте материального благосостояния и снижении уровня смертности темпы рождаемости также начали падать, снижая тем самым прирост населения. Причины этого снижения, наблюдаемого сейчас во всём мире, следующие. В результате взаимодействия социальных и психологических факторов качество жизни  – удовлетворение материальных потребностей, ощущение благополучия и уверенность в будущем – становится мощной и эффективной мотивацией для контролирования роста населения. Фактически, существует критический уровень достатка, выше которого происходит резкое падение темпов рождаемости и стабилизация количества населения. Следовательно, происходит процесс саморегуляции на основе социальных условий, приводящий к переходу от стабильного населения при высоких уровнях смертности и рождаемости и низком уровне жизни, к стабильному населению с более высоким уровнем жизни, но низкими уровнем рождаемости и смертности.

Современный глобальный демографический кризис вызван быстрым ростом населения в странах третьего мира, где, как следует из вышеизложенного, этот рост продолжается, так как условия для второй фазы демографического перехода не выполнены. Во времена колониального прошлого в странах третьего мира произошло улучшение жизненных условий, которого было достаточно для снижения уровней смертности и роста населения. Но рост уровня жизни прекратился, потому что богатства, созданные в колониях, направлялись в развитые страны, где помогали стабилизировать население. Этот процесс продолжается и по сегодняшний день, так как многие страны третьего мира остаются колониями в экономическом смысле. Колонизаторские страны продолжают увеличивать свое изобилие, а уровень жизни третьего мира остается слишком низким, чтобы способствовать снижению темпов роста населения.
Следовательно, мировой кризис народонаселения – это непредвиденный эффект международной эксплуатации, следствие фундаментальных взаимосвязей глобальной экосистемы, в которой любая эксплуатация в конце концов возвращается, чтобы мучить эксплуататоров. С этой точки зрения становится совершенно очевидно, что экологическое равновесие также требует социальной справедливости. Самым эффективным способом контроля роста населения будет помощь народам третьего мира в достижении уровня благосостояния, который побудит их добровольно ограничить свою деторождаемость. Это потребует глобального перераспределения богатства, при котором некоторая часть мирового богатства возвращается в страны, которые сыграли главную роль в его создании.

Важный, но малоизвестный аспект проблемы народонаселения состоит в том, что затраты на поднятие материального благосостояния бедных стран до уровня, который бы способствовал ограничению деторождаемости, очень небольшие по сравнению с богатствами развитых стран. Другими словами, мы обладаем достаточным запасом богатств, чтобы поддерживать мир на уровне сбалансированного народонаселения [52]. Проблема состоит в том, что богатства распределены неравномерно, а большая их часть растрачивается напрасно. В Соединённых Штатах, где излишнее потребление и расточительство стали способом жизни, 5 % мирового населения сейчас потребляет треть мировых ресурсов, при потреблении энергии на душу населения приблизительно в два раза больше,  чем в большинстве европейских стран. Одновременно чувство неудовлетворённости, созданное и поддерживаемое массивными дозами рекламы, в соединении с социальной несправедливостью внутри страны, создают почву для роста преступности, насилия и других социальных патологий. Такое печальное состояние дел хорошо иллюстрируется шизофреническим содержанием нашей еженедельной прессы. Половина их страниц наполнена страшными историями преступлений, связанных с насилием, экономическими бедами, политическими трениями на международной арене и гонкой к глобальному взаимоистреблению. В то же время вторая половина изображает беззаботных счастливых людей на фоне пачек сигарет, бутылок алкоголя и сияющих новых автомобилей. Реклама на телевидении влияет на содержание и форму всех программ, включая «новостные шоу», и использует огромную внушающую силу этой масс-медии (телевизор не выключается средней американской семьёй в течение шести с половиной часов в день) для формирования у людей искаженного чувства реальности и навязывания им определённых взглядов, вкусов и типа поведения [53]. Единственной целью этой опасной практики является выработка у аудитории условного рефлекса к покупке товаров, рекламируемых перед, после и во время каждой программы.

Экономический рост в нашей культуре неразрывно связан с ростом технологическим. Отдельные люди и организации, загипнотизированные чудесами современной технологии, начинают верить, что у любой проблемы есть техническое решение. Носит ли проблема политический, психологический или экологический характер, первой их реакцией, почти автоматической, будет поиск какой-нибудь новой технологии или специальной разработки таковой. Проблема расточительного потребления энергии решается использованием атомной энергии, недостаток политического понимания компенсируется постройкой новых ракет и бомб, а отравление природной среды исправляется разработкой специальных технологий, которые, в свою очередь, воздействуют на окружающую среду до конца непонятным образом. В поиске технологических решений для всех проблем мы часто просто передвигаем их  по кругу в глобальной экосистеме, и очень часто побочные эффекты такого «решения» более пагубны, чем первичная проблема.

Ярчайшее проявление нашей одержимости высокими технологиями – это широко распространённая фантазия в отношении того, что наши проблемы можно решить созданием искусственной среды обитания в космосе. Я отнюдь не исключаю возможности создания однажды таких колоний, однако, исходя из того, что я видел в существующих планах и из заложенного в них менталитета, мне определённо не хотелось бы там жить. Однако главная ошибка всей этой идеи не техническая; наивно верить, что космические технологии могут разрешить социальный и культурный кризис на этой планете.

