Я много раз задумывался о том, смогу ли я убить человека? Просто направить в лицо ствол пистолета, размозжить череп или разорвать в клочья грудную клетку из дробовика. Не знаю. Одно я знаю, что за это можно схлопотать неплохой срок, потому что это врятли потянет на непреднамеренное убийство. Тем более я хотел бы насладиться этим моментом, хотя нет, насладиться – это не то слово. Прочувствовать. Я хотел бы прочувствовать момент убийства, ощутить страх, опустошение или восторг от этого. Хотел бы узнать, как я поведу себя. Дрогнет ил моя рука в последний момент, и я промажу, или ни один поджилок не шелохнется, когда я медленно, затаив дыхание, выстрелю. Я б не рискнул душить голыми руками. Люди так устроены, что будут проявлять недюжую силы в попытках спастись. А я не хочу все портить тем, чтобы в моей голове всё затмила одна мысль, чтобы просто довести начатое до конца. Более лучшим вариантом было бы забить человека досмерти. Но это тоже не то. Во-первых, первым мотивом для этого должна быть злость, да такая злость, которая будет вкладывать в каждый мой удар такую силу, о которой даже сам не подозревал, что способен. Тем более, опять же человек будет сопротивляться, свернется в позу эмбриона и попробуй достать до жизненно важных органов. Хотя можно сразу разбить голову чем-то тяжелым, но приложение большим физических усилий отвлечет меня от самого действа. Поэтому выстрел, как способ, был самым оптимальным.
Это стоило не так уж дорого. В богом забытой тюрьме, где начальники могли удавиться за лишний доллар. Для них, устроить небольшое развлечение для иностранного журналиста, было более чем прибыльным делом. А лошадиную дозу морфия, которая останется после, можно еще и продать.
Я сам выбрал жертву. 26-летний молодой преступник, с малолетства бегающий по всяким исправительным учреждениям, в этот раз был приговорен за особо жестокое убийство своей девушки и её любовником. Когда я читал отчеты судмедэкспертизы, я ужаснулся тому, что этот паренек смог сотворить с неудачливыми любовниками. Впрочем, меня мало интересовала его судьба. Я даже не читал список его других преступлений, так как быстро понял, что выращенная на этих сведениях ненависть только размоет все впечатление. Это не месть, это тщательно продуманное, а главное трезвое решение, которое после должно остаться в моем мозгу чистым и детальным. Тут меня интересуют мои ощущения, а не то, что я оборву жизнь этому уроду. Это не должно окраситься в цвет благородности.
Неделю я не пил, не курил, не употреблял ничего сильнее кефира. Мой мозг, тело и сознание должно было быть предельно стерильным и трезвым. Я думаю, это было лишнее. Но если в решающий момент меня будет мучить жажда или сонливость, все пойдет коту под хвост.
Конечно, можно было взять женщину. Но это в корне бы сразу дало трещину. Вдруг это оказалась бы блондинистая красотка с длинными ногами. Мои эмоции смешались бы, и ничего бы не вышло. Это мерзко, стрелять в женщину. Женщину можно только душить, или стрелять в грудь, дабы не нарушить красоту её лица. А если я буду стрелять в грудь, то, малознакомый со строением тела, могу запросто промахнуться мимо сердца. А превратить её тело в решето, было бы совсем кощунством. И я буду чувствовать себя при этом мстительным ревнивцем.
Это был ясный весенний день. Кажется, был апрель. Это не важно. По крайней мере, для меня. Мне думалось, о чем же сейчас думает этот парнишка-смертник. Может, кается, а может уже рвется побыстрее получить дозу. Он-то не знает обо мне. Хотя врятли он кается, такие как он воспринимают преступление как нечто обыденное и обычное явление. Приученный к этому с детства, он видимо считал это нормой поведения. Как жалко, что мало кто разделял его взгляды.
Меня провели так, что ни один заключенный не увидел меня даже краем глаза. Малоразговорчивые служащие посматривали на меня искоса и со страхом. Внутри я ликовал, потому что мало кому удавалось убить кого-то и при этом в рамках закона. До меня это когда-то делали врачи, но врятли кто-то из них испытывал радость. А если и испытывал, то должен был засунуть её вглубь и нацепить маску страдальца, которому бог дал в руки орудие убийства и разрешение родственников.
В общем, мне, то есть нам, дали 15 минут. Я думал, это катастрофически мало, но я ошибался.
