ГЛ.15 ИДЕАЛЫ И РЕАЛЬНОСТЬ
Ну, с идеалами в стране был полный порядок. Они давно утрамбовались в привычные лозунги и призывы Компартии, напечатанные в газетах и озвученные радиоточками. Их выучили назубок поневоле, но народ пахал изо всех сил и без призывов. Кушать-то надо! Семью кормить и одевать. Восстанавливать заводы, порушенные войной, чтобы где-то работать. Хлеб сеять и собирать. Так что пустопорожние лозунги годились только на первомайской демонстрации – для поднятия настроения. Покричишь со всеми под бравую музыку марша: выполним пятилетку в четыре года! За победу мировой революции! За мир во всем ми ре! Уррра-аа! – и вроде на душе веселее.
Короче, коммунистические идеалы и реальная жизнь каждой отдельной семьи никак не стыковались, существовали врозь. Я говорю о простых семьях, а не о тех, где продвижение идеалов стало профессией.
В нашей семье о политике не говорили вообще. Папа молча, без комментариев, читал газеты, которые заставляли выписывать. Что-то там подчеркивал, иногда бормоча под нос, вздыхая…
Ната, как и все студенты и молодые специалисты, готовилась к политзанятиям или семинарам, исписывая своим изумительно красивым почерком общие тетради. То были конспекты произведений Ленина-Сталина, Маркса-Энгельса. Никаких критических замечаний в адрес этих гениев она не делала.
Если бы у меня пробудился интерес к этой загадочной области советского бытия, вряд ли я бы получила от кого-то внятный ответ на свои вопросы. Мне было и так все ясно: я живу в самой богатой стране, справедливой, а нас окружают сплошные враги, буржуи да капиталисты, которые не хотят никакой мировой революции. И мира во всем мире.
Правда, эти высокие мысли посещали меня только в тот момент, когда кто-то взрослый и очень серьезный (учитель, директор) стоял над моей головой и вколачивал в нее заученные фразы, как гвозди. Спасибо, что хоть не больно. Это было на пионерских линейках. Иногда классная, Елена Сергеевна, впадала в экстаз агитатора, если кто-то из нас шалил.
Остальное время, свободное от посягательств на мои индивидуальные переживания, я жила как все ровесники. Мои интересы шли в двух направлениях: одни диктовались бытом, другие плавали в поисках вечных истин. В эти абстрактные дебри я с удовольствием ныряла, прочитав очередную книгу или встретившись с подобной мне искательницей истины.
Какое-то время я сблизилась с одноклассницей Адой Паталах. Мы обе загремели в больницу со второй атакой ревматизма, как тогда это называлось. Больница была в двухэтажном здании, недалеко от Лагерного рынка. В памяти от нее остались две вещи – собачий холод в палате, куда было напихано больше десяти человек, и бесконечные споры с Адой, лежавшей на соседней койке. Закутавшись в одеяла с головой, мы вели дебаты о прочитанных книгах. Поскольку Ада была высочайшего мнения о собственном интеллекте, имела сварливый характер, прения нельзя было называть дружеским обменом мнений. Ада принимала в штыки любые аргументы, так как ее раздражала моя начитанность. Бедной девочке все время хотелось загнать меня в угол.
– Ты ничего не понимаешь! – говорила она в конце концов, чтобы оставить за собой последнее слово. –Спорим, я прочитала больше книжек, чем ты!
Я дулась на нее и поворачивалась спиной: « Какая задавака! Чего же тогда учится на двойки? Еще истерику закатывает учителям?»
Родителям мало было дела до высоких материй, которыми я грезила в промежутках между реальными поступками и событиями. Их интересы сводились к чисто обывательским заботам – как накормить семью, одеть, как привезти уголь, и так далее. Театры, кино и прочие культурные мероприятия оставались за кадром их существования.
На первом месте, как почти у всех советских людей, стояла работа. У моих родителей – совсем не творческая, даже нудная и плохо оплаченная. Но мама была образцовым секретарем у главного врача, а папа – образцовым лаборантом на своей кафедре. Даже в такой труд они вкладывали душу. И наградой за это была искренняя любовь сотрудников к Александре Михайловне и большое уважение к Евсевию Григорьевичу. Кафедра русского языка Днепропетровского госуниверситета и приемная главврача поликлиники номер пять могли бы победить в любом соцсоревновании по чистоте, порядку в шкафах и в расписании лекций и консультаций.
