* * *
Владимир одиноко сидел на бревне возле потухшего за ненадобностью костра, пережевывая в сознании многочислееную «новую» информацию – получалось пока смутно и до некой степени печально. Сразу, при первой встрече с новгородцем, представившемся Маратом, он неминуемо чувствовал душевную неприкаянность собственной натуры – вроде как «вылетел из пепла соколом», а тут… А тут «уже занято» - если он только заимел намерение по-свойски разобраться в происходящем, встал на тропу АБСОЛЮТНО чистой войны за что-то неистребимо верное, то этот провинциал УЖЕ ТУТ, забавно осознавать – мобилизован на то же самое. И – что греха таить, возможности и качества Баркова в подобном противостоянии куда обширнее. «Это на гражланке ты крутой!» - свербило буравчиком гаденькое, но безжалостно верное «летучее».,
Действительно – «на гражданке». Он, криминальный (боже, что за тупое определение!) ав-то-ри-тет, Сибиряк – он санитарит ТАМ, где муравейник, где густонаселенный обезьянник. Все что он народил в своей крови – оно ТАМ и осталось. Вот только б понять и определить – что это такое и ГДЕ это – ТАМ?? Чем же ТАМ качественно отличается от ЗДЕСЬ.
И от реала трудно откреститься – здесь, где широк простор, где территория свободна от позорного сосуществования грязных, смердящих (вот оно – СМЕРДЫ), муравьев с затрудненным дыханием, там вся его хваленая АВТОРИТЕТНОСТЬ рассеивалась, и Володя Мамин уже мог быть только-то добрым исполнителем, крепким поддерживающим «вождя» звеном, не более более.
В пространстве, напоенным несколько иной войной, кроме как за лидерство в обезьяннике – только так. Перелом состояния, резкий выверт спасительной НЕОБХОДИМОСТИ – понятно, «лучшего советчика», мог бы и подкосить иную маломощную натуру – как, к примеру, пзрыв, беспомощное падение некой самосозданной структуры, пусть даже собственного ДЕЙСТВИЯ.
На территории куда более свирепых войн Сибиряк был, что греха таить, растерян.
Иван отошел прогуляться по лесу – парнишка частенько так бродил в одиночку, вроде как у него было свое таинство общения с природой, в которое не пристало заглядывать никому. Мальчик был врепко расстроен уходом «в люди» Марата со Степаном, учитель коротко заметил «ты – тут», никакого возражения быть не могло даже в самом нелепом фэнтези.
…Когда Сибиряк услышал, чутким ухом – еще издалека, звуки ломящихся по тайге явно двуногих, не на шутку обеспокоился. Двое! Куда?! Шли, судя по звукам и голосам, совсем не с добрыми мыслями и душами, но были при этом сугубо нейтральные, ПУСТЫЕ, если можно так выразиться. «Черти непутевые, куда ж вас несет, прости Господи!» Кому вы нужны, чем мешаете – и вот какие-то пятьдесят метров и несколько мгновений отделяют вас от той черты, где уже ОЧЕНЬ СИЛЬНО мешаете. Несовместимо с жизнью – МЕШАЕТЕ. Не повезло вам, ох не повезло. Не просто так, наверное…
Шли явно на становище… Он пожалел даже, что затух огонь. Обычно такого рода нейтральные персонажи немеренно трусливы, и в жизии не приблизятся к незнакомцам, непонятным смыслом вставшим в лесу, да еще и в таком «проклятом» Меньше всего хочется нелепых, но неизбежных встреч, сосем не к месту. Как быть - обнаруживать себя совсем ни к чему. ЧТО ДЕЛАТЬ с ними – свидетелей не надо ну ни на грош. , И, главное, Иван – у него то мнение на сей счет совсем иное… Марат недаром предупреждал!
Святослав Волгин, по «казенному» – Иван Зверев (фамилии в определенных благотворительных учреждениях, как водится, присваивают по бросающемуся в глаза антуражу), жил странной жизнью, неведомой миру, но предельно четкой и ясной для самого подростка. ТУТ, оставшись жив, он нес миссию, диктуемую и поддерживаемую одним любимым человеком, волею судеб не могущим ТУТ присутствовать – Марией.