Технологический рост рассматривается не только как универсальный ключ к проблемам, но и как наш образ жизни, наши социальные организации и наша система ценностей. Такой «технологический детерминизм», по-видимому, является следствием высокого статуса науки в нашей общественной жизни – по сравнению, скажем,  с философией, искусством или религией – и того факта, что учёные, в общем, никогда серьёзно не занимались вопросами человеческих ценностей. Это убедило большинство в том, что именно технология определяет характер нашей системы ценностей и наших социальных связей, а не наоборот, что наши ценности и социальные связи определяют характер нашей технологии.

Ян, мужское сознание, доминирующее в нашей культуре, нашло своё воплощение не только в «строгой» науке, но и в вытекающей из неё «жесткой» технологии. Эта технология скорее фрагментарна, чем холистична, склонна к манипуляции и управлению, чем к сотрудничеству, направлена скорее на отстаивание своих прав, чем на интеграцию, и скорее пригодна для централизованного управления, чем локального использования отдельными людьми и небольшими группами. И в результате эта технология стала глубоко антиэкологичной, антисоциальной, нездоровой и негуманной.

Наиболее опасным проявлением жёсткой, «мачо-технологии» является создание арсеналов ядерного оружия – самый дорогостоящий военный бум в истории [54]. Путём промывания мозгов американским гражданам и эффективного контроля его представителей, военно-промышленный комплекс успешно добивается регулярного повышения оборонного бюджета, направляемого для создания вооружений, которые планируется использовать в «наукоёмкой» войне лет через десять-двадцать. От трети до половины всех американских учёных и инженеров работают на военных, используя своё воображение и творческий потенциал для изобретения всё более изощрённых средств тотального разрушения – лазерные коммуникационные системы, лучевое оружие и другие сложные технологии для компьютеризированных боевых операций в космосе [55].

Поразительно то, что все эти усилия сосредоточены исключительно на оборудовании. Проблемы обороны Америки, как и все остальные её проблемы, понимаются просто как проблемы разработки жестких технологий. Мысль о том, что психологические, социальные и поведенческие исследования – не говоря уже о философии или поэзии – также могут быть релевантными, даже не возникает. Более того, вопросы национальной безопасности анализируются преимущественно в терминах «силовых блоков», «действия и противодействия», «политического вакуума»  и других подобных ньютоновских понятий.
Засилие жестких технологий в гражданской экономике приводит к последствиям, аналогичным тем, что наблюдаются в военной области. Сложность наших промышленных и технологических систем сейчас достигла такого уровня, при котором многие из этих систем уже не поддаются ни моделированию, ни управлению. Поломки и аварии происходят с возрастающие частотой, постоянно возникают непредвиденные социальные и экологические издержки, а на ремонт и регулирование системы тратится больше времени, чем на создание полезных товаров и услуг. Поэтому, такие предприятия в большой степени способствуют инфляции, и, кроме того, резко отрицательно воздействуют на наше физическое и психическое здоровье. Как заметила Хендерсон, становится всё более очевидным, что социальные, психологические и концептуальные пределы могут быть достигнуты даже раньше физических пределов роста. [56].
Нам необходимо, поэтому, изменить характер технологии, переориентировать её и провести переоценку системы ценностей. Если технологию понимать в самом широком смысле этого слова, как приложение человеческих знаний к решению практических проблем, то становится ясно, что мы слишком сконцентрированы на «жестких», чрезмерно сложных и энергоёмких технологиях; пришло время сосредоточить наше внимание на «мягких» технологиях разрешения конфликтов, социальных соглашений, сотрудничества, перераспределения, переработки отходов, и т.п. Как говорит Шумахер в своей книге "Маленькое – прекрасно", нам нужна «технология с человеческим лицом» [57].

Третий аспект недифференцированного роста, неотделимого от экономического и технологического роста, это рост организаций – от компаний и корпораций до колледжей и университетов, церквей, городов, правительств и народов. Каким бы ни было первоначальное назначение организации, её рост свыше определённого размера неизбежно искажает это назначение, ставя доминирующей целью самосохранение и дальнейшую экспансию этой организации. В то же время  люди, принадлежащие этой организации, и те, кто вынужден иметь с ней дело, чувствуют всё большее отчуждение и обезличивание, а семьи, соседи и другие небольшие социальные организации находятся под угрозой разрушения, доминирования и эксплуатации [58].

Сегодня одно из наиболее опасных проявлений институционального роста – это рост корпораций. Наибольшие из них перешагнули государственные границы и стали главными действующими лицами на международной сцене. Активы этих многонациональных гигантов превышают валовой национальный продукт большинства стран; их экономическая и политическая власть превосходит влияние многих национальных правительств, угрожая суверенитету и мировой финансовой стабильности. В большинстве стран западного мира, но в особенности в Соединённых Штатах, власть корпораций проникает практически во все сферы общественной жизни. Корпорации в значительной степени контролируют законодательный процесс, искажают информацию, распространяемую средствами массовой информации и, в огромной мере, определяют функционирование системы образования и направления научных исследований. Руководители корпораций и предприятий фигурируют в списках попечителей научных организаций, учебных заведений и фондов, где  неизменно используют своё влияние, чтобы увековечить систему ценностей, согласующихся с корпоративными интересами [59].

