ВСЁ НАЧАЛОСЬ С ВАЛЬСА
О чём думала та, уже далёкая от меня девушка, когда, ничего не сказав матери, подписывала новый документ о распределении?
- О свободе! - кричит она мне из своего далёко.
Но что такое свобода? Глубоко верующий человек скажет, что свобода - это право выбора между добром и злом, данная человеку Богом. Атеист скажет, что это право принимать решения и действовать самому, ограниченное совестью и рамками закона.
- Думала ли ты, что такое добро, зло, совесть? Как ты, далёкая, понимала слово «свобода»?
- Никак. Свобода и всё. Надоели все! Лезут со своими советами, разговорами о правде, о порядочности, а сами...
- Ты думала, что будет с тобой дальше?.. Ау!.. Ты меня слышишь?!..
Стук колёс заглушает мои вопросы из сегодняшнего дня к самой себе, юной девушке того времени... Вот за стеклом вагонного окна мелькнуло её счастливое лицо. Хочется крикнуть ей «Остановись!..», но я замолкаю... Никто и ничто не помешает ей ехать в Москву...
Июнь. Последние каникулы перед началом трудовой биографии. На столике в купе звенят и подпрыгивают стаканы, как будто радуются вместе со мной первому самостоятельному путешествию, а колеса на стыках весело повторяют песню моей души...
Я еду! Я еду! Я еду в город,
Где мне, наконец, повез-з-зё...
Жуткий скрежет тормозов, я башкой ударяюсь обо что-то железное... Вагон задрожал, вздрогнул и остановился в поле. Потирая ушибленное место, я, вдруг, услышала мамин голос:
- Ты жива?!
- Жива... Только голове очень больно...
Поезд одобрительно гуднул и поехал дальше. Лежу на верхней полке и думаю о Гене, к которому еду в гости.
Мы с ним познакомились на вечере в училище гражданской авиации, где он учился. Наше училище давно было связано с ними по общей комсомольской работе, поэтому присутствие на всех их вечерах было обычным явлением. А я, первокурсница, попала к ним впервые.
Ах, как я хотела танцевать! Но меня никто не приглашал... Я уныло сидела в красивом, новом, мамой сшитом платье, и сторожила кофточки и сумочки танцующих девочек. Никто здесь не знал, что я танцую лучше многих девчонок! Они только топчутся на месте, и хорошо, если под музыку, а я легко кружусь в вальсе, умею танцевать рок-н-ролл... И танго здесь никто не умеет танцевать так, как я... Всему я научилась в нашем театре, а танго меня научила танцевать мама... Она по секрету мне рассказала, что танцевала танго на теплоходе с Тухачевским, (генерал был такой), и они получили за танец первый приз...
Так и просидела я почти весь вечер. Вдруг, ко мне подходит невысокий, с длинным носом курсант. Отдаёт мне честь и заявляет:
- Разрешите представиться! Я – первый пом зампомпома Главнокомандующего всеми клоунами училища, курсант первого курса Геннадий Р.! Командование приказало пригласить на танец самую грустную девушку! - сказал и, гримасничая, смотрит на меня.
Я конечно, как дура, захихикала, но, думая, что он шутит, сижу. Ведь на вечере со мной уже один раз «пошутили»... А Гена, широко улыбаясь, уже без гримас, говорит:
- Позвольте пригласить вас на танец...
Это был вальс «Амурские волны»! С первыми же тактами мы оценили умение друг друга танцевать. Кружимся, ловко обходя, танцующие рядом, пары... Раз, два-три... Раз, два-три...
- Как... хорошо... вы танцуете,-
(говорит Гена точно в такт музыке)
Где научились, позвольте спросить,
Так чудно вальсировать?
- В детском, детском театре пионерском, -
(пытаюсь я отвечать ему в том же стиле)
Учат нас красиво двигаться.
Есть там классы танца, классы речи,
Классы всякого мастерства.
- Так, вы... не педагог...
Горшков поколения?!
Это предлог наказать вас сейчас же
За нарушение!
- Что вы, что вы, что вы! Нет, нет-нет!
Я, как все девчонки, вот билет,
А вот за угрозу рассержусь
И пойду с другими покружусь!
- Вы... так грустны...,
Что вашего друга нет?
В наряде торчит он ради страны
И драит в казармах паркет?
- У меня здесь нет, нет никаких,
Нет давно знакомых, нет родных,
И в кругу девчонок я одна,
Я перво... перво… курсница...
