1.
Случаются у нашей многострадальной Истории такие дикие выходки, нелепые, неожиданные, что потом тысячи умников веками безуспешно пытаются разъяснить всем вокруг и самим себе их скрытую пружину. Причём, происходят эти припадки регулярно и довольно часто. Да что там ходить вокруг – вся наша бедняжка История из этих маниакально-депрессивных эпизодов состоит: то вроде бы нормализуется кое-как под сопли и вопли самобичевания, то вдруг опять оживляж нагрянет с сокрушением всего и вся, того, что накоплено великим трудом с грехом пополам. Вмиг всё растерзано, опоганено под восторженные вскрики детей тех самых умников, да ещё гаже и глубже, чем при прежнем-то закидоне. Бывает за жизнь одного человека несколько таких полос сменится.
Вот в такой Истории и живём, господа-товарищи, от самого царя Гороха. Бедно и голодно периодически, зато не скучно. И впредь, похоже, так будет, потому как искони и форева не любят у нас на Руси две вещи: богатых и долго работать. К тому же мечтательность характера диктует. Проще сказать, любовь к сказкам.
* * *
Находятся среди наших неохватных просторов такие мечтательные люди, которые, наслушавшись волшебных сказок, по доверчивости начинают их своими глубинными убеждениями считать. Ежели такой товарищ и на подъём лёгок, да собственность копить не любит, али не умеет, начинают его эти чужие-свои убеждения подвигать на конкретные дела. И на дыбу в том ажиотажном состоянии он завсегда готов идти. А ещё лучше, других вздёргивать ради подвига.
А чтобы претворять, сбиваются такие мечтатели в кучки, большие и маленькие, ибо по одиночке толщины кишки может не хватить, да и фантастические образы в памяти начинают быстро тускнеть. В сплочённой массе завсегда вера крепче. Сбиваются они вокруг сказочников, подпитывая энергетически свои смелые мечты и твёрдые убеждения. Но главное во всём этом, что только на наших чудесных просторах встречается этот уникальный тип фантазёра – искренний и долгое время бескорыстный.
* * *
В неподвижном майском воздухе над поросшими молодым бурьяном и крохотными берёзками полями лежал-висел, не оседая, размытый серый конус ожившей вдруг вековечной пыли. На острие этого конуса двигались по просёлку три энергичные точки. Это шли пёхом вперёд убеждённые посланцы первичной ячейки РКСМ и верные ученики своего Вождя Трофим Вощев, Люба Потапова и Гриша Зайцер. Они целеустремлённо переступали усталыми ногами по сухой суглинистой обочине дроги, поднимая за спинами удушливые клубы взвеси, и намереваясь попасть засветло за тридевять земель в неведомое село Мамлеево.
Ни уездный комитет, ни ОЧК транспорт свом представителям выделить не смогли, но конкретную задачу поставили: наведение в селе классового порядка с обеспечением максимального изъятия зерна при максимальном посеве зерновых. Молодые люди уверенно шагали вперёд, веря в неизбежность грядущего счастья народа, и немного обижаясь на родную партию, бросившую их на разборки с отсталым, классово чуждым элементом, а не на горячие фронта лихой культурной революции. Так в этой дыре можно и проворонить миг свершения глобальной мировой перестройки!
До Мамлеева оставалось девять небольших вёрст. Какие приключения ждали нашу троицу там, в неведомых землях?
2.
Встретился им на подходе к селу умирающий старый человек. Он лежал у края дороги, словно большое высохшее насекомое, пристально глядел в небо и с тихим свистом открывал рот, не имея сил стонать. Юные сердца ещё не покрылись коростой от неумолимости жизни, но коммунарам нечего было дать страдальцу, кроме мысленного пожелания. Не было даже времени постоять, пока он умрёт. Сильнее других сочувствовал Трофим Вощев. Он хотел уже было облегчить старика, но к их единственному нагану прилагался только один патрон, который мог пригодиться для более необходимого дела.
Люба дала отходящему попить из оловянной фляжки, и комсомольцы пошли дальше. Затемнело уже небо, но по-прежнему не обещало оно ни облачка для сухой земли. Бывают такие годы в истории матушки-России, через четыре года в пятый, когда, словно ради зла, не даёт природа влаги почве, когда даже лопухи желтеют, не вырастая больше ладони, и это был один из них. Но те непостижимые тайны вселенского противостояния ещё не беспокоили молодые умы, занятые осознанием борьбы конкретной – за всеобщее равное счастье людей, и верили они, что знают свой путь, и ощущали только хорошее, справедливое, ждущее в скором конце.
