- Жизнь хороша, - сказал он хриплым, обветренным голосом, услышав щелчок затвора.
- Когда дуло слишком близко к виску, правда так и лезет наружу. Так ведь, сынок? Момент зарождения ненависти как селекция нового вида. Сначала получается одна особь - неокрепшая, рахитозная, снабжающая создателей ворохом сомнений, в том, что сможет занять своё личное место в круговороте этого мира. Но если её взращивать, ухаживать и оберегать, то она начинает крепнуть, набираться сил и становится способной к дальнейшему продолжению рода. Своего рода. Рода чешуйчатых собак или лисовидных обезьян. Также и когтистый клубок недовольства вырастает в зелёное чудовище ненависти с острыми, как бритва, клыками и наполненными яростью жёлтыми глазищами.
- Всё верно, старый мудак. А знаешь, кто подкидывал этой твари пищу?
- Очевидно, я. Но не имеет значения, кто кидает пищу. Важно, что обладатель, хозяин, если пожелаешь, позволяет своему питомцу жрать всё, что попало. В том числе и себя. Изнутри. Изнутри, сынок. У тебя ведь осталась лишь плоть, а душенька вся объедена. А сейчас, что ты хочешь? Я же знаю, смелости не хватит, и ручонки дрожат, как у сопливого сосунка. Да если даже хватит, что тебе это даст? Ну, убьёшь ты старого мудака, который тебя родил, и в этом твоя месть? Какой дурак. Нет, даже не дурак, дурачок. Я всегда знал, умом ты не в меня пошёл.
Я долго бежал вдоль морского берега. Ноги вязли в песке, лицо разъедало солью, принесённой ветром с брызгами волн, или это были мои собственные слёзы, которыми вольный художник выводил узоры на пунцовых щеках. Я всё стремился куда-то, разрываемый желанием спрятаться от себя самого, исчезнуть, истереться в пыль, рассыпаться на миллиарды песчинок и, смешавшись с прибрежным песком, успокоиться. Успокоиться и забыть всё. Отца, прошлое, страх, насмешки и жестокость. Я не чувствовал ног, не понимал, движусь или стою на месте, и когда наконец силы иссякли, упал на колени и облизал растрескавшиеся губы. Во рту появился такой знакомый привкус крови. Песчинки захрустели на моих зубах. «Холодный разум, холодный разум...» - повторял я про себя.
- Я тебя ненавижу! - вырвался из груди отчаянный крик, и будто струна разорвался под напором железных пальцев.
Он сильно одряхлел. Его и без того сутулая спина превратилась в полукруг, из которого он не в силах был выправиться. Жалкий пропитый старик с бесцветными глазами и пепельно-седыми клочками волос. Его оставили в живых, тем самым покарали ещё сильнее. Нет большего наказания, чем безразличие, чем осознание того, что ты совершенно никому не нужен. Я видел его лишь однажды после того рокового случая. Он сидел на лавочке около своего дома в полном одиночестве и, тяжело кашляя, курил. Я не подошёл, а он меня и не видел. Только сердце уже не забилось чаще, не встрепенулось, посаженное мной на цепь, чудовище, и я понял, что отпустил свою боль. Развеял её по ветру, а может оставил в том песке, который накрывало пенными волнами море. Я столько раз представлял его смерть, столько раз видел, как он подыхает, а я просто стою и смотрю. А потом, как его несут в гробу к могиле, а я испытываю такое чувство лёгкости, освобождения, как бегун, пересёкший заветную отметку «финиш». Теперь же... Наверно, людям свойственно, если не прощать, то просто успокаиваться со временем.
Я иду за руку со своей дочерью. У неё широко распахнутые голубые глаза, как у её матери, моей жены. Чистейшее существо с плюшевым зайцем подмышкой, я переживаю вместе с ней моменты детства, которых не было у меня самого. Когда она прыгает ко мне на колени, легонько нажимает своим маленьким пальчиком на кончик моего носа и говорит «папа, я люблю тебя», мне хочется плакать. Плакать от счастья и потому, что у меня не было возможности сказать эти слова. Я бесконечно благодарен судьбе, богу, случаю и всему, что уберегло меня от участи стать подобием своего биологического отца и отравить жизнь своей семье. Она улыбается, моя солнечная девочка, и всё ещё живущее, но уже уменьшившееся до микроскопических размеров, чудовище в моей душе поворачивается на бок и засыпает мёртвым сном.