Когда я зашел, за мной щелкнул замок. Преступник уже сидел здесь. В центре небольшой комнаты со скучными серыми стенами стоял такой же скучный стол. За столом напротив двери и меня сидел мужчина со скованными в наручники руками, которые он положил на стол. Он сидел полусъехав на стуле, отчего его черные глаза въелись в меня исподлобья. Мужчина выглядел на свои 26, и у него на лице было написано, что он злостный преступник. Бывают такие люди, редко, но бывают. Над столом колыхалась маленькая лампочка, тем не мене хорошо освещая всю комнату.
Я не боялся. Я вообще был не из трусливых. Сзади за брюки у меня был заткнут пистолет с полным магазином, за полузеркальной стеной слева за нами следил десяток пар глаз, готовых в любой момент придти мне на помощь, но это так, «если чё». Тем более я не хотел, чтобы у меня заранее был выброс адреналина только оттого, что я один на один с опасным преступником. Не спорю, когда наши глаза встретились, некий страх пробрался по моему позвоночнику, а внутренности на миг оказались в вакууме. В его глаза не было ненависти, скорее некоторый унылый интерес. Это ведь была комната допроса. Он не ждал никаких действий от меня, казнь происходила в другом крыле здания.
Я сделал несколько шагов вперед, чтобы не показаться трусом. На самом деле мне было все равно, но проклятая и глупая, привитая с девства привычка, показывать себя с лучшей стороны перед незнакомыми людьми, заставила меня отойти вперед. Мне было наплевать, что думает обо мне этот человек, но я жил в социуме и мне пришлось вбить себе в безусловные рефлексы его дурацкие обычаи, в том числе и этот.
Напротив заключенного стоял второй стул. Мне хотелось быть на равных с ним, но и не хотелось стрелять сидя. Это как-то не по-джентельменски что ли. Мне так казалось. И я остался стоять.
- Я тебя убью, - сказал я.
- Да ну! – скептически усмехнулся убийца.
В несколько секунд я заглушил в себе остатки эмоций гнева на это антисоциальное существо. Видимо, он расценил это молчание по-своему, и усмехнулся еще шире. Тогда я вынул пистолет, но не направил на него, а просто держал в опущенной руке. Взгляд преступника метнулся к моей ладони. Ухмылка сошла с его лица, он сощурился и опять поднял глаза не меня. Когда я сжал пистолет, мне это показалось, что это очень круто. Какой же я еще мальчишка!
Мне стало мерзко смотреть на его спутанные волосы на лбу. Потом я разозлился на себя за эту мерзость и, в конечном счете, минуты две успокаивал сам себя.
- Ну, так стреляй!
Преступник развел запястья в сторону, словно открывая тело для выстрела.
- Ты должен встать, - произнес я.
Мужчина чуть наклонил голову в бок и вздохнул. Я так совладел со своим страхом и другими эмоциями, что видно даже он почувствовал всю серьезность моих намерений.
- А че? Так не нравиться? – развязно спросил он.
Я, молча, ждал, когда вместе со своими словесными выводами он все-таки дойдет до того,
что встанет. Терпения у меня было много.
- Псих, что ли? – опять прищурился он.
Странно, но ладонь моя даже не вспотела от железа. Я даже сам себе удивился.
- На простого следователя ты не похож, - не унимался приговоренный.
Я вспомнил про ключи. Достав из заднего кармана, я бросил их ему на стол. Он быстро оценил ситуацию, и насторожился.
- Давай-давай, - подначивал его я.
Мне это начинало нравиться. На этот раз я не стал подавлять эмоции. Это было уже начало. Теперь я наслаждался своей радостью.
Преступник в мгновение ока оказался без наручников. Слегка потирая запяться он, приподнялся и сел нормально, положив локти на колени и немного откинувшись назад. Меня подмывало в традициях лучших криминальных фильмов сесть напротив и положить рядом на стол пистолет. Но это было бы уже из другой оперы. Это было бы просто общение с человеком, который знает, что сегодня его не станет. Моей целью были не его ощущения, моей целью были мои ощущения.
- Встань, - сказал, уже направив на него пистолет.