Я любила приходить к папе в университет. Мне нравился кабинетный запах. Здесь все было солидным – и папа – в очках, за своим столом, с аккуратными стопками бумаги и графиком расписания под стеклом, такой серьезный, медлительный, словно он тут не старший лаборант, а сам заведующий, профессор. Преподаватели разного возраста почему-то разговаривали с папой почтительно.
Молодые аспирантки ласково приветствовали меня:
– Люсенька, как дела в школе? Кем хочешь стать? Куда будешь поступать?
Ну, до этого еще было далеко, но уже однозначно я хотела быть учителем. Конечно, не математики или физики.
Я чувствовала, что нравлюсь им, как и они мне, потому что замечательно пахли духами и были ласковы со мной.
Были и у родителей увлечения вне работы. Мама во дворе вырастила два симпатичных деревца – вишню и абрикосу, а также развела потрясающий цветник. Еще она любила вышивать наволочки для диванных подушек, вязать крючком салфетки, шить нам с Лялей, а иногда и себе блузки и платья. На ее замечательной фигурке все смотрелось модным, хотя изготавливалось из самых дешевых тканей.
А еще она любила, когда к ней приходили ставшие подругами врачи и медсестры из поликлиники. Почему-то летом они всегда сначала предупреждали маму под окнами:
– Александра Михайловна!
Мама шустро подбегала к окну, выглядывала.
Потом уже гость либо карабкался по нашей жуткой лестнице наверх, либо ждал маму на скамеечке в палисаднике, под абрикосовым деревом. Там они и секретничали о своем. Но такие посиделки были только в выходные дни. А вот с соседями на лавочке мама не рассиживалась, как остальные женщины из нашего двора.
Ложилась спать она поздно – читала в постели или писала письма дорогому брату Коле или любимой сестричке Лиде из Незабудино.
У папы же была одна страсть – Тарас Шевченко, разнокалиберные книжечки которого ему дарили родственники, Михаил Коцюбинский и Остап Вишня. Их он перечитывал по много раз, неизменно со слезами (Шевченко) и смехом (Вишню). А еще он изучал историю Украины по старым уцелевшим дореволюционным научным книжкам, из библиотеки тети Лены. Украинский –язык своего детства и классиков – он любил нежно, хотя и разговаривал по-русски, как и все в нашем русскоязычном городе. Своему племяннику Мите он писал письма на чистейшем украинском языке, а потом зачитывал нам вслух ответные, Митины, восхищаясь лексическим и словарным богатством любимого племянника.
– Вот за кем будущее Украины! – говорил, чуть не плача от волнения, потрясая Митиным письмом. – Какая речь!
Знаменательным событием в моей собственной жизни стал переход в школу №23. Она была под боком – прямо против больницы Мечникова. Лялька осталась в своей, женской, а моя была смешанная. Теперь мне предстояло жить бок о бок с самым загадочным и опасным для меня народом – мальчишками. Мой опыт общения с противоположным полом был куцым и неудачным. Витя-Титя и Валько-Срулько полноценными представителями мужеского полу не являлись.
Имелся еще один мальчик в доме №5 на нашей улице, Коля Артамонов, в которого я была вынуждена влюбиться за неимением другого объекта. Ведь жить без этого состояния – влюбленности – я просто не могла. Коля никогда с нами не играл, а просто с презрительной гримасой ходил мимо нас, девчонок, по своим делам или в школу. Невысокий, мелкий, но довольно симпатичный, как мне тогда казалось, он на сказочного принца явно не тянул, но своей ухмылкой заставлял о себе задуматься. И когда кто-то из девчонок донес ему о моей влюбленности, сказал:
– Передайте ей, что я на ней жениться не собираюсь.
Мы оба тогда были в шестом классе. Ответ меня сразил своею наглостью. А кто ему сказал, что я хочу жениться?!
Короче, любовь тут же и погасла.
А вот теперь я оказалась в самом эпицентре этих непредсказуемых и опасных существ – мальчиков.
В одном здании тогда размещались две школы. На первых двух этажах –мужская, под номером 67, на третьем и четвертом – наша, смешанная, 23-я.
Народное образование переживало очередную ломку – вновь открывшиеся школы делали смешанными. В эти, новые, нужно было отобрать учеников по принципу близости к жилью. Но директора быстро сообразили, что можно избавиться и от балласта. Наш, 8-Г класс из него и состоял. Все прогульщицы, отпетые двоечницы и мелкие хулиганки, с которыми воевали учителя, были собраны в коллектив – и снова женский!