Природа больших корпораций глубоко антигуманна. Конкуренция, принуждение и эксплуатация – вот основные аспекты их деятельности, мотивированные желанием неограниченной экспансии. Непрерывный рост встроен в ткань корпоративной структуры. Например, руководители, которые сознательно обходят возможность увеличить прибыль корпорации, невзирая на причину, подлежат судебному преследованию. Поэтому максимизация прибыли становится наивысшей целью, и любые иные соображения исключаются. На собраниях правления, руководители корпораций вынуждены прятать свою человечность. Они не могут ни выказывать свои чувства, ни выражать малейшего сожаления; они даже не могут сказать «мне жаль» или «мы допустили ошибку». Вместо этого они говорят о принуждении, контроле и манипулировании.

Как только корпорации вырастают сверх определённого размера, они начинают работать не как человеческие организации, а как машины. Но нет законов, ни национальных, ни международных, чтобы эффективно противодействовать таким гигантским образованиям. Рост власти корпораций опередил разработку соответствующих  законодательных рамок. Законы, созданные для людей, применяются к корпорациям, потерявшим всякое подобие человеческих существ. Идеи частной собственности и предпринимательства стали путать с корпоративной собственностью и государственным капитализмом, а «коммерческое слово» сейчас защищено Первой Поправкой  к конституции. С другой стороны, корпорации не несут ответственность как отдельные граждане, поскольку устроены так, что ни один из их руководителей не несёт полной ответственности за деятельность корпорации. В самом деле, многие лидеры корпораций убеждены, что корпорации свободны от ценностных категорий, и им следует разрешить действовать вне моральных и этических норм. Эта опасная точка зрения была высказана довольно откровенно Уолтером Ристоном, председателем Ситибанка, второго по величине банка в мире. В своём недавнем интервью Ристон сделал такое жутковатое замечание: «С ценностями сейчас полная неразбериха . . . Сейчас студенты колледжа живут в смешанных общежитиях, ребята на одном этаже, а девушки – на другом, они там сидят без дела и беспокоятся о том, нравственно ведёт себя Дженерал Моторз или нет . . . Мне кажется, что институциональных ценностей попросту нет, а есть только личные. [60].

В то время как многонациональные корпорации рыщут по миру в поисках природных ресурсов, дешёвой рабочей силы и новых рынков, экологические катастрофы и социальная напряжённость, созданная их одержимостью непрерывного роста, становятся всё более очевидны. Тысячи малых бизнесов вытесняются из рынка властью больших компаний, которые добиваются федеральных субсидий для своих сложных капиталоёмких и поглощающих ресурсы технологий. В то же время, есть огромная нужда в простых плотниках, сантехниках, портных и других рабочих специальностях, чей труд социально обесценивается и упорно игнорируется, хотя так же жизненно необходим, как и прежде. Вместо того, чтобы возродить свою самодостаточность путём переквалификации и обретения этих утерянных ремёсел, большинство рабочих остаётся в полной зависимости от больших корпораций, а во времена экономических трудностей вынуждены  жить на пособия и пассивно воспринимать происходящее.

Если власть корпораций пагубна в индустриализированных странах, то в третьем мире она приводит к настоящей катастрофе. В странах, где законодательных ограничений часто не существует или они не соблюдаются, эксплуатация людей и земли достигла крайних пределов. С помощью умелого манипулирования средствами массовой информации, подчёркивающих «научный» характер их предприятий, и часто при полной поддержке правительства США, международные корпорации беспощадно грабят природные ресурсы третьего мира. С этой целью они часто используют загрязняющие и социально разрушительные технологии, вызывая экологические катастрофы и политический хаос. Они разрушают почву и дикую природу стран третьего мира для производства прибыльных зерновых на экспорт, вместо производства продуктов питания для местного населения и стимулируют нездоровую структуру потребления, включая продажу опасных продуктов, запрещённых в самих Соединённых Штатах. Многочисленные ужасные свидетельства о поведении корпораций в третьем мире, появившиеся за последние годы, убедительно показывают, что уважение к людям, к природе и к жизни не являются составной частью корпоративной ментальности. Вместо этого, получили широкое распространение  крупномасштабные корпоративные преступления и плохо расследуемая уголовная преступность [61].

Многие из этих больших корпораций сегодня – это устаревшие организации, которые располагают капиталом, управленческим персоналом и ресурсами, но не могут приспособиться к меняющимся условиям. Хорошим примером служит автомобильная промышленность, которая не способна понять того, что глобальный энергетический кризис и ограниченные ресурсы скоро заставят нас коренным образом перестроить нашу транспортную систему в сторону массовых перевозок и перехода на более компактные, эффективные и надёжные автомобили. Аналогичным образом, энергетические компании ратуют за увеличение спроса на электроэнергию для оправдания своего корпоративного роста, и в данный момент разворачивают широкую кампанию за развитие атомной энергетики, вместо того, чтобы развивать небольшие децентрализованные солнечные электростанции, способствующие нашему выживанию.