Я сделал это медленно, наслаждаясь мыслью о том, как шикарно это выглядело со стороны. Сейчас я представлял себя некими матерым детективом, расправляющимся с убийцей мирового уровня, которого долго ловил и с которым вот наконец-то сцепился в решающей схватке. Мои глаза наверно блестели. А все из-за того, что я делал это не спонтанно. Я тщательно готовил свое сознание к этому. Я превратил, казалось бы ужас убийства, в некое представление, от которого положено было испытать удовлетворение любопытства. Мне стало настолько весело, что еще бы чуть-чуть, я бы расхохотался. Но время я остановил себя и усмирил свое ликование. Чрезмерное счастье затмило бы все остальное.
Не знаю почему, что преступник подчинился. Еще один приступ удовольствия. Я не большой любитель власти, но сейчас ощущение власти вызвало во мне дикий восторг. Так еще и власть над таким человек, над которым казалось бы даже бог не имел власти. Для меня это осталось загадкой.
Теперь мы были на равных. Сегодня мне сопутствовала удача, потому как мы оказались одинакового роста, что очень было мне на руку. Я покрепче сжал пистолет и не смог сдержать злорадной усмешки, которая скривила мои губы. Преступник встал за стул. Мы стояли ровно друг напротив друга. Как дуэлянты с той разницей, что у него не было никакого оружия, и все знали конечный исход дуэли.
Я попытался сосредоточиться. У меня почти сразу вышло. Я видел глаза преступника, чернильные и глубокие, глядевшие на меня по разные стороны от целика. Мы смотрели друг другу в глаза, не отрываясь.
- Даже не думай рыпаться, - предупредил я.
Он промолчал. Мне казалось, что он сейчас быстро соображает, что это значит и что окажется быстрее, мой палец на курке или стул в его руках. Но он стоял не шевелясь. Тем не менее, всей своей позой он показывал мне, что не боится.
Сейчас я пожалел о том, что не попросил в это время включить музыку, что-нибудь из моего любимого. Хотя, возможно это здорово бы сбивало меня. А сейчас эта тишина между нами стала почти интимной, нашей тишиной. Я слышал его дыхание, он слышал мое. Я знал, что нас никто не слышит, нас только видят. Сейчас мне больше всего хотелось как можно дольше продлить этот момент, почти магической связи, связи наших дыханий в воздухе. Мне казалось, что я первый, кто почувствовал это. Потому что люди убивают, даже не пытаясь что-то почувствовать. А я это сделал. Этот преступник напротив меня, он не мог не почувствовать все то, что творилось между нами в этой маленькой комнате. Эти тонкие отношения, где-то на грани шестого измерения, возникшие между жертвой и убийцей. Это были не страх и не радость. Что-то более невыразимое.
Я даже не чувствовал, как устала моя рука. Я просто стоял и смотрел ему в глаза, читая в них множество мыслей. Я ощутил даже некоторую родственность нашу в этот момент. Между нами было расстояние в три метра, а казалось что целая пропасть и что мы одно целое в одно мгновение. Я не знаю, что это было. Галлюцинации, вызванные адреналином или другими гормонами, или бред. В тот момент меня это мало волновало, я откровенно наслаждался.
Что самое странное, преступник стоял на месте и даже не пытался что-то сделать. Он мог спокойно взять стул и замахнуться, его бы конечно сразу схватили и убили, но что-то удерживало его. Я надеялся, что это самое тонкое ощущение меня сковало его. Теперь я жалел, что выбрал жертвой жалкого убийцу, а не какого-нибудь опытного маньяка с жутким взглядом. Но думаю, каждый, кто совершил не одно убийство, уже совсем по-другому оценивает все, что с ним происходит. Сейчас, я думаю, даже этот твердолобый заключенный четко воспринимал все происходящее более на высоком уровне, чем просто факт наставленного на него дуло пистолета.
Я слышал его дыхание. И оно почти возбуждало меня. Но возбуждало не тело, а сознание. Поначалу это жутко смутило меня, но потом я расслабился и поддался этому. Из чистого интереса. Я хотел было спросить, что чувствует сейчас он. Но это глупо бы прозвучало в этих стенах при данных обстоятельствах. Тем более, было бы преступлением нарушать эту паутину тишины, в которой мы оба была надежды пойманы и окутаны.
Чистая романтика, если это было бы вслух. А так что-то без названия, что-то невразумительно странное и жуткое в своей странности. Вот до чего дошел человек. Он вырастил из инстинктов чувства, научился ими управлять, выделывать из них выгоду, а теперь еще и смог украсить ими самое страшное действие, которое может быть среди людей. Это все поразило меня.