В смешанной школе женский класс оказался самым проблемным. В нем было много «босячек», как тогда называли плохих девочек. Но были и нормальные, перешедшие сюда по заявлению родителей, как мы со Светой. Сюда затесалась даже и одна отличница-тихоня.
Мы со Светой тоже числились в тихонях. Таких было в классе около десятка, но погоду делали все остальные. Впрочем, если «босячек» тех лет сравнить с современными детками – начала двадцать первого века, то они бы сегодня показались ангелами.
Занимались мы актовом зале – школа была переполнена. Единственный мужчина среди учителей, Николай Васильевич Бардик, был директором школы и преподавал у нас историю. Только на его уроках класс и вел себя прилично.
Это был симпатичный мужчина, очень строгий и хорошо владеющий предметом. Но остальные...
Теперь-то я понимаю, что в те послевоенные годы и с кадрами была проблема. Но тогда… Даже я, соплячка, задавала себе вопросы, как можно преподавать географию, не зная русского языка? Сей предмет вела настоящая испанка, над которой все потешались. Она не умела склонять существительные и прилагательные, а глаголы употребляла только в инфинитиве. И почему француженка не говорит по-французски, а только заставляет нас зубрить грамматику и переводить со словарем? Это же ску-ука какая!
И математичка что-то мямлила под общий смех, громкие разговоры и мяуканье наших «босячек» с галерки, а когда раздавался спасительный звонок, срывалась с места на полуслове и убегала.
Все три учительницы были молоденькими – только со студенческой скамьи.
Только Бардик да русачка Вера Львовна могли сорок пять минут вести урок без ущерба для своей нервной системы. Старшеклассники нас предупредили, что Вера Львовна может и оплеуху закатить за хулиганство. Но главное – она так интересно рассказывала о писателях, что ей бы простили и оплеуху. Это была особа темпераментная и артистичная – такая могла влюбить в свой предмет!
Боже, что творилось на уроках в тот год! Все передвигались по классу, словно учителя не было вовсе. Громко смеялись, разговаривали, в ответ на окрик учителя хамили и демонстративно уходили из класса. На нас жаловались директору, но тот отвечал, что все зависит от учителя, а он нас такими никогда не видел.
Мы со Светой попали в глупое положение. Не хотелось ссориться с классом, но и участие принимать в разных выходках тоже не хотелось. Перед этими наглыми заводилами мы просто трусили. Приходилось помалкивать. Мы тоже страдали. Ведь невозможно было что-то услышать в общем гаме, тем более усвоить Домашние уроки мы скатывали у самых усердных девочек, контрольные – тоже. Часто оказывалось, что весь класс выбирал один вариант контрольной, что полегче. И этот номер проходил. Учитель был рад, что хоть вообще работы сдали не пустыми!
Но однажды наш буйный класс перегнул палку и тем решил свою дальнейшую судьбу. Было это перед уроком географии
– Девочки, а ну раздевайсь! Снимаем чулки и вешаем их на шпингалеты! – скомандовала одна из «босячек». – Сейчас мы ей устроим!
Идея понравилась: раздеться до рубашек, развесить на окнах чулки и прочие детали белья, все парты повернуть задом к учителю, доску (она была стоячей) уложить на пол.
– Теперь садимся за парты, задом наперед!
Какое-то заразительное возбуждение охватило всех. Даже мы со Светой, хоть и не посмели раздеться, но восторг испытали, разворачивая свою парту.
– Только она входит – стучим крышками парт! – продолжала зачинщица.
Географичка переступила порог – грохот обрушился на ее голову, и она выскочила из зала как ошпаренная.
– Все убираем! Быстрей!
Эту команду выполняли по-военному четко. Было уже понятно, что наша жертва приведет директора.
Бардик явился вместе с географичкой. Его встретила тишина. Парты стояли на месте, доска тоже. Девочки с голыми ногами прятали чулки под партами, но лица у всех были невинные.
– Не понимаю, – сухо кинул директор в растерянное лицо бедняжки географички.
Через неделю, проведя расследование, директор исключил из школы больше десятка главарей «бунта». Остальных расформировали по классам в начале следующего учебного года.
Вот тогда и поставлена была точка на моем детстве.
Продолжение http://proza.ru/2011/03/01/1466