Хотя эти корпорации-гиганты часто близки к банкротству, у них всё ещё остаётся политическое влияние, чтобы убедить правительство помочь им выпутаться за счет средств налогоплательщиков. Их постоянный аргумент -- сохранение рабочих мест, хотя было ясно показано, что небольшие предприятия создают больше рабочих мест и  гораздо меньшие социальные и экологические издержки [62]. Нам всегда будут нужны некоторые крупномасштабные операции, но многие из гигантских корпораций,  зависимые от  энергоемкого и затратного способа производства и выпускающие сомнительной полезности продукцию, должны быть либо коренным образом перестроены, либо сойти со сцены. В этом случае они высвободят капитал, ресурсы и человеческую изобретательность, с помощью которых можно будет построить устойчивую экономику и развивать альтернативные технологии.

Вопрос масштаба – который предложил Шумахер в своём лозунге «Маленькое -- прекрасно» - будет играть решающую роль в переоценке нашей экономической системы и нашей технологии. Всеобщая одержимость ростом сопровождалась идолопоклонством гигантизму, всему «самому большому», по выражению Теодора Роззака [63]. Размер, конечно, имеет понятие относительное, и небольшие структуры не всегда лучше больших. В нашем современном мире мы нуждаемся как в тех, так и в других, и задача состоит в том, чтобы добиться равновесия между ними. Ограничение роста и введение понятия масштаба в экономическую мысль приведет к глубокому пересмотру основной концептуальной основы экономической науки. Многие экономические структуры, которые сейчас молчаливо принимаются как неизбежные, придется изменить; всю экономическую деятельность придется изучать в контексте глобальной экосистемы; с пересмотром большинства концепций современной экономической теории.

Вместо того чтобы рассматривать экономику как развивающуюся систему, создающую всё новые схемы, экономисты стремятся заморозить её сегодняшнюю институциональную структуру. Очень важно получить представление о динамике развитии экономики, так как она показывает, что стратегии, приемлемые на одной стадии развития, могут стать полностью непригодными на другой. Многие из наших сегодняшних проблем проистекает из того факта, что с нашими технологическими предприятиями и при нашем экономическом планировании мы часто бьём выше мишени. Как любит говорить Хэйзел Хендерсон, мы достигли точки, где «ничто так не подводит как успех?». Наши экономические и институциональные структуры – это динозавры, неспособные адаптироваться к изменениям окружающей среды, и, поэтому, они обречены на вымирание.

Сегодня мировая экономика основана на прошлых системах власти, стремящихся увековечить классовую структуру и неравенство в распределении материальных ценностей,  а также эксплуатацию стран третьего мира богатыми промышленными странами. Социальные реалии как правило игнорируются экономистами, которые стараются избегать моральных вопросов и принимают существующее распределение материальных ценностей как должное. В большинстве западных стран экономические блага сконцентрированы и жёстко контролируются небольшими группами людей, принадлежащих «корпоративному классу» и получающих свой доход в основном от собственности [64]. В Соединённых штатах 76 % всех ценных бумаг корпораций принадлежат одному проценту акционеров, в то время как внизу, 50 % людей владеют лишь 8 % национальных богатств [65]. Пол Самуэльсон иллюстрирует этот перекос в распределении богатств в своём широко известном учебнике Economics с помощью такой показательной  аналогии: «если бы мы построили сегодня пирамиду из детских кубиков, отражающую доходы населения, где каждый слой соответствовал бы доходу в $1000 долларов, то её вершина была бы гораздо выше Эйфелевой башни, но мы с вами оказались бы в полуметре от земли [66]. Это социальное неравенство неслучайно. Оно встроено в саму структуру нашей экономической системы и поддерживается капиталоёмкими технологиями. На необходимость продолжения эксплуатации для роста американской экономики прямо указал Уолл-Стрит Джорнал, который в редакционной статье «Рост и этика» настаивал, что Соединённые Штаты должны выбирать между ростом и  равенством, поскольку поддержание неравенства необходимо для создания капитала» [67].

Чрезвычайно неравномерное распределение материальных благ и дохода в промышленно развитых странах идёт параллельно с аналогичными диспропорциями между развитыми странами и третьим миром. Программы экономической и технической помощи странам третьего мира часто используются транснациональными корпорациями для эксплуатации труда и природных ресурсов этих стран и набивания карманов небольшой коррумпированной элите. По этому поводу существует такое саркастическое высказывание: «Экономическая помощь забирает деньги у бедных людей богатых стран и отдаёт их богатым людям бедных стран». Результатом такой практики является увековечивание «равновесия нищеты» в третьем мире с уровнем жизни вблизи прожиточного минимума [68].