Но тут музыка оборвалась, и он обиженно спрашивает:
- А я? Разве не являюсь вашим знакомым целых десять минут!?
- Являетесь, - смеюсь я. - Вас зовут Геннадий, и вы мой единственный знакомый здесь.
- Отлично! К сожалению, это был последний вальс, а по уставу училища я обязан проводить до дома девушку, с которой протанцевал последний танец. И никаких отказов! Каждый, кто попадает в училище, обязан выполнять его устав. Кстати, как вас зовут?
- Ната.
- Ната. Прекрасно. Прошу на выход, Наточка.
Вышли из училища. Погода отвратительная! Холодно, ветер, моросит дождь, как всегда в начале октября, но настроение у нас почему-то отличное.
- Вам у нас понравилось? - спросил он уже где-то на середине понтонного моста через Даугаву.
Тут же я вспомнила обиду самого начала вечера и, как лучшему другу, как брату, пожаловалась:
- Нет! Плохие у вас ребята. Ещё в начале вечера, когда зазвучала музыка, ко мне подошёл какой-то курсант. Протягивает мне руку и с улыбкой, так, говорит: «Позвольте...» Я думала, он меня на танец приглашает, радостно, так, вскакиваю, даю ему руку..., а он говорит: «Сесть на ваше место»... И садится на моё место! Девчонки захихикали, парни вокруг гогочут... Я от стыда не знаю, куда деваться, чуть не разревелась... Ушла в другой, самый дальний угол.
- Хам! Негодяй! - закричал Гена и, схватив меня за руку, потащил назад, к училищу. - Покажите мне его немедленно! Я брошу ему прямо в лицо свою портянку и вызову на дуэль!
То ли от резкого рывка, то ли от хохота, потому что я сразу представила себе вонючую портянку, летящую в ту наглую рожу, но я споткнулась и чуть не шлёпнулась. Подхватил он меня уже в полёте и, крепко обняв, удержал от падения в лужу. «Эге!.. Я уже не падаю, а он всё держит меня. Ишь какой! Только познакомились, а уже обниматься полез», - пронеслось у меня в голове. Я его резко оттолкнула и быстро пошла вперёд, к дому. Смеяться больше не хотелось.
- Девушка! Девушка! – звал Гена.
Я не оборачиваюсь. Иду вперёд.
- Ах! У вас по пальто на спине кто-то большой и страшный ползёт! - закричал он испуганно.
Я, конечно, взвизгнула, закрутилась волчком от ужаса. Оглядываюсь, но спины не вижу. Посмотрела на него... А он, нахал, смеётся. Подошёл, взял меня за руку и, как бы извиняясь за всё сразу, сказал:
- Я пошутил... Давайте снова знакомиться. Как вас зовут?
Он смотрел на меня чёрными, чуть на выкате, добрыми, умными глазами. Пухлый рот, опушённый первыми чёрными усиками, расплывался в улыбке, а длинный, заострённый к низу, нос, на самом кончике был уже красный от холода. Казалось, что сейчас, вот-вот, родится в этом носу маленькая холодная капелька и повиснет на кончике, как на рисунке в детской книжке про Буратино. Ну, как было не простить его?! И я засмеялась.
- Вспомнил! - хлопнул он себя по лбу. - Вас зовут Наточка!
Потом он резко отскочил в сторону и, подняв руки к небу, воскликнул:
- Мамочка! Скажи спасибо всем командирам училища! Они ещё не отшибли у меня память и, несмотря на тяжелейший удар в грудь, контузию, я помню тебя и Наточку!
Он так смешно изображал раненного, что я до слёз смеялась. Потом он кинулся к парапету моста, стал его целовать и приговаривать:
- Спасибо тебе, парапет! Ты не дал мне упасть в эту мерзкую, ледяную Даугаву от страшного тычка Наточки!
У меня больше не было сил хохотать над этим уморительным клоуном, и я взмолилась:
- Хватит! Хватит! Бежим с моста скорей, а то этот ветер превратит нас в сосульки!
Мы сбежали с моста в город. Среди домов было не на много теплее, но мы ничего не замечали. Как неожиданно встретившиеся одноклассники, мы, смеясь, перемывали косточки учителям, родителям. Генка в лицах представил мне свою казарменную жизнь от побудки до отбоя. Я уже вижу ненавистного чурбана-строевика, злого остряка майора, толстого шеф-повара, однокурсников... Он с восторгом рассказывает о Москве, своих друзьях... И ещё говорили бы мы, говорили... Но вот уже и мой дом.