Она была жива, он с ней общался, буквально каждое сновидение. (Может, этим и объяснялась необычайная дисциплинированность парня в плане соблюдения режима детдома)…
Мать хорошела неимоверно с каждым днем, с каждым годом взросления сына. Как будто более и более молодея от своей оставшейся в реале четверти века, все свежее и чище, все прозрачнее – что проявлялось как в телесной оболочке девушки, так и во флюидах, даримых улыбкой и взглядами. Как будто так - даже при теплой и насыщенной жизни в Радове некий отпечаток «зрелой грусти» и, все-таки, тяжести проявлялся. Но – только тогда, еще в ТУ жизнь.
«Мама помолодела на эпоху» - понял Святослав…
Она являлась ночь ха ночью, исключительно в березовом «блондинистом»лесу, в полупрозрачной поневе, как всегда, резвая и озорная, по-девчачьи смешливая. Блондиночка с «косою до попы», шалунья-вдохновительница на Жизнь. И в распахнутых глазах, влюблено сверлящих сына, неизменно читается «Ну как?»
Ну как? Что у тебя там? Что ты сделал еще… А делать – стоило, ежедневно и безостановочно, чтоб не расстраивать эту влюбленную красавицу, такую милую и такую жестко-требовательную. Действовать – уничтожать… ЧИСТИТЬ!
Все то, чем закончилась эпопея в селе Радове – Святослава не касалось. Это не его, ему подобное не по силам, мелкий еще… Да и ушел он оттуда. Добровольно-не-принудительно….
…Сын замгубернатора, продвинутый папой в водочный бизнес, разорил одно подпольное производство и был закопан живьем…
… Замгубер отловил подпольного цеховика и руками халдеев отрезал бизнесмену голову. Так же - живому…
…Заграничное турье, прискакавшее на «русскую жемчужину», сломя голову рвалось взад в спокойную Европу-Штаты – окружающий лес выпаливал на несчастных такие орды кровожадного гнуса, что нежные заграничные «экстремалы» в прямом порою смысле умирали, не снеся аллергенов «Рашн экзотик». Вода озера, остающаяся, как по волшебству, неизменно чистой и прозрачной, выдавала купальшикам как на заказ самые неожиданные боли и хвори, чуть ли не «чудесным образом» вживая в организм венерические бактерии. Да-с, семейные разлады зацвели в тылах путешественников. Отдых оказался куда «экстремальнее» и экзотичнее обещанного
Весь губернский бизнес накрылся столь же жестко, епе и его учредители…
…Замгубер, схвативший инсульт после вызова в прокуратуру, умер в муках – в больницу явился младший непутевый сын и пережал папе капельницу, очень так хотел завещания. Папуля даже согласился, было, но - поздно – сам в преисподней, сынуля – на зоне. Плюс еще по статье «педофилия», несладко ему там… И недолго.
Это все не Святослав. Его дело – уничтожать то, что видит, где ходит. Красавица-Мария на любую неудачу реагирует вздохом, переживая за непутевого неудачника. Типа «Ну что ж ты так, сына!!! Для чего ж ты землю топчешь??! »
А ему мешают. Все кругом, а более всех любимый Учитель Марат Барков. Помнится, наткнувшись в коридоре на толпу, глумящуюся над малышом с синдромом дауна, он уже сделал все – точечными попаданиями отправил улюлюкающих холуев ждать – «на закуску», расчистил подходы. Но только занес нунчаку, нацеленную в темечко главаря – детдомовского авторитета – как впрыгнувший между ними препод рукопашного боя принял удар на себя, рискуя, надо сказать, жизнью… «Яйца бы вырвать твоему Марату!» - игриво тогда подметила в ночи Мария. Но при этом томная улыбка ее выдала блажь и тягучее умиление в сторону старшего друга Святослава. Противоречивая и взбалмошная она, мама,, как и все славянские красавицы!
Помнится, Марат тогда забрал его нунчаки и объяснил: «Сколько тонн оружия на себя ни повесь – девяносто процентов опасности мы встречаем голыми. Так что давай-ка пока без них…» Лукавил Учитель, чувствуется! Просто вынужден был «придержать» смертоносное оружие…
Он и без них в норме, просто полюбил. Дерево и веревь в совокупности сложили славную, поющую ветром штуку, творчески разящую в руках мастера. Мальчик даже усовершенствовал «таланты» любимого оружия – разработал метательное движение кистью, при котором «чака» разила и в дальнем противостоянии.