Наконец дошли, заплетая измученные ноги, до нужного Мамлеева. Труднее всех дался переход нескладному, больному грудью Григорию. Он отставал ненадолго, чтобы откашлять из себя на дорогу мокрые сгустки, но потом навёрстывал, подпитываемый жаром молодого яростного сердца.
Поселение встретило чужаков угрюмо-безразличным молчанием. Не брехали собаки, не кричали петухи, не переругивались бабы. Не оправдались надежды коммунаров: хижины и дворы пустовали – видимо, всё село, подъев последний запас, взяв крепких старух и уцелевших ребятишек, двинуло с началом весны жить с длинной рукой в город, да умирать в леса, на подснежный мох, корни и кору. Остатки младшеньких даже схоронить не умели толком – тонкие белые кости торчали повсюду вдоль зазеленевших отчего-то заборов. Закапывали, похоже, прямо в снег, не имея сил угрызать мёрзлую землю, и лишь привязывали на прочалины огородов для чьей-то памяти ленты да лоскуты.
В другом краю села навстречь бригаде нежданно вышагнул из-за кривой калитки самого убогого домишки оставшийся живой человек в полосатом нательнике. Это оказался председатель сельсовета Макар Железнов – измождённый, весь в сабельных шрамах, бобыль, лютый ненавистник всякой собственности. На алтарь мирового братства он уже отдал жену и шестерых своих ребятишек, и, похоже, вполне изготовился сам. Макар мелко сотрясался длинным, худым телом, словно от холода, и трудно стоял на ногах, но в руке плотно удерживал, блеснувший в закатных лучах, маузер, выцеливая незнакомые лица.
-- Кто такие будете, хлопцы? – медленно выговорил он.
-- А ты-то кто, дядя? – поинтересовался в ответ Трофим.
-- Я-то – предсельсовета Макар Железнов, заклятый враг собственности. Пострадал от шашки Грини Котовского ещё в 13-м году, когда он бежал из Нерчинской каторги… А вы-то кто? Пошто здесь промышляете?
Макар тщательно поисследовал протянутую Вощевым грамоту, изредка вскидывая на прибывших прожигающий голодный взгляд, затем кивнул и замедленным движением маузера поманил посланцев уездного комитета вглубь своего двора. Тот оказался свободен от растительности, как коленка младенца. На дом смотреть не хотелось. Зато амбар позади него удивлял крепкой монолитностью. Повозившись с заржавевшим за зиму амбарным замком, Железнов натужно потянул тяжёлую створку ворот.
-- Вот он, робяты, мамлеевский неприкосновенный зерновой резерв! Вас дожидал.
3.
Узрев в сумраке амбара большое число мешков с семенами, комсомольцы возликовали бескорыстными душами: и посевная, и норматив развёрстки теперь были обеспечены. Для поддержания жизни прибывшая троица, не смотря на недоумённые протесты маузера Макара, подкрепила свои силы, сжевав по пригоршни семян. Те пахли каким-то мхом или грибами.
– Какова же всхожесть? – вслух забеспокоился Григорий, неожиданно понимая, что линия партии задаёт только курс, а в пути могут случаться всякие отклонения из-за реалий жизни. От этих мыслей его щёки затемнелись коричневыми пятнами.
– Чего ещё за всхожесть? – уязвился председатель, опускаясь по полотнищу ворот к земле в поиске от неё подпитки силы. – Вы, умники, ещё пропись в гимназиях писали, а я с Симой Петлюрой в киевских госпиталях белых гадов на куски рубал… Всхожесть, видишь им какова! Я для того ли сей энзэ от всех кулацких происков защищал?
– Дядя Макар, – вдумалась Люба. – Так ты всю зиму зерно охранял? От голодных жителей?
– А то ж. Не для того я кровь на фронтах проливал, чтоб каждая билять могла общим трудом нажиться!
И он на время утратил осознание мира, вытянув поперёк порога полосатое тощее тело. Но маузер из натруженных ногтистых пальцев не выпустил. Вощев повернул его невесомые ноги вбок, поднял с земли ключ и запер ворота на замок.