- Ох! - вскрикнул он, посмотрев на часы, - У меня осталось ровно пятнадцать минут на марш-бросок со спринтерской скоростью до училища. Если опоздаю, влепят наряд. Быстренько целуемся и я побегу. Только закрой глаза на секундочку. Мне надо чуть сдвинуть нос на бок, чтобы не мешал.
Смеясь, я закрыла глаза, вытянула губы трубочкой, как в игре с одноклассниками «в бутылочку», ожидаю чмока. И вдруг! Меня, как обожгло! Он поцеловал меня в щёку так пронзительно нежно... Я открыла глаза, губы по-прежнему вытянуты трубочкой...
- Ай-я-яй! Убери губки скорее, - насмешливо сказал он. - Как не стыдно целоваться с мальчиками!
Смотрю ему в глаза, а они хохочут надо мной! Мне стало стыдно, и я кинулась во двор, влетела в подъезд, помчалась по лестнице на третий этаж, мгновенно открыла ключом дверь и ворвалась в комнату.
- Тише! Папа и Лёвочка уже спят, - сказала мама, строго посмотрев на меня, и опять занялась своей вышивкой. Подождав, пока я отдышусь и успокоюсь, мама спросила:
- Ты целовалась?
- Откуда ты знаешь? - удивилась я.
- У тебя одна щека вся красная, - пряча улыбку, ответила мама.
Конечно, пришлось рассказать обо всех событиях вечера, о Гене... Но свой срам с губками я скрыла.
А весной Генку вышибли из училища. Не хотел он подчиняться военной дисциплине и поворачиваться «Налеву! Направу!» Это неправильное окончание команды чурбана от строевой Генку бесило, и он назло выполнял её наоборот. Сколько встреч сорвалось из-за его упрямства! У всех выходной, увольнительная, а Генка внеочередные наряды отрабатывает. Потом от злости, что в гражданском училище царят военные порядки, учёбу забросил, не сдал сессию, вот его и вышибли. В самом начале июня я его провожала в Москву. На вокзале подарила крошечную вазочку с букетиком незабудок в ней, и мы расстались.
Через неделю получаю от него письмо. Пишет, что незабудки погибли в дороге. Он их так зацеловал, что они задохнулись. А вазочка красуется у него на столе, и каждый день в ней новый цветок для меня. И так будет до тех пор, пока мы не увидимся. Дома у него еврейский плач по училищу и по беспутному сыну. Всё надоело... Если не поступит в институт в это лето или следующее, то грозит армия.
Потом мы год переписывались. И маме его письма очень нравились... Когда я из-за Андрея перестала регулярно отвечать, потом заболела, он даже звонил из Москвы. Смешной, хороший парень... Мама разрешила мне съездить к нему в гости, чтобы не только погулять, но и узнать правила приёма в театральный институт.
А для Генки наступило второе лето. В прошлом году он экзамены сдавать не стал. Перевёлся на заочное отделение училища и пошёл работать установщиком телевизионных антенн. Поступит ли в институт в это лето?
Утром поезд прибыл в Москву. Гена ворвался в вагон, как смерч. Разметал по сторонам, готовящихся к выходу людей, встал передо мной с сияющими глазами, удовлетворённо хмыкнул, схватил мой чемодан и с такой же скоростью исчез. А когда я осторожно спускалась с высоких ступенек вагона, он подхватил меня и, как куклу, поставил перед маленькой, полной женщиной.
- Вот, мама! Это Наточка! – сказал Гена и вновь довольно хмыкнул.
- Здравствуйте, Дина Исаковна, - поздоровалась я, смутившись от такого появления перед ней.
Толстушка чуть насмешливо, как Гена, но, доброжелательно глядя на меня, заметила моё замешательство и «пропела»:
- Здравствуйте, Наточка! С приездом вас! Хорошо доехали? Вы ехали в купе?
Гена, не дав мне ответить, заторопил:
- Скорей, скорей в машину. Папе надо по делам ехать, потом наговоритесь.
Взяв чемодан, секунду заметался между мной и мамой, шепнул мне: «Иди рядом», - и, извинившись взглядом, взял маму под руку.