Парень не задумывался, не отдавал себе отчет, насколько он был влюблен в девушку из сновидений, в прошлой жизни бывшей ему матерью. Только шел и нес свою миссию, доделывал за нее то, что она не могла уже, приняв решение расстаться с миром, по ее мысли – плохо вписавшись в его суть, соскользнувши.
И - расцвести в полный рост ТАМ, за незримой чертой ИНОГО, куда более обширного мира. Поиолодев на эпоху.
Таинственный мальчик, бродяга-ситрота ниоткуда с черно-белым сознанием. Настрой этого ребенка заметен невооруженным взглядом, наповал шокирует без исключения всех… Черное-белое, черное – это пыль, канализация, отходы, их чистят. Как дворник гребет лопатой грязный грунт или снег, не задумываясь вытряхивая его в бак, так пацан готов «чистить» свое окружение от дурных людей, некрасивых поступков, от проявлений гнуси и несправедливости. Опасный, чрезвычайно опасный персонаж – в благотворительном заведении всевозможной гнуси столько, что дышать нечем. Вот и творятся инцидент за инцидентом, день ото дня… Повисло над обителью инферно, и деться некуда от сей напасти.
Покусался малыш рьяно, в кровь измочалил добрых людей, принесших его, четырехлетнего. Но затем – как будто не просто смирился, а твердо понял – ТАК НАДО! Все верно! И живет себе тихо, без единого намека на побег. Идеальное дитя…
Только вот неуютно рядышком другим, неидеальным детям и взрослым… От безжалостного не знающего условности, повисшего над плотью клинка такой близкой смерти. Эта самая Госпожа Смерть чувствуется непоколебимо в каждом движении Ивана Зверева, в каждом его вздохе.
Сам Святослав не навязывался в дружбу, спокойно нес себя в пространстве сиротской обители. Как «повинуясь року». Единственно что – жалко было сирот, плачущих по умершим родителям. Мальчишка искренне пытался сблизиться с несчастными, что-то им показать, объяснить – мол, что вы ноете? Где она смерть-то мамы или папы. И у меня, вот, мама покинула сие место, но ведь – ВОТ ОНА! Оглянись, узри, наконец, не глазами - никто не уходит в никуда!.. (Если не прогнать их от себя нытьем своим и отчаянием).
Перестал лезть на рожон после жалобы одного из таких плакс, что Зверев – сумасшедший, говорит, что с мертвыми разговаривает. И очередной умной псих-экспертизы… «Да ну вас совсем, плачьте себе на здоровье…»
Вызванные психиатры в шоке – парень не просто без патологий, а АБСОЛЮТНО, кристально НОРМАЛЕН! Никакая известная умным докторам психиатрическая скверна ни на йоту не зацепила, ни единым щупальцем, психику этого маленького бродяжки. Да и сам он – ровный, складный, спокойный – ни единого психоза, ни единого бранного слова, выверенная речь красивым юношеским голосом. ДА ЭТАЛОН счастливого, здорового детства, что вызывали-то??
«… Иван мог иметь на сей счет прямо противоположное мнение…» Афганец предупреждал: за парнем - глаз да глаз, отчебучит в долю секунды!
- Коляк, прикинь, Натка давть чё-то расхотела, б…! Я, значит, в хате у нне беру эту…, б…. ну манухен ее, старуху, за ворот, тяну с койки, а, сука, ветошь рвется, вонища, ёп, на всю ивановскую… Ссаки, блевота… Та, бля, «А-а-а-а-! положи бабушку!!!...».
«Черт, ЧЕРТ!! Где Ванька? До развязки предельно близко, кабаны эти прут на становище… Не, мимо, слава Господу, только б не Ванька…»
- Ну, ясно, сра-азу… бабку оставь, че хошь сделаю. Ха-ха-ха (гнилое конское ржание на весь лес)…. Соси, пала! Эт я так, Коляк, с тя пузырь – теперь знаешь, как ее раздобрить… Хох!! Сук, пацан, ты кто?? Ты ЧЕЙ???»