Уход от социальных вопросов в современной экономической теории тесно связан с поразительной неспособностью экономистов принять экологическую точку зрения. Споры между экологами и экономистами идут уже два десятилетия и ясно показывают, что основные направления экономической мысли антиэкологичны по своей сути [69]. Экономисты пренебрегают взаимозависимостью социальных и экологических проблем, рассматривая все товары под одним и тем же углом зрения, без учёта многочисленных связей этих товаров с остальным миром – созданы они человеком или природой, возобновляющиеся или невозобновляющиеся  и т.д. Уголь на десять долларов равен хлебу на десять долларов, транспортным расходам, обуви или образованию. Единственным критерием для определения относительной стоимости этих товаров и услуг служит их денежная рыночная стоимость: все ценности сводятся к единственному критерию -- частного извлечения прибыли.

Поскольку концептуальная основа экономической науки не годится для учёта социальных и экологических издержек от экономической деятельности,  экономисты стремятся игнорировать эти издержки, объявляя их «внешними» переменными (externalities), которые не вписываются в их модели. И так как большинство экономистов наняты группами, преследующими личные интересы, то анализ экономического обоснования (cost/benefit) обычно проводится предвзято, в пользу проектов их работодателей, без оценки даже тех «внешних» переменных, которые легко выражаются в числах. Экономисты корпораций рассматривают как бесплатные предметы потребления не только воздух, воду и различные богатства экосистем, но ещё и тонкую паутину социальных связей, продолжая наносить ей большой ущерб. Частная прибыль всё больше создаётся за счёт общественных интересов при ухудшении состояния окружающей среды и качества жизни. Как пишет Хендерсон: «Они говорят нам о сверкающей посуде и одежде, но забывают упомянуть о потере сверкающих рек и озёр» [70].

Неспособность экономистов видеть экономическую деятельность в её экологическом контексте не позволяет им понять некоторые из важнейших проблем нашего времени, главная из которых – упорное постоянство инфляции и безработицы. У инфляции не одна, а множество причин. Но большинство экономистов не понимает её истоков, так как их анализа потребуются переменные, исключённые из современных экономических моделей. Часто экономисты не учитывают тот факт, что основой материальных благ являются природные ресурсы и энергия, хотя не замечать это становится всё труднее. По мере истощения природных ресурсов, сырьё и энергию приходится получать из всё более истощённых и трудно доступных источников, и поэтому для их добычи  необходимо все больше капитальных инвестиций. Как следствие, возникает экспоненциальный рост цен на ресурсы и энергию, и это становится одной из основных движущих сил инфляции.

Чрезмерная энерго- и ресурсозависимость нашей экономики отражает тот факт, что она в большей степени капиталоёмкая, чем трудоёмкая. Капитал - это потенциал для работы, полученный в результате прошлой эксплуатации природных ресурсов. По мере уменьшения этих ресурсов, сам капитал становится очень дефицитным ресурсом. Несмотря на это, и из-за узости понятия производительности, появляется  сильная тенденция заменить труд капиталом, как в капиталистической, так и в марксистской экономике. Бизнес-сообщество постоянно лоббирует налоговые скидки на капитальные инвестиции, многие из которых снижают занятость благодаря автоматизации, достигаемой с помощью таких высокосложных технологий, как автоматизированные контрольно-кассовые линии в супермаркетах и электронные системы денежных переводов в банках. И капитал, и труд производят материальные блага, но капиталоёмкая экономика  ресурсо- и энергозатратная, а, потому, инфляционна.

Потрясающий пример таких капиталоёмких предприятий – американская система сельского хозяйства, которая оказывает своё инфляционное воздействие на разные уровни экономики. Производство ведётся с помощью энергозатратных машин и ирригационных систем, а также с помощью больших доз пестицидов на основе нефти и удобрений. Такие методы не только разрушают органический баланс в почве, привносят в нашу пищу ядовитые химические вещества, но ещё из года в год снижают урожаи, ставя фермеров первыми под удар инфляции. Затем пищевая промышленность превращает сельскохозяйственные продукты в изрядно переработанную, упакованную и разрекламированную пищу, перевозимую через всю страну для продажи в больших супермаркетах,  -- все это требует много энергии, и, поэтому, увеличивает инфляцию.

То же относится и к животноводству, активно рекламируемому нефтехимической промышленностью, так как на производство единицы животного протеина требуется приблизительно в десять раз больше ископаемой энергии, чем на единицу растительного протеина. Большая часть выращиваемых в Соединённых Штатах зерновых потребляется не людьми, а идёт на откорм скоту, который затем служит пищей людям. И как результат, большинство американцев страдает от несбалансированной диеты, приводящей к ожирению и заболеваниям и способствующей инфляции в здравоохранении. Подобное можно наблюдать во всей нашей экономической системе. Чрезмерные инвестиции в капитал, энергию и природные ресурсы истощает окружающую среду, ухудшает наше здоровье и служит основной причиной инфляции.