* * *
В первый день сева Трофим выдал своим товарищам по мешку зерна, и они поволоклись в поля. Заданием партии на текущий момент был максимум засева площадей. Ноги попервости двигались не ходко, но к полудню пообмялись, раствердели. Правые руки обрели сноровку, не внимая зуду в ладонях от колючей шелухи. Тяжко было сначала мешки за собой тащить, но опосля становилось всё легче и легче, и полоса примятой ими травы выходила всё незаметнее.
Случилось раз, замечтавшийся Трофим ненароком неудачно брызнул семенем и попал в Любу. Та ответила тем же, да ещё глянула так лукаво, что Вощеву стало не по себе от незнакомой внутренней жаркой волны. Дальнейшее время он всё хотел поглядывать на ловкие движения девушки, но отчего-то смущался. К вечеру раскидали по полю четыре с половиной больших мешка, и прекратили из-за окончания запаса силы. Да в сумерках и по направлению можно было сбиться.
Уже при луне Гриша Зайцер замерил площадь дневного посева. В работе он, ввиду слабого здоровья, показателем не отличился, зато теперь проявил свои арифметические познания. Вышло, что за день смогли засеять около полдесятины. А задание уездкома по Мамлееву – сто десятин. Выходила непонятная вещь – на посевную требовалось дней двести, если работать с таким же изнурением. То бишь, и лето, и осень, и всю зиму до следующей весны. Что-то во всём этом было не правильным, и сморённые трудом и сомнениями коммунары возвращались в вымершее село с тяжким грузом в сердцах.
Правда, для Трофима появилось ещё дополнительное мучение. Весь обратный путь он, борясь с собой, норовил будто случайно оказаться поближе к Любе, и когда это удавалось, испытывал тот же горячий прилив в грудь, что и в поле. И, хотя рука его ни разу не коснулась даже ткани сарафана, он отчётливо чуял возбуждённой кожей упругий тепловой пульс девичьего бедра. Вощев мрачнел и терялся, не зная, что должен правильный комсомолец сделать над собой в такой напасти.
При движении мимо полусухого колодца тружеников вдруг очнул от мучительной углублённости нежданный близкий посвист. Миг, и под ноги к ним метнулось что-то живое, шустрое. Это был беспризорник по имени Вошка.
– Хрень вы, дурки городские, твОрите, – презрительно фыркнул он, толкнув в живот Гришу.
Почуяв в грязном мальце классово близкий элемент, Трофим Вощев уловил его за шкирку и поставил к себе прямо:
– Ты ещё откель взялсЯ тут, шкет? Кто таков?
– Да Вошка я. Сирота. Батя мой знатный сеятель был. Он в траву семена никогда не кидал.
– Отец твой из отсталого класса происходил, сявка. Не ведал он новейшего прогресса. Ну, да бог с ним. Пойдём, малец, с нами. Пожуём что-то для сна. Вон, Люба, может, каши наварит… Только чур назавтра пойдёшь с нами раскидывать. Лады?
4.
На следующее утро опять закопошились до свету. Мослы у всех ныли, шарниры долго не разгибались. Сызнова сверху не упало ни капли за ночь. Люба быстро подогрела вечернюю полбу. Председатель Макар Железнов в своё измученное голодом и сражениями тело полностью ещё не вернулся, но малость каши поесть сумел, не понимая, и опять забылся в прохладе сеней.
Когда притащились с мешками в поле, больше похожее на высохший луг, из леса уже выскочило злое светило и сразу принялось всё допаливать и дожигать. Пока жара и кровососы не сделалась непереносимы телу, коммунары кинулись разбрасывать. Малолетнему бродяжке быстро надоело это «глупое занятие». Он сперва обзывался последними словами, а потом исчез. Вернулся Вошка скоро, с сияющим чумазым ликом: где-то в брошенных домах он изыскал дощатую тачку об одном скрипучем колесе и стал возить мешок за Гришей Зайцером. Появилась и музыка, и механизация, и дело покатилось спорее: Григорий успел два мешка разбросать, пока Трофим с Любой первые доканчивали.
– А там, у кулака дяди Егора, ещё лесопед сломанный валялся, – оповестил вдруг воздух бойкий Вошка. – Тоже об одном колесе.