«Ох, идиоты! Ну что вам дома не сидится, принесло ж вас в эту чащобу…»
Секундой позже – треск резкого падения, истошный визг раненого кабана… Визг, переходящий в неописуемые истерические рулады, как правило, означающие перехлест сознания в незнакомое измерение, подконтрольное вурдалачьей жути, ворвавшейся в привычное бытие. Изменеки и аномальщины. И – вскрик удивления, даже некоего испуга, уже от Ивана. Сибиряк пружиной подскочил, дернул ствол и ломанулся на звук.
Странными, хаотичными кругами, обхватив безумную голову, катается по земле жирный парень лет тридцати. И глотка его исторгает абсолютно непотребные звуки – то ли хохот, то ли плач, то ли просто рев утравленного наповал животного. Второй лежит, не шевелясь, со странной отметиной в центре лба – глаза открыты, стеклянны. След на лбу – не то ожог, не то вмятина. Н – видно – жив. Но странно как-то жив, трансформирован будто. Сам Ванька растерян, любимая нунчака разочарованно покачивается на веревке… Не пригодилась
- Вов, я не успел – как бы извиняясь за неудачу почти шепотом сказал подросток… - Я только вот…
- Что тут было? – резко прервал Владимир.
Мятущийся по земле «кабан» поднял на него голову. В его сознании, вероятно, уже просЫпалось взрывным пеплом понимание того, что в данном случае лучшее – это сгинуть восвояси. В охваченном ужасом мутном взоре читалось – «помоги», «пощади», «защити»… И этот безобразнвй вой, перешедший в подобие детских всхлипов. Он никуда не торопился – на это уже не хватало.
- Да помолчи ты! – рука Мамина «по ходу», как отмахнув насекомое, врезала толстяку по просящей спасения морде. Видимо, легкость движения оказалась чрезмерной – тот отлетел и, кажись, потерял сознание. Настала, наконец, тишина.
- Володь, прикинь, шаровая молния! – наконец смог продолжить подросток, - я только собрался замести этих, а тут – светящееся… сверху… Блин, жа откуда взялось-то! Прямиком в лоб ему! – ребенок вроде уже пришел в себя.
- Ну, Вань… Очнется – по-французски заговорит, - улыбнулся Сибиряк, вспомнив случаи из какой-то «сверхестественной» прессы, - Давай-ка их, подсоби.
Парней сковали друг с дружкой имеющимися для подобных случаев наручниками. Да! Человек (или не вполне ЧЕЛОВЕК) по имени Арсений явно тоже не дремал, вот – дело сотворилось, целенаправленно убереглись от бездумного греха . Может, Степан знакомых опознает, может, используются хоть как-не-то.
Боже! Как же неимоверно трудно порой воздержаться от рвушегося из нутра убийства! – угрюмовато думал Владимир, глядя на сцепленных единым браслетом грязных, смердящих перегаром гуманоидов, минуту назад еще зычно ржавших над какой-то мерзотой.
Сибиряк вдруг донельзя ясно понял подростка.
- О-о-о! Степаныч!! Явился, еш-кот, не запылился!! – театрально раскрыл объятия участковый, домой к которому пожаловал… Сложно как то обозначить кто… - Да я ж тя, чертяку…
Жутко, неистово нелепо смотрелся человек в форме при слабых попытках изобразить простачка-деревенского участкового. Сии сценарные потуги оборвались в сотую долю секунды, как след за Парамоновым порог переступило нечто… нечто…
- Салют, Корсуныч, не узнаешь?
Надо быть справедливым, Виктору Корсунскому уже несколько дней неловко спалось, чуйка работала. Он, конечно, не узнал человека со шрамом на лице, тот не оставлял такой возможности. Не узнал, но стопроцентно, безоговорочно почувствовал – ВОТ ОНО ПРИШЛО. Всю казенную избу как обволокло близким присутствием неизбежного. Виктор предельно ярко, внешним зрением даже, увидел разлом, грань, за которую предстояло зайти навечно. Человек приближался, вздыбливая перед собой токи пространства и, похоже, времени тоже, буквально относящие участкового задним ходом к казавшемуся спасительным стулу за рабочим столом с наваленными папками. Ноги налились свинцом, дыхание перехватило, во рту – скребет сушняк, как со злейшего перепоя.