- Не беги, Гена! Я же не могу так быстро! Гена! Не тащи меня! Я уже задыхаюсь... - причитала толстушка, шариком ровно катясь по перрону.
Толпа оттеснила меня, я немного отстала и подошла к машине, когда Гена засовывал маму в маленький «Запорожец». Машина, скрипнув рессорами, чуть завалилась на один бок, показывая, что мама благополучно устроилась слева на заднем сидении. Я села рядом с мамой, Гена - впереди, и мы поехали.
За рулём сидел пожилой мужчина и внимательно поглядывал на меня в зеркальце.
- Здравствуйте, - сказала я, смотрящим на меня из зеркальца, глазам, - извините, что сразу не поздоровалась.
Водитель хмыкнул, точно как Генка, и ответил:
- С приездом, значит...
Я смотрю в окно на проносящиеся мимо машины, дома, слышу какой-то грозный постоянный гул и мне, вдруг, становится страшно. Надвигающиеся большие дома кажутся клыками в пасти огромного чудовища, который пожирает всех, кто едет и идёт навстречу этой пасти. Я даже оглянулась, вдруг там пустота! Но нет, всё было на месте, а гул не прекращался.
В детстве я два раза была в Москве. Один раз, когда мне было лет шесть. Ту Москву я совсем не помню. Помню только крохотную комнатку маминой тёти, Берты Исаковны, в которой мы спали на полу, и стеклянный лифт в её доме. Из него был виден весь двор. А второй раз я попала в Москву, когда кончила четвёртый класс. За первое место в городском конкурсе чтецов мне дали путёвку в «Артек». Мы тогда проезжали через Москву, группой ходили на Красную площадь, были в мавзолее Ленина, потом в большом парке с аттракционами. Тогда Москва была нарядной, доброй, праздничной. А сейчас почему-то страшно.
- Натик! Ты что скуксилась? - глядя на меня в зеркальце, спросил Гена. - Устала? Сейчас приедем! Держись! Скоро уже.
И действительно, через несколько минут машина остановилась у высокого старинного дома. Мы вышли из машины, а водитель, приветливо помахав нам рукой, сказал, - «Вечером встретимся», - и уехал.
Вошли в парадное. Внутри сумрачно и таинственно. Лестница широкая с витыми красивыми прутьями, а поверх них толстые отполированные перила. Высокое, на два этажа, окно было узковато, поэтому света давало не много.
Квартира была на втором этаже. В большой прихожей высоко под потолком светила тусклая лампочка, но было видно, что впереди, в узком коридоре, несколько дверей. Вдруг, одна из них открылась, и в коридор с кастрюлей в руках вышла дородная блондинка и тоненьким голоском заверещала:
- Тю! Здоровеньки булы, гарна дивчина! З прииздом вас! Як вам наша Москва? Дюже нравится, чи ни? - я кивнула головой, - Це гарно!..
- Иди, иди, Галя по своим делам, - спасла меня Дина Исаковна. - Девочка устала, не до разговоров ей.
- Входи, входи смелей, - сказал Гена, распахнув передо мной дверь в комнату.
- Входите, Наточка, - пропела Дина Исаковна, - Садитесь в кресло, отдыхайте, - и, взяв огромную сковороду со столика за дверью, добавила, - сейчас позавтракаем. Вы же не ели, Наточка? Так я вас покормлю. Гена! Расставь посуду на столе. Я быстро..., - и вышла из комнаты.
Гена закрыл за мамой дверь, и, будто только что пробежал не менее километра, на выдохе сказал:
- Ну, здравствуй!.. - Потом подошёл ко мне и так же, как тогда, первый раз, нежно поцеловал в щеку. - Идиот! - вдруг вскрикнул он, выскочил из комнаты на пару секунд, я даже не успела оглядеться, влетел обратно с букетом незабудок и с галантным поклоном вручил их мне.
Из мокрого букета торчала маленькая картонка. От воды надпись на картонке размылась, но ещё можно было прочесть «Никогда не целуй меня. Целуй только Гену». Когда я прочитала, Генка подставил щеку.
- Целуй, не бойся. Я сегодня брился!
Как чудесно пахли влагой незабудки! Все страхи улетучились. Я была так благодарна, что расцеловала его в обе щеки:
- Спасибо тебе, Геночка! Здравствуй...
- Гена! Открой! - стукнув в дверь ногой, крикнула мама. Торопливо чмокнув меня в губы, Генка распахнул перед мамой дверь. Шипящая, вкусно пахнущая жареной картошкой, огромная сковорода, торжественно вплыла в комнату.