Вощев с Потаповой ни на миг не сосредоточили на мальце свои умы, вполне занятые друг другом, сами о том не ведая, но бледный Григорий после этих случайных слов кидал семя весь отрешённый, нездешний, даже останавливался для кашля реже, словно вынашивал внутри какую-то идею. Наконец, он поворотился к отставшим друзьям, глаза его лучились мыслью.
– Эврика! – крикнул Зайцер и надолго закашлялся, дожидая приход товарищей. Затем продолжил осторожным голосом: – А я знаю, как норматив, таки, выполнить! Откомандируйте меня в село на два часа.
Получив охотное согласие товарищей, Гриша мотнул головой своему мешконосцу и на предельной скорости побрёл назад в Мамлеево. Оставшиеся двое, тяжело себя отдыхивая, долго провожали их взглядами, не решаясь посмотреть на друг друга. У Вощева что-то тягучее застряло в голове и горле: он не мог говорить слова, и не мог ничего думать. Когда Люба подошла ближе, у него ослабели ноги и выключилось сердце.
– Тим, а давай на пару, как они, – уверенно предложила Потапова. – Так и сподручней, и быстрей будет.
Она двинулась вперёд за беспризорной тачкой, и танцующие складки сарафана на качающихся ядрах сразили, оглушили Вощева, напрочь лишив его соображений и комсомольской воли. Он припустил за девушкой, с усилием распутывая ставшими неподъёмными сапогами тенёты цепкой луговой травы, догнал, повернул к себе и прижал, не понимая вообще, что происходит в привычной вселенной. Его, сорвавшийся с привязи, жадный рот сам нашёл мягкие девичьи губы. Твёрдые груди мгновением вскипятили всё, что было в грудной клетке, прожгли насквозь, увлекая в никуда его изменённую личность.
Люба вдруг расклинила, сросшуюся было, щель между их организмами острым локтем:
– Постой, Тимоша… Мне сегодня нельзя ещё. Не серчай…
Вощев не понимал, никак не ухватывал смысла её бормотания. Он чуял одно лишь необоримое стремление – к источнику чрезмерной, но почему-то сладкой, боли, разрывающей кровяным напряжением тот ненужный для дела революции отросток тела, который постоянно беспокоил его и прежде, но как-то не так. Теперь он превратился в требовательный, агрессивный, несгибаемый рог, в который ушло почти всё вощевское самоосознание. В эту минуту мозгу Трофима приказывал не вождь, не партия, не уездком, а этот всемогущий рог. Вдруг боль внизу стала другой, не сладкой, но конкретной – это упёрлось любино твёрдое колено. К Тимофею частично вернулся слух и разумение.
– А когда?
– Может, и завтра уж… Потерпи ради Коминтерна…
5.
Люба по-коровьи преданно глянула товарищу в глаза и проворно упёрлась в оглобли тачки, а Вощев пошёл впереди, рядом со вспоротой щелью холщёвого пуза, сочащейся серо-золотой пшеничной струйкой. Лес на краю поля дрожал от зноя в парАх остатков влаги, которую отдавала почва уже с последнего прохладного слоя своих глубин. Вовсе не майское солнце наяривало сверху тело и белобрысую макушку, оплавляя и расслабляя всё прямое и напряжённое, включая мысли.
Не видя больше впереди себя дразнящего перекатывания мышц женского сиденья, Трофим успокоился, хватал из щели сухие зёрна пригоршнями и раскидывал красивым веером вокруг. Сберегая этот, чудом доставшийся им, представителям реввласти, посевной фонд, комсомолец старался меньше бросать в траву крепкую, густую, интуитивно понимая, что там новому семени будет нехорошо, трудно расти, а метил больше в стелящуюся по земле чахлую кашку. Не знал он, как надоть.
* * *
Почти ровесники века, с ученических лет оглаушенные чудом синематографа и дерзкими идеями всеобщего справедливого равенства, дети каменных сот столицы – Тимофей и его однокашник Зайцер, ничему в этой жизни не научили руки, не обременили ничем подлинным память, а природу видели только на выставке художника Шишкина, куда их водили гимназическим классом. Восторг революции горячие сердца прочуяли сразу, кинулись записываться в молодёжный союз, но никакого дела опять не уразумели, потому что пока требовалось только разрушать.