- Корсуныч, чёй-то с памятью никак, стало??
…И голос незнакомый. Ну что ж тогда в этом «шраме» такое… Такое… знакомое...
Человек приближался, равномерно относя Виктора к рабочему столу. Ближе… Ближе… Вот участковый сел, наконец, потянулся к кобуре, зачем-то вскочил, так и не выхватив пистолет. Мягкий удар в точку на грудной клетке, нестерпимо болезненный и… какой-то унизительный откинул его обратно на стул. ВСЕ! Кажется… НЕТ! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!
Странно, но именно этот ловкий тычок вдруг безошибочно прозрил его память. Очень странно… И – лучше б не прозревал. Какой там пистолет – только полному эмбицилу пришла бы в голову идея ЗДЕСЬ схватиться за оружие, за этот пугач для отморозков…
Афган… Пустыня… Подземный бункер. Шеф в волнении – скоро сюда приедет Гриша Белов. Шеф редко волнуется, он знает всю-всю подноготную пушечного мяса на подопечных фронтах. Лишь один сержантик не дает ему покоя…
- Слышишь, сынок? – как будто зашептал участеовому в ухо мягкий, плюшевый баритон Мухина, - существует в нашей жизни кое-что, не ведомое даже экстрасенсам. И если это кое-что выпустить из-под контроля… Иногда стоит подставить свой бок. Вовремя и грамотно подставишь – сработает НА, растеряешься или упустишь – и я не смогу поручиться за всю мощь Союза нашего. Взорвется! Наша сила – не в оружии, не в количестве. Она давно уже в голове – ПОЙМАТЬ волну, которой все-равно пока еще – слава-тебе-господи – куда неститсь…
Сейчас та самая волна – нельзя определить более точно – неслась уже конкретно по его душу. Вставший из христианского ада заполонил собой, казалось, уже каждый уголок пространства казенной избы. Напоил его ледяным ужасом, осознанием близкого исхода.
- Гриша…
Корсунский захлебнулся собственным ужасом, слова забулькали, кисти рук заискали невесть что, хотя бы ухватиться-удержаться, за что-то связавшее бы его с этим спокойным и, как теперь ясно, удивительно-замечательным миром, сказавшимся настолько зыбким и недолгим.
- Г-гриш-ша… Оставь мне… Скажи, я жить буду?! – внезапно как-то визгливо вскинулся «участковый», цепляясь за слабо забрезжившую надежду.
Как она прекрасна, эта жизнь! И, почему-то, именно сейчас – ПРЕКРАСНА. Вспомнилась добрая, гладкобокая супруга, провожающая «защитника свово» в длительную командировку (теперь уже, понятно – БЕССРОЧНУЮ). Почему-то именно сейчас потекли кадры кинопленки прошедших сорока пяти лет. Детство, школа, комсомол, первая влюбленность, радостная свадьба. Почему-то забрезжили яркими красками зеленые листья в березовой роще городского парка, где молодой Витя Корсунский, перспективный военный, в отглаженной по уставу форме гулял со своей возлюбленной. (Помнится, его тогда поразило пение какой-то милой птахи). И вся жизнь – приятная, легкая, неподвластная никаким переменам государств – ГБ оно и в Африке ГБ… Надежный офицер, примерный, за редкими исключениями, семьянин, достаток, выслуга, уважение… И что – ВСЕ????? …Гриша… Я… Жить…. Буду… Скажи, Гриша, умоляю… - истошно вопрошал офицер когда-то обреченного ими на смерть парня (ради дела, еонечно, не ради ж зверства душевного… Родине надо было)
- Не знаю, - жестоко и абсолютно равнодушно пожал плечами Афганец, - как выйдет, Вить… - он, Белов, был вообще на редкость неэмоционален, как и встарь. Щелкнуть чью-то жизнь – как кашлянуть в разговоре. - Не вникай, Корсуныч. Звони шефу… как полагается при «форсе» звони. Он мне нужен здесь. У вас большие проблемы.
Продолжение
http://www.proza.ru/2011/03/14/1514273