- Гена, почему ты не расставил тарелки? Ты не хочешь, чтобы Наточка поела? - Генка ринулся к тарелкам. - Оставь тарелки, достань вазу и налей в неё воды. Разве Наточка будет завтракать с цветами в руках?
Гена кинулся к шкафу, дотянулся до вазы, которая стояла наверху, потянул её на себя.
- Осторожнее с вазой, Гена! Она же хрустальная! - Забрав из его рук вазу, Дина Исаковна продолжала командовать. - Вы оба не мыли руки. Возьми чистое полотенце, Гена, и марш в ванную... Куда ты лезешь?! Разве полотенца в буфете лежат? Они в шкафу, на первой полке. Ох, шлемазл!.. Когда ты уже вырастешь!?
Шлемазл... Меня мама тоже так называет, когда грустно сердится. Шлемазл, недотёпа значит. И так тепло мне стало в этом доме, что, помыв руки, поставив цветы в вазу, я сразу начала помогать Дине Исаковне, как всегда помогала маме.
За завтраком начались неспешные разговоры о здоровье мамы, папы, о школьных проблемах с русским языком у Лёвочки. Дина Исаковна заочно знала мою семью, т.к. до моей поездки часто разговаривала с мамой по телефону.
- Вчера звонила ваша мама, - сказала она, - говорила, что дала вам к кому-то письмо и просила помочь узнать адрес этого человека. Письмо у вас?
- Да, - отвечаю, - письмо к одному знаменитому драматургу из Грузии. Сейчас он живёт в Москве. Он седьмая вода на киселе, погибшему на фронте, маминому бывшему мужу.
- Известному драматургу?! Значит, он знает всех в театральном мире! Он вам может помочь поступить в институт! - обрадовалась Дина Исаковна, - Мы его обязательно разыщем...
- Не надо. Спасибо. Я и маме сказала, что не пойду к нему. Он абсолютно чужой нам человек. В войну, когда маме после гибели мужа было очень тяжело в Тбилиси, он ей не помог. Да и нужен он театру, как толстый, ржавый гвоздь в диване!
- Ой, что вы такое говорите!? - всплеснула ручками Дина Исаковна.
- Это не я говорю. Это маме в рижском ТЮЗе сказали, - рассмеялась я. - Если и пойду к нему, то только со студенческим билетом передать привет от мамы.
- А вы с характером, девочка, - покачала головой Дина Исаковна. - Ну, ничего! Что-нибудь придумаем.
- А что тут думать!? - звони всем своим знаменитостям, и пусть они думают, как устроить Татку в институт!
- Ты совсем глупый стал? - рассердилась мама. - Ты забыл, где я работаю? Ты не догадываешься, что Дом композиторов к театральным институтам никакого отношения не имеет? А все знаменитые, как ты говоришь, композиторы узнают меня только тогда, когда от меня денежку получают! Я всего лишь бухгалтер.
Стенные часы пробили двенадцать.
- Ой! Уже двенадцать! - вскочил, как ошпаренный, Генка. - Пошли скорее! - схватил меня за руку и потащил из-за стола.
- Гена! Куда ты её тащишь?! Сумасшедший! - закричала Дина Исаковна.
- Надо, мам! - схватив яблоко, уже на ходу, в коридоре, крикнул Генка. Когда мы были уже у парадной двери, со второго этажа донёсся до нас расстроенный голос мамы:
- Когда вы придёте? Гена! Гена!.. Ненормальный какой-то!
Минут десять мы бежали по каким-то улочкам, пробегали через дворы, тёмные подворотни, перебежали через большую улицу, вновь двор, улочка, наконец, перед небольшим сквером остановились. В глубине его на одной из скамеек сидели шесть парней и о чём-то беседовали. Генка дал мне отдышаться, отошёл на шаг, оглядел меня с ног до головы, удовлетворённо хмыкнул и, показывая на парней, сказал:
- Там мои лучшие друзья. Я тебе о них рассказывал, а сейчас с ними познакомлю, - и, взяв меня под руку, повёл к скамейке. Парни, увидев нас, тут же вскочили и, глядя на меня в упор, ждали нашего подхода.