Посылая неопытных юношей за тысячи вёрст в поволжскую глубь, в самую пасть гладомора, на отъём лишкОв и штурм процентов посева, ни одна революционная голова не удосужилась даже намекнуть им на наличие другой, более могучей власти – власти сермяжных законов земли. Похоже, в горячке отрицания эти надземные головы, сознательно отрешившие себя от корневищ бытия, ждали вот-вот увидеть, как забившаяся в маниакальном припадке дура-История уморит на излишне широких просторах всю излишне расплодившуюся человеческую спорынью. Верили они свято, что нужно поскорее забить кольями старую, отжившую клячу, и тут же где-то взять новую, хорошую, под себя. Твёрдый диагноз поставили те высоколетающие умы для расейской истории: «Обречена. Последняя агония», и подняли бы на смех, как классово вредную муть, мысль, что пройдёт однажды у бедолаги вспышка кататонического возбуждения, и узрит она содеянное собой в бреду, а узрев, ахнет в ступор.
* * *
С тачкой процесс посева оживился настолько, что пальцы Вощева наткнулись на твёрдую мешковину дна нежданно. Радуясь новому рекорду, сеятели не заметили приближение Григория с малым спутником в лице Вошки. На плече Зайцер нёс странную конструкцию из чёрно-ржавых труб с большим диском на вершине. Вблизи механизм оказался останками велосипеда без седла с ампутированной передней частью. Между спиц сохранённого заднего колеса были туго натянуты полосы рогожи и приторочены выструганные лопасти.
– Что это? – остолбенел Вощев.
– Сеялка, – скромно потупил взгляд Зайцер и покрылся пятнами от гордости. Он привёл свой механизм в горизонтальное положение, укрепив его на тачке верёвками, крутанул единственную педаль, и колесо быстро завращалось, нагоняя на лица ветер. – Сыпь!
Первым подоспел Вошка и, со словами: «Дураки вы городские. Вот ужо жалезный дед очнётси», бросил на крутящийся диск горсть сухой земли. Град твёрдых частиц, ограниченный сзади колёсным щитком, с бешеной скоростью брызнул далеко вперёд и в стороны. Девушка Люба, испытав душевный восторг, захлопала в ладоши.
– Теперь дело наладится, – усталым, авторитетным тоном заявил Григорий. Он даже кашлять позабыл. – Один толкает, другой крутит, третий сыплет. Вощев мешки таскает. Как самый выносливый. Радиус сектора покрытия у аппарата – саженей пять. Эдак мы за три недели со всем посевным фондом управимся и ещё до июня остаток в уездком сдадим... Ну-ка, начинайте пока без меня – мне отдышаться надо.
Люба снова впряглась в тачку, Вошка захватил место у педали, заявив, что губить семя своими руками, хоть убей, не станет, а Трофим взвалил на спину полный мешок и, обжимая дырой кулака горловину, стал регулировать толщину струи зерна, полившейся на разбрасыватель. Всё пошло заработало весело и бодро, как у тапёра с нотами. Когда мешок похудел, изобретатель механизма лично вмешался в ход посевной, отослав приятеля за новым в амбар.
6.
Вощев взял в амбаре мешок, а когда шёл через двор назад, увидел на перекошенном крыльце избы очухавшегося Макара Железнова, который, с замершими в положении изумления бровями, проедал взглядом нутро копчёного горшка с остатками утренней пшеничной баланды. Есть, он не ел, только беззвучно раскрывал рот и таращился. Затем учуял присутствие тяжело сопящего под дюжей ношей Трофима и уставился на него с не меньшим поражением.
– Эт што? – слабо выдавил он морщинистым ртом, тыча корявым пальцем в горшок и пуча белые глаза. – Эт из чего?
– Дык из резерва… Нам-ить силы-то нужны, старик… Ешь и ты, председатель. Нам сеять подсобишь…
Макар задрожал телом, застучал по ступеньке костлявым тазом, стремясь поднять измождённое тело и вдруг отключился, как даве, упустив горшок. Вощев уложил старика поудобней на утоптанную поверхность земли, снова вскинул мешок и пошагал работать. В поле его уже сильно ждали бездельные, нетерпеливые товарищи.
