За окном развернулась феерия Ада. По улицам города шёл дождь, гремя крупными каплями по стеклам. Ветер аккомпанировал ему на ржавых печных трубах. Жаль, мы не в Лондоне или Париже, где дождь может быть романтичным. Жаль, это просто Ярск пристанище купцов, проституток и бедных аристократов.
В моём доме пахнет чем-то сладковатым, немного отдает вчерашним опием, а я бы рискнул предположить, что это ладан. Вероятно, стены заранее поют по мне панихиду, потому что больше кроме них этого сделать некому. Лишь ветер врывается в щели окон, чтобы навестить меня в этом печально склепе. В моей утренней почте только долги и счета, ни строчки от друзей из сумасбродной процветающей столицы или от родственников в Европе.
Я представил, как утопает в дождях Нева, как кутается туманом милый сердцу Петербург. В душе воскресла невольная тоска, словно меня придавило собственной же могильной плитой. Я готов стать камнем в мостовой Питера, это и то престижнее, чем быть мелким дворянином в Ярской губернии. Родители оставили мне усадьбу, старое грязно-желтое здание с колоннами, навивающее воспоминание о богадельне. Только единственным заключённым тут был я сам, пожалуй, это даже хуже излюбленной у всех врачей нашего времени лоботомии.
А на участке за домом развернулся фамильный погост. Они тут все вместе, иные дома украшают картинные галереи с портретами предков, но моя семья решила отличиться. Иногда я прихожу возложить пару белых лилий на могилу моей бедной матушки. Но больше всего я хочу стать частью их, укрыться саженью прохладной земли, чтобы уснуть навсегда. Тяжело быть лишним в мире живых. Они чужды мне по своей природе, своим стремлением к веселью и богатству. Мне куда приятнее задёрнуть плотные шторы и проспать несколько суток, отходя от дурманящего свойства ядов.
Я, наверное, просто слишком сильно накручиваю себя переживаниями по поводу бессмысленности собственной жизни. В наше время это не новость, иначе к нам не ходили бы гружёные опием корабли, иначе врачи не сбывали бы втихую морфий. Это то, что дарит мне цветные сны и помогает моему телу разлагаться.
Прошло несколько часов, и она пришла. Она всегда приходила позже назначенного – дама, живущая по жёлтому билету; назвать её жрицей любви язык как-то не поворачивался.
Мне уже совершенно наплевать на то, что с моей женщиной спит весь город. Меня не пугает даже сифилис. Но нет, наверное, дамы сердца лучше, чем проститутка, для такого закоренелого циника как я.
Я звал её Мари, отрицая другие варианты имени. Шляпка её промокла под дождём, медные локоны прилипли к лицу, с волос вода стекала на светлое платье, под которым проступали черты её прекрасного тела. Должно быть, так и выглядела прекрасная Анабель Ли, пролежав пару месяцев в "саркофаге приморской земли". Эх... если бы Мари стала для меня музой! А на дворе прекрасный век, и девушки ещё дают поэтам.
Мы пили тот самый горький ликёр, что привёз из Франции мой друг. Ликёр дарил нам видения. Словно сознание полыни проникало в моё сознание, и на миг я становился волной степной травой, а может быть, бледным мотыльком, что опыляет эти горькие цветы. Абсент однозначно более романтичен, чем красные вина, что родились под южным солнцем. Я ненавижу солнечный свет, он меня разлагает.
Я вынужден беречь бледность лица, мне нравится быть болезненно-мёртвым. И мне нравится видеть Мари такой. Ей чего-то не хватает для того, чтобы стать мне музой. Только вот понять не могу, чего именно. Она красива, стройна и изящна, она развратна, упадочна и гнила сердцем - это просто идеальная женщина…
В гостиной горели церковные свечи, мы продолжали пить, глядя на отражение пламени в глазах друг друга. Наверное, это похоже на любовь. Но может ли быть любовь между поэтом и проституткой? Он любит себя - она любит деньги! И опять от досады в руке смялся бокал, осколки врезались в мою кожу, но я уже не чувствовал боли. Окровавленные пальцы выводили на белой скатерти замысловатые узоры, в них вся моя жизнь и моя смерть. Мари смотрела на меня без страха и сожаления, по долгу своей профессии она привыкла и не к таким зрелищам. Иногда я видел на её запястьях следы от грубой верёвки, такие же можно было встретить и на её шее.
Мари хотела, чтобы я предался плотским удовольствиям с ней сейчас, но у меня откровенно не было настроения. Я пытался найти свой новый источник вдохновения, он должен быть сильнее всех предыдущих, сильнее прелюбодеяния или дурмана. В моей голове начинал зарождаться план, сначала робко и несмело, затем вполне серьёзно. Поначалу я сам испугался, но зелёная кровь полыни придала мне решимости.
Я привлёк к себе Мари и поцеловал её ярко-алые губы. Она отвечала на ласки с полной покорностью. Краем глаза я увидел, забытый на столике револьвер. Я часто играл с ним в русскую рулетку, но всё время выигрывал. Я отстранился от неё, схватил пистолет и выстрелил. Она вскрикнула и рухнула на пол. Пуля оставила аккуратное отверстие под левой грудью. Затем на белом платье алым цветком начала проступать кровь. Крови было много. Она окрашивала одежду мой прекрасной Мари в цвет маковых лепестков. Её глаза были открыты, в них читалось не то удивление, не то испуг - мёртвые бело-карие бусины.
Я созерцал кровь на обоях и распростертое тело, и внутри меня цветами зла расцветало вдохновение.
Я писал стихи, я израсходовал всю бумагу в доме, чтобы воспеть эту чудовищную красоту смерти и тоску по ушедшей подруге. А потом я отнёс её туда - на своё фамильное кладбище, я закопал её в стороне от величественных надгробий моего рода. Я не оставил никакого ориентира, но я всегда буду помнить место, где отныне нашла свой покой моя бедная Мари. И я знал, что отныне тоска моя не пройдёт, что она будет вечно жить в моём разбитом сердце. И я буду вечно славить красоту мёртвой девы и приносить на её могилу ярко-алые маки: именно этот цветок она напомнила мне в миг своей трагической кончины. Если бы я мог перевести время назад, как старые часы, то я всё равно не передумал бы и не оставил её в живых: она дала мне самое главное - мою больную утраченную любовь и новую силу для вдохновения. Ведь проще любить мёртвых.