Сон в летнюю ночь

               
Пашка Зарубин заточил последний крючок и отложил рашпиль в сторону. Крючок был рыболовным, имел гигантские размеры, блестел как медаль «За оборону Сталинграда» и радовал глаз.

Во дворе хлопнула калитка. «Кто-то пришёл», – догадался Паша, – или опять что-то упёрли». Со двора на улицу улитками скользнули двое мужичков в сером со шпалой в руках, а во двор ввалился закадычный Пашкин друг Серёга Кизяк с авоськой и привязанной к спине накачанной резиновой лодкой «Нырок». Из авоськи торчали концы закидушек, куски докторской колбасы вперемешку со жмыхом и полуторалитровая бутыль с чистым спиртом, из чего следовало, что Кизяк к рыбалке готов.

– Жаль, что ты не в ластах, – затягивая рюкзак и ещё раз оглядывая накачанную лодку на спине друга, сказал Паша, – все менты были бы твои.
– Зато накачивать не надо, – не обиделся Серёга, и закадычные друзья, прихватив поклажу, потопали на автовокзал, куда благополучно  добрались ровно через  пять минут после отправления автобуса, следующего в сторону Серебряных прудов.
– А рыбалка-то не задалась, – повернулся к другу Паша.
– Не дрейфь, Маруся, я – Дубровский, – похлопал его по плечу Серёга, – в нашу сторону ещё три рейса. А пока пойдем, посидим на кладбище, – высказал он оптимистическую мысль и призывно махнул бутылью со спиртом.

Паша хотел, было предложить зайти для начала хотя бы в морг или дурдом, где Серёгу с привязанной к спине резиновой лодкой приняли бы как родного, но кладбище было ближе. Так уж вышло, что оно граничило с автовокзалом, а скоротать час до следующего автобуса всё же лучше с бутылочкой, чем без.

Третий тост «За сублимацию», произнесённый Пашей на могиле купца Барышникова, совпал с явными признаками сублимирования у Серёги, представившего себя женщиной  с пятью грудями сразу после взрыва лодки на спине, накачанной чистейшим перегаром, объявлением по автовокзальному радио об отмене следующего рейса на Серебряные пруды и суматошному крику птиц, с перепугу засобиравшихся в тёплые края.

Часам к восьми вечера Паша обнаружил себя проснувшимся неподалёку от могилы вышеназванного купца в раскидистых лопухах. Ни Серёги, ни спирта нигде не было видно, а дедова фуфайка на Пашкиных плечах была облеплена репьями до такой степени, что, для того чтобы добиться такого результата, пришлось бы потратить часов восемь и выбирать самые грязные места. Топать в таком виде домой не имело смысла. Надо было или выбрасывать фуфайку, утрату которой дед никогда бы не простил, или идти так, дождавшись темноты и, выбирая нехоженые места.

Пашка сглотнул тягучую липкую слюну, попробовал сплюнуть и для очистки совести ещё раз позвал Серёгу. Из кустов выглянул ёжик и хитро подмигнул. На могиле купца Барышникова чёрные суетливые муравьи заделывали оставшийся на поверхности муравейника отчётливый след кудлатой Серёгиной головы.

Домой Паша  добирался кустами,  сам себе напоминал запущенного  белорусского партизана, а когда достиг ж/д вокзала (дом был напротив), то так вошёл в роль, что захотел пустить какой-нибудь поезд под откос. Он отогнал это желание, ибо считал себя пацифистом, не раз был бит и был, в общем-то, добрым малым.

Войдя к себе во двор и приоткрыв калитку, откуда тут же скользнули двое мужичков в сером со шпалой, он обнаружил во времянке, на своей раскладушке какого-то мутанта с красной рожей и головою шире плеч в резиновых сапогах, чёрном свитере и выражением невыносимого страдания на лице. Мутант почёсывался, время от времени отхлёбывал из полуторалитровой бутыли чистый спирт и грязно ругался матом.

Мутантом оказался Серёга. Паша узнал его по голосу и резиновым сапогам. Опознать Серёгу по искусанному муравьями и распухшему  до устрашающих размеров лицу не смогли бы даже родственники.

Укрыв друга одеялом, Паша побрёл за кипятильником, чтобы заварить себе чайку, а когда возвращался к себе во времянку, услышал дикий хохот, переходящий в стоны и икоту. Это умирала со смеху вернувшаяся с работы его мать.
– Сынок, сними фуфайку, – не переставая охать и икать, попросила она.

Паша послушался и снял. С неё опала медная табличка: «Погребальные услуги. Могила за сорок минут.  Гроб за час. Прижизненное фото усопшего. Белые тапки напрокат». И чуть пониже адрес.

Паша заржал так, что с фуфайки осыпались последние репьи.
Мать повисла на калитке и, не в силах двинуться с места, просила пить.

***

«Следующая остановка «Серебряные пруды», – донеслось вдруг откуда-то с небес. Паша вздрогнул и очнулся на заднем сиденье районного автобуса. Рядом сидел Серёга с лодкой и пожирал ванильный батон, откусывая огромные куски. Автобус плавно затормозил. Они ступили на пыльный тракт и побрели в сторону Серебряных прудов. Где-то на полпути им встретились две знакомые фигуры: одна – в грязной дедовой фуфайке и репьях, другая, напоминающая мутанта, - с красной рожей и головою шире плеч.

***
Павел понял, что проснулся в другом сне, нашёл силы ущипнуть себя за ухо и разлепить глаза.

***
Во дворе хлопнул калитка. «Кто-то пришёл, – догадался Паша, – или опять что-то упёрли».
– Поймаю – убью, – вслух сказал он, бросился во двор и, зацепившись ногой за торчащий медный провод, рухнул на тропинку, больно ударившись переносицей о шлак.

Во двор ввалился закадычный Пашкин друг Серёга Кизяк с авоськой и привязанной к спине лодкой «Нырок». Он широко раскинул руки и пошёл навстречу другу, не замечая валявшуюся на земле медную табличку: «Погребальные услуги. Могила за сорок минут. Гроб за час. Прижизненное фото усопшего. Белые тапки напрокат». И чуть пониже адрес.

Рисунок С.Алексеева