Внутренности нового мешка уже опять подходили к концу, когда глазастый Вошка обнаружил, как от села по бесцветной траве поля к механизаторам старается быстро ковылять оживший, серый лицом председатель Макар. Под кущами бровей ярко пыхли уголья. Когда старый боевик подошёл близко и увидел изобретение да выпотрошенные шкурки мешков, то откачнулся в ажитации назад и выхватил свой давешний маузер.
– Эт што! – просипел он, вращая белыми углями, левой рукой хватая грудь, а правой махая готовно блестящим стволом. – Это наш семфонд, контра? Вы што, в лопухи его расшвыряли, бандиты? Я для того всю зиму, не спамши, от помирающих сельчан отстреливался? Для того бабу свою и детишек на погост свёз, сидя, как кащей, на том запасе? Вы – не революции посланцы, а засланцы вражьи! Классовые иуды! И через то будете щас ввергнуты смерти!
Рука председателя вдруг прервала хаотичные движения, на миг застыв параллельно земле, и длинный холодный ствол кашлянул дымным огнём в лицо Гриши Зайцера, сразу растерявшее до прозрачности всю болезненную колеровку. Из затылка изобретателя вылетели густые багровые брызги. Следующей мишенью стал комсомолец Вощев, но он успел, присев, повернуться к смерти задом, и грохот пули нырнул в заплечный мешок, тут же выбив с другой стороны фонтан трухи прямо над его соломенной головой. Затем сухой щелчок сказал, что смерть в магазине господина Маузера закончилась. Тимофей, опамятовав, хотел было достать из штанов свой револьвер, но осознал, что единственный патрон сохраняется в другом кармане, и ещё может сгодиться для более экстренного дела. Он сбросил прострелянный мешок и двинул председателя кулаком в изрубленный нос, сразу и навсегда угомонив его тщедушное тело.
– Допрыгались, дураки, – сказал беспризорник. – Я так и знал.
Он плюнул себе под босые ноги и побежал в сторону леса.
Оставшиеся живыми члены ячейки долго стояли над двумя бездушными трупами, стараясь как-то уложить в головах то, что произошло, и понять, как постараться жить дальше. Это не получалось, и они просто крепко обнялись. Люба инстинктивно, по-бабьи, потянулась к силе Тимофея, ища в ней защиту от напасти, и не вспомнив, что он теперь убийца. Вощев же, прижав к себе горячее девичье тело, вопреки всякой логике страшного, непоправимого события, ощутил где-то в неведомой глубине организма завихрения жгучих огоньков желания, которые быстро слились в потоки лавы, хлынувшие в голову, сердце и куда-то вниз. Вощев впился в губы девушки, жадной ладонью стиснул ей грудь.
Душа Тимофею досталась, в общем-то, неплохая, добрая, и не успела ещё загадиться суетливыми жертвоприношениями революционному пентаклю, но слабая от природы. Робкий, думающий дух его не смог противиться вдруг могуче взбурлившему зверскому напору, как не может сопротивляться урагану подхваченная им соломина, и просто спрятался в самый дальний тупик. Это нутряное чудовище ничего не желало понимать о жизни души прочих других. Блестящие, широко распахнувшиеся ужасом глаза напротив воспринялись им, лишь как объект вожделения. В крике отчаяния и протеста девушки монстр услышал зов своей страсти.
Сражение двух непримиримых миров, царствующих в одном существе, закончилось, не начавшись. Не понимающий себя Вощев повалил комсомолку на траву и вошёл в неё. Ослепительная вспышка озарила вселенную, и вдруг почти сразу напор бешенного рога ослаб, зверь отступил, поджав хвост, а разум выскочил из подполья на своё привычное место, запричитал, заголосил. Никогда прежде Тимофею не было так стыдно. Потеряв какую-то очень важную нить жизни, он сполз с неподвижной Любы, раздавленной подлостью убийства своей целины. Тупик.
Почему-то высветились в лихорадочном мозгу образы умерших от голода мамлеевских баб и ребятишек. Они тянулись к горлу Вощева костлявыми руками, хватали за ноги и тащили за собой под землю. Он не сопротивлялся в удавке собственной, непоправимой вины. Мрак отчаяния постепенно стал приобретать конкретные формы воронки. Выход был.
Вощев достал из кармана заветный патрон и втолкнул его в короткий, но тем не менее загадочный, туннель барабана, в конце которого блеснула дырка к свету.