- О! Какая неожиданная встреча! - в своём шутливом тоне начал Генка. - Привет, БАСяки! - потом повернулся ко мне и начал представление. - Наточка! Посмотри на эти лица и хорошо их запомни... Гений всех времён и народов - Фима. Вчера нобелевку получил по физике!
Фима грустно вздохнул...
- Не дали?! Ничего, завтра разберёмся!.. – уверенно пообещал Гена и повернулся к другому парню.
- Любимец всех евреев Москвы - красавчик Марк. Когда он играет на скрипке «Тум, балалайка», евреи плачут... – притворно всхлипнул Генка и тут же, молитвенно сложив руки, обратился к самому старшему парню:
- Благослови, Гарик!..
- Буль-буль… Буль-буль – почти серьёзно промолвил Гарик и протянул Генке для поцелуя пробку от пивной бутылки.
- Святой человек, - поцеловав пробку, продолжил Гена. - Любую воду превращает в вино и щедро причащает им всех заблудших. - Смахнув «набежавшую слезу», Гена вновь преобразился. - Смотри, - торжественно продолжил он.
- Славные бойцы, невидимого пока для страны, фронта, шаг вперёд! – скомандовал Гена, и оставшиеся трое ребят, как солдаты на плацу, шагнули вперёд. – Разреши тебе представить, Наточка, Алексея, Михаила и Николая – философов, всё подвергающих сомнению, кроме любви...
Ребята хохотом встречали каждую характеристику о себе и кивком головы в мою сторону обозначали своё имя. Всем было от 17 до чуть больше 20 лет, только Гарик казался намного старше.
- Запомни их, Наточка, и никогда с ними не водись. На их счету не менее десяти приводов в милицию за хулиганство и не менее ста раз они подвергались родительской порке за учинённые безобразия. Хорошие девочки из приличных семей с такими мальчиками не водятся...
Последнюю тираду ребята оценили дружным хохотом, смеялась и я. Напряжённость куда-то ушла и я спросила:
- Девочки с вами не водятся, потому что вы босяки?
- Нет, капелька, - сказал, взяв меня за руку, Марк. - Мы не бОсяки, а БАСяки - члены Братского Арбатского Союза и с радостью примем так весело смеющуюся девушку под свою защиту. - Тут он склонился к моей руке и поцеловал её.
- Закатай губы обратно, Марк! - стоя рядом со мной, тихо сказал Гена, - и к раритету не прикасайся.
- Я же без подлых мыслей, Гек, - начал оправдываться Марк, - я только с благоговением приложился к этой святой чистоте!
Генка демонстративно вытер мне поцелованную руку, посадил на скамейку, сел рядом. Ребята, по-прежнему смеясь, расположились вокруг.
- А где остальные? - спросил Гена.
- Ты же опоздал! Они ушли в пивбар заливать вчерашнее горе, - ответил Николай.
- Проиграли!? - в ужасе воскликнул Генка. - Басяки проиграли этой шпане из Сокольников?!
- 2:3! - вздохнул Коля. - Тебя же не было! Попёрся в какой-то лес за цветами! Не мог их на Арбате купить?
«Вот откуда незабудки! Значит, ребята из-за меня проиграли... Как жаль...» - подумала я, и вновь чувство благодарности к Генке согрело душу.
- Не играл Максим - вывих ноги, - продолжал Коля, - не пришёл Петька - лень этого козла обуяла! Пришлось Фимку на ворота ставить. А он, хоть и широк, половину ворот собой прикрывает, а пенальти не держит...
- Да, будет тебе, Колька, жаловаться! - миролюбиво, но виновато, заговорил Фима. - Разве мир перевернулся от проигрыша? Жизнь продолжается!
- И впрямь, Колька, кончай плач Ярославны! Предлагаю залить вчерашнее горе прямо здесь, но, освятив причащение нашим ритуалом, - сказал Гарик и постучал по портфелю. - С собой ли у вас, заблудшие, необходимые предметы?
- С собой, с собой! - радостно повскакали со своих мест ребята. - С собой, отец наш родной!
Они выстроились передо мной в шеренгу, одновременно вытащили из кармана по яблоку, потом ещё что-то. Раздался щелчок и из складных ножей, как шпаги, вылетели лезвия. Поцеловав ножи, образовали чёткий круг, скрестили лезвия в его центре и хором сказали:
- Да не отвернётся удача от басяков!