Традиционная экономическая мудрость гласит, что существует свободный рынок, который естественным образом остаётся в состоянии равновесия. Инфляция и безработица видятся как взаимозависимые временные отклонения от состояния равновесия, причём одно уступает место другому. Однако сегодня, при доминировании  в экономике огромных организаций и групповых интересов, такого рода модели равновесия более не применимы. Предполагаемый компромисс между инфляцией и безработицей – выражаемый так называемой кривой Филлипса – это абстракция и совершенно нереальная концепция. Совместное воздействие инфляции и безработицы, известное как «стагфляция», стало характерной приметой всех промышленно развитых стран, приверженных недифференцированному росту. Чрезмерная зависимость от энергии и природных ресурсов, а также чрезмерные инвестиции в основной капитал, а не труд, не только способствуют повышению инфляции, но и вызывают массовую безработицу. Фактически, безработица стала настолько характерной особенностью нашей экономики, что экономисты в правительстве говорят о «полной занятости», когда более 5 % рабочей силы не имеет работы.

Вторая главная причина инфляции – постоянно растущие социальные издержки, создаваемые недифференцированным ростом. Для извлечения максимальной прибыли отдельные люди, компании и организации стараются «вынести за скобки» все социальные и экологические издержки; они стараются исключить их из своих балансовых отчётов и спихнуть их друг на друга, вынести за рамки системы, в окружающую среду, и оставить будущим поколениям. Постепенно эти издержки накапливаются и проявляют себя в виде судебных издержек, расходов на сдерживание преступности, бюрократической координации, федерального регулирования, защиты потребителей, здравоохранения, и т.п. Вся эта деятельность никак не увеличивает реальное производство; но значительно увеличивает инфляцию.

Вместо того чтобы ввести эти чрезвычайно важные социальные и экологические переменные в свои теории, экономисты предпочитают работать с элегантными, но нереальными моделями равновесия, большая часть из которых основана на классической идее свободного рынка, где покупатели и продавцы имеют одинаковую силу и информацию. В большинстве промышленно развитых стран крупные корпорации контролируют поставку товаров, с помощью рекламы создают искусственный спрос и оказывают решающее влияние на государственную политику. Ярким примером в этом отношении могут служить нефтяные компании, оказывающие решающее влияние на энергетическую политику Соединённых Штатов. Эти корпоративные интересы, конечно же, не имеют ничего общего с благополучием американских граждан, а касаются лишь увеличения корпоративной прибыли. Джон Сверинген, генеральный директор Стандард Ойл  (шт. Индиана), подтвердил это в своём недавнем интервью. «Мы не занимаемся энергетическим бизнесом, -- сказал он. -- Наш бизнес состоит в том, чтобы использовать активы, доверенные нам нашими акционерами, так, чтобы они давали максимальную прибыль» [71]. Гигантские корпорации, такие как Стандард Ойл, сейчас обладают достаточной властью, чтобы определять не только национальную энергетическую политику, но и транспортные системы, сельское хозяйство, здравоохранение и много других аспектов общественной и экономической жизни. Свободные рынки, уравновешенные предложением и спросом, давно исчезли; они существуют только в наших учебниках по экономике. Также устарела в глобализированной экономике и кейнсианская идея, согласно которой циклические колебания деловой активности можно сгладить с помощью соответствующей государственной политики. Невзирая на это,  сегодняшние экономисты всё ещё применяют традиционные кейнсианские механизмы, чтобы отпускать или сдерживать инфляцию; при этом создаются кратковременные колебания, скрывающие экологические и социальные реалии.

Для того чтобы экономические явления можно было анализировать с экологической точки зрения, экономистам понадобится радикально пересмотреть свои основные концепции. Поскольку большая часть этих концепций сформулирована узко и  вне социального и экологического контекста, она более не пригодна для глубоко взаимозависимого мира. Например, предполагается, что валовой внутренний продукт измеряет материальные ценности государства, при этом вся экономическая деятельность, связанная с денежным выражением ценностей, без разбору складывается в ВВП, в то время как все немонетарные аспекты экономики игнорируются. Социальные и судебные издержки,  издержки от аварий, расходы на здравоохранение и т.п. приплюсовываются в ВВП; образование, напротив, часто рассматривается как затраты, а не инвестиции;  работа, выполняемая в домашних хозяйствах, не учитывается совсем. Хотя порочность такой бухгалтерии всеми признаётся, никто не делает серьезных попыток переопределить ВВП с тем, чтобы полнее отразить производство и материальные ценности.

Аналогичным образом, понятия «эффективности», «производительности» и «прибыли» используются в таком узком контексте, что стали употребляться весьма произвольно. Эффективность корпорации измеряется в терминах корпоративной прибыли, но если эта прибыль производится за общественный счёт, мы должны спросить: «Эффективность для кого?» Что имеется в виду, когда экономисты говорят об эффективности? Эффективность на индивидуальном уровне, на уровне корпорации, на общественном уровне или на уровне экосистемы? Ярчайший примером узковедомственного использования понятия эффективности подают энергетические компании:  стараясь убедить нас в том, что ядерная энергия -- самый эффективный источник энергии, они полностью игнорируют колоссальные социальные и экологические издержки от использования радиоактивных материалов. Такая однобокая трактовка «эффективности» типична для энергетики, которая вводит нас в заблуждение в отношении не только социальных и экологических издержек, но и скрывает политическую сторону вопросов стоимости энергии. Воспользовавшись своим политическим влиянием и получив большие субсидии на развитие традиционной энергетики, энергетические компании затем  вдруг объявляют, что солнечная энергия неэффективна, так как не может конкурировать с другими источниками энергии на «свободном» рынке.
Примеров такого рода существует великое множество. Американская система фермерских хозяйств, высокомеханизированных и зависимых от нефтяной промышленности, является самой неэффективной в мире, если только производить ее оценку по затратам энергии на единицу продукции; и несмотря на это, агробизнес, принадлежащий, в основном, нефтехимической промышленности, приносит огромные прибыли. Фактически, вся американская индустриальная система, с её громадным использованием ресурсов планеты для небольшого процента населения, с точки зрения глобальной экологии должна рассматриваться как крайне неэффективная.