Я стоял словно голый перед своей жертвой, ощущая его каждой клеткой тела и каждым кусочкам сознания. Я не верил, что у нас есть души. Это все сознание. Меня одновременно смущало это и возбуждало. И это было здорово, черт возьми!
Но, что самое интересное, я ни на секунду не забывал, зачем пришел. Я все также держал на весу пистолет, и дуло все также смотрело ему в лицо. Я вернулся в эту комнату, в этот воздух, в свое тело. Я прочувствовал, насколько тяжела «коса» смерти в моей ладони. Рукоять нагрелась. Я словно видел, как первый патрон встал на старте, как горит его дно, готовое взорваться и выпустить пулю на волю. Я подумал, как это пуля мягко и скользко войдет ему сначала в кожу, разорвет тонкие волокна, разрушит клетки, потом проломит кость, и наконец, войдет в податливую плоть, пройдет прямой путь, разрывая кровеносные сосуд, умоется горячей кровью, а потом в обратном порядке выйдет наружу или застрянет и умрет, утонет в крови, опалит своим раскаленным телом последние живые клетки. А вместе с ней испустит последний вздох и он.
Как там говорили какие-то мудрецы. Дыхание заходит и выходит, а ели заходит и не выходит, то смерть. Какое грубое слово. Смерть. Это слово принесло людям больше несчастье, чем все другие вместе взятые слова всех языков мира.
Мне пришло в голову рассмотреть преступника. Его лицо. Я неосознанно начал скользить взглядом по его чертам. Узкий нос, длинные скулы, прямые тонкие губы и трехдневная щетина. Наверно, дабы сохранить имидж опасного убийцы до конца он отказался от услуги парикмахера, которую предоставляют всем смертникам. Возможно, для девушек такие лица кажутся очень привлекательными. Но его глаза нравятся даже мне. Почему-то именно сейчас они стали еще глубже и чернее, возможно на его лицо легла тень смерти.
Я думал о его чувствах. Проснулось ли в нем что-то человеческое или даже сейчас он только то и думает, что о моей странности и странности ситуации. Сначала это меня мало волновало, но потом для меня эти размышления стали крайне необходимыми. Будто через мысли я держал с ним связь, чисто платоническую. Близость наших судеб была очевидна мне, а была ли она очевидна ему? Я боялся спросить, именно боялся, как боится пригласить на свидание влюбленный, боясь отказа или согласия, как подтверждения ответных чувств. Со стороны человечества, как судьи, это все было до ужаса неприличным, но мне думалось, что это все было настолько высоко для человека, что оставалось только чувствовать это. Оценивать я буду потом.
Мне нужно стрелять. Через несколько минут полного молчания я понял это. Я выдержал паузу, во время которой желание убить созрело само собою. Даже если бы не собирался убивать, но делал все так предельно приближенно к этому, совершая максимально правдивое притворство, то все равно, в конечном счете, убил бы. За такую близость надо убивать. Теперь я понимаю тех людей, что убивают любимых. Это просто необходимо. Просто после такой близости наступит пустота, такая огромная и невосполнимая, что осушит человека до дна, выжмет все нервы и эмоции, что жизнь потом будет не жизнью. Обрубить связь, пока она живет, пока хлещут её жизненные соки, когда она достигла своего апогея, когда выше только небо, это неоспоримое продолжение. Ничего больше и не может быть. Важно только, кто сильнее, кто решиться обрубить.
В нашем тандеме я сильнее. А у меня нет другого выхода, только у меня есть этот шанс. Он тоже может, но против него орава конвоя за стеной. Я не знаю, но может быть в этот момент я готов был умереть вместе с ним. Просто он уже не был для меня преступником, он был для меня Человеком. Моим Человеком.
Я дождался этого. Мне стало тяжело стрелять. Но так же тяжело мне было не стрелять. Мне не нужно было говорить что-то вслух, чтобы он понял, что сейчас я выстрелю. Он это почувствовал, и возможно его сознание вздрогнуло, но внешне он остался спокоен. Он просто стоял и смотрел на меня. И мен казалось, будто у нас ним за плечами была долгая жизнь, не минуты в этой комнаты, а годы, а возможно десятилетия. Казалось, я знал его уже очень давно. И это как будто убивать родного человека. Родного….
Но нужно было выстоять до конца.