Вновь развернулись в шеренгу, разрезали пополам яблоко. Шаг к скамейке - одна половинка отложена. Потом одновременно вырезали сердцевину из второй половинки, как по команде, сжевали её, и Марк грустно, но торжественно заговорил:
- Желудки наши полны, а чаша терпения пуста. Святой человек, залей эту чашу, чтобы она переполнилась, и мы разбили врагов наших! - начав фразу с piano , Марк закончил её мощным forte.
- Да падут ниц враги наши пред нами в мольбе о пощаде, да склонят головы свои! - угрожающе завершили ребята сцену.
Этот ритуал был так красив, боевой клич Марка так мужественен, а ответ так суров, что у меня от восторга мурашки по спине пошли.
Гарик ловко открыл бутылку, разлил в половинки яблок вино и, продолжая игру, сказал:
- Отвернёмся, дети мои, от дамы. Настоящие мужчины должны переживать своё горе в одиночку. - Ребята отвернулись, и Гарик, печально вздохнув, скомандовал, - Лакаем!
Все выпили вино. Я не удержалась и захлопала в ладоши от восторга, а ребята, довольные произведённым впечатлением, дожевали свои «чаши терпения» и уже без ритуала вырезали оставшиеся половинки яблок. Гена протянул мне половинку, но Марк отвёл его руку.
- Ты же говорил, что это прелестное дитя - еврейка, - сказал он, доставая из внутреннего кармана своей белой куртки коробочку. Раскрыл её и подал мне небольшой серебряный стаканчик с выгравированной на нём восточной вязью. Такой же стаканчик, только меньше, был у нас дома. Я даже однажды пила из него вино. Папа говорил, что восточная вязь - это хвала Господу на иврите. Восхищению моему не было предела! Я подняла глаза... Сквозь частокол чёрных ресниц в меня летели весёлые синие брызги из глаз лукавого Марка.
- Еврейская девочка из приличной семьи должна пить вино только из священного сосуда, - мурлыкал он, - Лехаим, капелька, за жизнь, - и чокнулся со мной своим яблоком, продолжая заливать меня своей синевой. Мы залпом осушили «бокалы».
- Марк, здесь рыбалка запрещена! - смеясь, сказал Фима.
Под общий хохот ребят Марк встал, подсел к Генке, широко раскинул руки вдоль спинки скамейки, вытянул вперёд свои длинные ноги и, слегка склонив голову к его уху, громким шёпотом сказал:
- Готов заплатить штраф и никогда больше не ступать во влажную зелень её наивных глаз.
Помолчав немного, Гена сердито хмыкнул, встал, забрал у меня стаканчик и резко выплеснул из него оставшиеся капли красного вина прямо на белую куртку Марка.
- Ты что!? Ошалел?! – закричал Марк, и, сразу потеряв всю свою вальяжность, стал стирать с куртки красные пятна.
Гена ещё раз хмыкнул, улыбнулся и повернулся к ребятам.
- Нам пора уходить, а то у матери инфаркт будет, если мы не вернёмся к обеду, да и помочь надо ей немного.
- Ладно, ладно... Пока! - пожимая Генке руку, прощались ребята. - Созвонимся... А Марку рожу почистим, чтобы не очень лоснилась...
Мы шли с ним по тем же улочкам и дворам, а я всё думала о Марке. Он был необыкновенно красив. Тонкие черты лица, в меру длинные волнистые чёрные волосы и эти глаза... Двигался плавно, без рывков, как бы перетекая в нужную точку пространства. Чуть надменен в общении с ребятами. Почему-то вспомнились чьи-то строчки -
Как Чайльд Гарольд,
Слегка небрежен
При обращении к друзьям,
Но с дамой нежен...
Не помню, о ком были эти стихи, но к Марку точно подходили...
В каком-то дворе Гена остановился, развернул меня к себе и, глядя в глаза, тихо с тоской сказал:
- Если ты будешь так смотреть на Марка, я умру...
Жгучая краска стыда за неуёмный восторг, за мысли о синеве глаз Марка, (неужели Андрей всё ещё не умер во мне?!), залила моё лицо. Я уткнулась Генке в грудь, чтобы он не увидел моей красной рожи, поразилась, как бешено колотится его сердце и, ругая себя последними словами за неблагодарность, прошептала:
- Прости меня... Я дура...
А Генка, обняв меня, ласково гладил мою голову, целовал и шёпотом приговаривал:
- Ты не дура, нет, ты моя любимая дура...
Продолжение следует
http://www.proza.ru/2011/03/01/199