Тесно связанное с «эффективностью», понятие «производительности» также искажено. Производительность обычно определяют как выход продукции на одного работника за один рабочий час. Для увеличения этого показателя, производители стремятся максимально автоматизировать и механизировать производственный процесс. Однако тем самым они увеличивают число безработных и снижают их производительность до нуля, пополняя списки получателей социальных пособий.
Вместе с уточнением понятий «эффективности» и «производительности», мы должны пересмотреть и понятие «прибыли». Частная прибыль очень часто получается за счёт эксплуатации социальной и экологической. Эти издержки должны полностью учитываться, чтобы понятие прибыли действительно отражало создание материальных ценностей. Если пересмотреть таким образом понятие прибыли, окажется, что многие товары, произведенные и проданные «с прибылью», затратны, имеют завышенные цены и должны исчезнуть с рынка.
Одна из причин, почему понятие «прибыли» оказалось искажённым, состоит в  искусственном разделении экономики на частный и общественный сектор;  это заставило экономистов игнорировать связь между частной прибылью и общественными издержками. Участие частного сектора в производстве товаров и услуг всё чаще подвергается критике,  всё больше людей начинают спрашивает себя, почему мы должны принимать «необходимость» существования огромных отраслей, занимающихся кормом для домашних животных, косметикой, лекарствами и другими бесполезными новинками, растрачивающими энергию, когда, в тоже самое время, нам говорят, что мы не можем «позволить себе» приличную санитарную, пожарную службу или систему общественного транспорта для наших городов.

Преобразование экономики – не просто интеллектуальная задача. Оно повлечёт за собой глубокие изменения в системе наших ценностей. Само понятие материальных благ, центральное в экономике, неразрывно связано с человеческими ожиданиями, ценностями и образом жизни. Определить богатство в рамках экологического подхода означает превзойти вкладываемый в него сегодня смысл материального накопления и дать более широкое представление о богатстве человека. Такое понятие богатства, вместе с «прибылью» и другими подобными концепциями, не поддаётся строгим определениям, и поэтому экономисты не смогут больше заниматься ценностями исключительно в денежном выражении. Фактически, наши сегодняшние экономические проблемы демонстрируют со всей очевидностью, что одними деньгами нельзя разумно управлять системой [72].
Важным аспектом пересмотра системы ценностей будет новое определение «работы» [73]. В нашем обществе работа ассоциируется с рабочим местом, должностью; она делается для работодателя и за деньги; неоплаченная деятельность не считается работой. Например, работе, выполняемой женщинами и мужчинами в домашнем хозяйстве, не присваивается никакой экономической стоимости; и все-таки, если эту работу оценить в денежном выражении, она составит две трети от общей суммы заработной платы, выплачиваемой всеми корпорациями Соединённых Штатов [74].  С другой стороны, оплачиваемая работа недоступна для многих, кто хотел бы её получить. Быть безработным – это социальное клеймо; из-за того, что люди не могут получить работу, они теряют статус и уважение в своих собственных глазах и в глазах окружающих.

В то же самое время, те, кто имеет работу, очень часто вынуждены выполнять  обязанности,  не приносящие никакого удовлетворения и глубоко отчуждающие от работы. Как ясно показал Маркс, это отчуждение происходит оттого, что средства производства не принадлежат рабочим, что они не имеют прав на плоды своего труда и   никоим образом не влияют на производственный процесс. Современные промышленные рабочие не чувствуют более ответственности за свою работу и не гордятся ею. Результатом этого является продукция, в которой всё меньше мастерства, художественной ценности или вкуса. Поэтому работа в значительной степени стала малопривлекательным занятием; с точки зрения рабочего, это только средство зарабатывания на жизнь,  единственная же цель работодателя – увеличивать прибыль.
Отсутствие ответственности и гордости, а также преобладание мотива прибыли, привели к ситуации, когда большая часть работ, выполняемых сегодня, неэкономна и неоправданна. Как сказал Теодор Роззак:

Работа, в результате которой выпускается бесполезный потребительский хлам или вооружение, вредна и расточительна. Работа, построенная на ложных потребностях и непристойных аппетитах, вредна и расточительна, Работа, которая заключает обман или манипуляции, которая эксплуатирует или отупляет, вредна и расточительна. Работа, которая ранит окружающую среду или делает мир ужасным, вредна и расточительна. Такую работу нельзя исправить – ни приукрашая ее, ни реструктуризируя, ни обобществляя, ни национализируя, ни делая ее «маленькой», децентрализованной или демократичной [75].