Прощай. Я сказал это мысленно. В моей груди защемило сердце от боли. Так словно самый дорогой тебе человек умирает от рака, неизбежно и скоро. Главное, неизбежно. Мне сдавило легкие. Я услышал его прерывистое дыхание. Он, возможно, хотел задержать дыхание в смерти.
Мы сделали это одновременно. Одновременно сделали глубокий вдох и задержали выдох. От этого унисона мне стало еще хуже, даже на секунду потемнело глаза, и палец оторвался от курка. Но он все также смотрел на меня, и на дне его чернильных зрачков я прочел: стреляй.
Я нажал на курок. Это было тяжело. Он упал. Пуля прошла навылет.
Все шло под откос. Все должно было быть не так. Совсем не так.
На негнущихся ногах я подошел к нему. Мне следовало бы назвать его телом, но язык не поворачивался. И представляете, я упал перед ним на колени. Пистолет упал рядом. Это было последняя минута у нас. Он был еще теплый. Я провел ладонью в сантиметре от его лица, провел ладонью у груди. Как будто почувствовал отзвуки его уже не бьющегося сердца, словно ощутил малейшие сдвиги воздуха от сердцебиения. Мне было так больно, как никогда еще не было. Я думал, это будет страшно, приятно, жутко, но не больно.
Его лицо было страшным. Пуля раздробила ему нос, ошметки кожи вперемешку с кровью лежали на его лбу и щеках. Из-под головы мелено растекалась лужа темной крови. Я дотронулся до его мягких ресниц и опустил веки. Я заглянул в его глаза в последний раз, и увидел там отражение той пустоты, что сейчас заполняла меня. Пустота на месте близости. Пустота, на дне которой плескалась боль.
Я сел рядом с ним у стены, подобрал ноги и обнял колени руками. Я смотрел и смотрел на него, мертвого, близкого. Мне было страшно прикасаться к нему. Я всегда боялся трупов, с самого детства. И его боялся, потому что он знал мой тайну. Это тайна умрет с ним, но останется во мне на всю жизнь. Мне казалось, я никогда не забуду этих 15 минут, а точнее тех семи, что смотрел в его глаза, еще живые.
Кажется, тогда я заплакал. Конвоиры подумали, что у меня истерика. Боль вылилась наружу, просто это близость не смогла не оставить большой шрам на моем теле, в моем мозгу и памяти. Мое любопытство со мной сыграло жуткую и жестокую шутку, за которою мне потом пришлось расплачиваться всю жизнь. Многие говорили, что я делал это добровольно. Нет, я расплачивался. Расплачивался своей пустотой и чужими жизнями.
С ним, с этим Человеком, я испытал такую близость, которой не было никогда у меня ни с какой женщиной. Я испытал эту близость с мужчиной. Но она не оглядывалась на пол, близость бесполых сознаний, вынужденная близость, близость под присмотром чужих глаз.
Я чувствовал себя голым, потому что они там стояли. Они внимательно следили за нашими движениями. Они видели её. Нет, скорее чувствовали её между нами. Я собственноручно перерезал им бы всем глотки, если бы они хоть раз потом заикнулись об этом. Это слишком лично, это изнанка сознания. Бог им судья, что они стали свидетелями этого.
Не знаю, сколько я просидел около него. Когда слезы кончились, я просто встал и вышел. Вышел опустошенный, измученные и истощенный. И вышел уже совсем другим человеком. А сознание мое было растерзано в клочья. Тогда я не знал, что его мне никогда не собрать, не сшить обратно, что пустоту не восполнить. Сколько я не пытался потом, ничего не помогло. Часть меня умерла вместе с ним.
И даже чужие жизни, принесенные на алтарь моей пустоте и боли, не облегчили мою жизнь. Я все искал похожую близость, но такого дважды не бывает. Многие потом, да что там многие, все назвали меня потом маньяком. Нет, я не был маньяком в том значением, что придумали этому слову люди, я искал. Я был искателем, но к сожаленью, единожды найдя и потеряв эту близость, я больше ни разу не нашел ей подобную. Но больше всего меня расстраивало, что за это я испытал много разочарования, страданий и боли. Никто не понимал меня. Никто. Все видели поверхность, а в глубину никто не решался заглянуть, все боялись. Всем хватало ума лишь осуждать меня.
Я так и умер непонятым и осужденным мне подобными.
2009