Такое состояние дел резко контрастирует с традиционными сообществами, в которых простые мужчины и женщины были вовлечены в разнообразную деятельность – сельское хозяйство, рыбную ловлю, охоту, ткачество, изготовление одежды, строительство, изготовление гончарных изделий и инструментов, приготовление пищи, врачевание – и всё это были полезные и достойные занятия, требовавшие умения. В нашем обществе большинство людей не удовлетворено своей работой и все свои мысли направляет на отдых как на главную цель жизни. Поэтому работа стала противопоставляться досугу, причем последний обслуживается огромной индустрией, производящей энергозатратные безделушки – компьютерные игры, катера, снегомобили –   и убеждающей людей тратиться на всё более бесполезные покупки.
Что же касается статуса различных занятий, то в нашей культуре существует интересная иерархия. Работа с самым низким статусом – это преимущественно та работа с наибольшей энтропией**, т.е., такая, где материальные свидетельства усилий легче всего разрушить. Это такая работа, которую нужно выполнять снова и снова, и которая не оставляет длительных следов – приготовление пищи, которая немедленно съедается, подметание полов на заводе, которые скоро опять станут грязными, стрижка живых изгородей и газонов, которые снова зарастут и т.п.. В нашем обществе, как и во всех промышленно развитых странах, работы с высокой энтропией – работа по дому, услуги, сельское хозяйство – создают наименьшую стоимость и имеют минимальное вознаграждение, хотя они-то и есть главные для нашего ежедневного существования [76]. Эти работы обычно отдаются меньшинствам и женщинам. Работы с высоким статусом относятся к созданию чего-либо долговременного – небоскрёбы, сверхзвуковые самолеты, космические ракеты, ядерные боеголовки и все остальные изделия высоких технологий. Высокий статус также придаётся управленческой работе, связанной с высокими технологиями, какой бы тупой и скучной она ни была.

Такая иерархия работ полностью противоположна духовным традициям. Там работа высокой энтропии ценится высоко и играет важную роль в ежедневном ритуале духовной практики. Буддийские монахи считают приготовление пищи, садоводство или убору дома частью своей медитативной практики. У христианских монахов и монахинь долгая традиция в сельском хозяйстве, ухаживании за больными и предоставлении другой помощи. Вполне вероятно, что высокая духовная ценность, присущая энтропической работе в этих традициях, происходит из глубокой экологической осведомлённости. Выполнение работы, которую нужно повторять опять и опять, помогает нам понять природные циклы роста и увядания, рождения и смерти, и, таким образом, проникаться динамическим порядком вселенной. «Ординарная» работа, на что указывает значение корня этого слова, это работа в гармонии с порядком, который мы наблюдаем в природе.

Эти экологические знания утеряны нашей культурой, где наивысшая ценность приписывается работе,  создающей нечто «экстраординарное», нечто выходящее за рамки естественного порядка. Не удивительно поэтому, что большая часть этой престижной работы приводит к технологиям и институтам, в высшей степени опасным для природного и социального окружения. Поэтому нам нужно принять такую концепцию и практику работы, которая была бы значимой для отдельного трудящегося, полезной для общества и  гармоничной для экосистемы. И такое отношение к нашей работе позволит нам вернуть её духовную суть.

Неизбежный пересмотр наших основных экономических принципов и теорий настолько радикален, что возникает вопрос: выживет ли экономика как социальная наука. Действительно, некоторые критики предсказывали конец экономики. По моему мнению, наиболее продуктивным подходом было бы не отказываться от экономики как таковой, а просто рассматривать принципы современной экономической науки, уходящей своими корнями в картезианскую парадигму, как устаревшую научную модель. Она вполне может быть полезной для ограниченного микроэкономического анализа, но её непременно следует модифицировать и расширить. Новая теория, или совокупность моделей, по-видимому, будет представлять собой системный подход, включающий биологию, психологию, политическую философию и многие другие области человеческих знаний, в широком экологическом контексте. Наброски такого контекста уже определены многочисленными авторами, которые отказываются называть себя экономистами или специалистами узко определяемых академических наук [77]. Их подход не в меньшей степени научный, но выходит далеко за рамки науки Декарта и Ньютона. Их эмпирическая основа включает не только экологические данные, социальные и политические факты,  психологические явления, но также и ясную ссылку на культурные ценности. С такой основой можно построить реалистичные и точные модели экономических явлений.
Человеческие отношения, ценности и образ жизни будут играть главную роль в новой экономической науке и сделают её глубоко гуманистической. Она не будет игнорировать человеческие устремления и возможности, она  включит их в основную матрицу глобальной экосистемы. Такой подход, одновременно научный и духовный, позволит превзойти узкое мировоззрение сегодняшних учёных.

___________________
* Т.е. предполагающей не только описание, но и оценку.
** Энтропия – мера беспорядка; смотри главу 2.

Полный текст книги можно найти по адресу http://biospace.nw.ru/books/capra.html