Фото Ольги Поспеловой.
У маленькой птички, наверно, очень-очень маленькое сердце. Просто такое крошечное, не больше горошины. Но почему же оно так сильно и громко стучит, стоит зажать ей крылышки своими ладошками. Кажется, что оно стучит так сильно, что перекрывает силой своих ударов моё собственное тоже не очень большое, но всё же человеческое сердце. И в глазах у птички уже даже не страх, в её глазах тает навеки утерянная свобода. В её глазах медленно тают бескрайние зелёные леса, заросли высоких ароматных трав, прохладные воды глубоких рек. В её глазах тает высокое и голубое бездонное небо. И если долго не давать ей упорхнуть и расправить крылья, то очень быстро небо из её глаз стечёт невидимыми ручейками на землю и птички не станет.
Вот и я, вспоминая своё детство, представляюсь себе маленькой птичкой, крепко зажатой в больших лапах непонятных мне обстоятельств. Была я в детстве очень худой и болезненной, но очень высокой для своего возраста. Русые, почти белые волосы и прозрачные голубые глаза, ещё больше придавали моему облику болезненный вид. И мальчишки в школе дразнили меня…, как и всех высоких девочек во всех школах. Мне в ту пору было всего четырнадцать лет и жила я со своей бабушкой. Жили мы с ней тогда вдвоём. Отца у меня в ту пору уже давно не было. Он оставил нас, когда я была совсем маленькой, и уехал в свою бессрочную геологическую экспедицию. А мама отправилась в долгую командировку в места не столь отдалённые! И отдалилась от меня на целых шесть лет. И без того не светлая моя жизнь стала совсем печальной и одинокой, как ранний цветок подснежника среди колючих ветряных сугробов. Подует холодный ветер, цветок только поворачивает свою головку, а спрятаться некуда. Некуда совсем! Бабушка меня, конечно, очень любила и жалела, как могла, но могла в ту пору уже очень мало.
Ей уже было больше семидесяти лет, и с самого раннего детства она много работала, как и все в её время и поэтому ранние хвори, одолевали её натруженные до вспухших вен руки и ноги. Она с огромным трудом ходила, медленно переставляя свои уже непослушные конечности. Самый длинный её маршрут кончался на лавочке у палисадника, где она изредка грелась на блёклом осеннем солнышке. С трудом стирала, готовила и, казалось, держалась из последних сил только ради меня. Ей самой уже ничего кроме полного покоя не требовалось. Но она должна была дождаться свою непутёвую дочку, мою маму, чтобы потом быть спокойной и уверенной в моём будущем. Так мы и жили с ней. Стар и мал.
Без моей помощи она уже совсем обходиться не могла. Всю жизнь, прожив в деревне, она очень боялась всякой техники. Она до конца жизни так и не научилась включать стиральную машинку, хотя, казалось бы, чего уж проще? Щёлкни тумблером и установи таймер. Она до самой смерти боялась пользоваться газовой плитой, потому что опасалась из-за своей, уже не очень крепкой памяти, что забудет выключить плиту или не закрутит вентиль на большом красном баллоне. И поэтому, всё это приходилось делать мне самой. Я была её глазами и ушами и быстрыми ногами, потому что ходить в магазин была тоже моя обязанность.
Когда бабушке приносили пенсию, она завязывала деньги в носовой платочек, а платочек прятала всегда под подушкой. И один раз в два, три дня, развязав платочек и вытащив мелкую купюру, протягивала мне со строгим наказом, что нужно купить в поселковом магазине, тихим голосом по нескольку раз повторяла, видимо не так для меня как для себя и с обязательным добавлением в конце своей речи – лишнего не тратить. А покупали мы в магазине только самые необходимые продукты: хлеб, сахар, соль, крупу и иногда конфеты. Бабушка тоже, как и я, очень любила пить чай с карамельками. Я садилась на велосипед и неслась в центр нашего небольшого посёлка, со старенькой авоськой к магазину. И ветер развевал моё платье, из которого я уже за лето выросла, и целовал мои худые коленки своими прохладными и прозрачными губами.
Деньги на мороженное и на недорогие конфеты, мы со своей подругой Ленкой добывали иногда и сами. В большую ванну, стоявшую в предбаннике, мы до краёв набирали воды и заполняли её собранными вдвоём бутылками. Это было наше богатство - килограмм дорогих шоколадных конфет стоил полтора рубля. Одна пустая бутылка стоила в ту пору целых двенадцать копеек и считалась нашей законной добычей при любых происходящих в посёлке торжественных событиях, будь то весёлые свадьбы или печальные похороны. Взрослые почему-то считали это почти обычаем и сами очень редко промышляли сдачей посуды. Может быть отпетые алкаши только. Но бутылки в магазине принимали чисто помытые и без этикеток. А этикетки почему-то приклеивались на такой крепкий клей, что нужно было сначала вымачивать стеклянные сосуды больше суток в воде, чтобы потом можно было их отскоблить ножом.
И вот, сидели мы как-то со своей подругой у нас во дворе и скрябали большими кухонными ножами скользкие от клея и бумаги бутылки, переговаривались о чём-то, шутили, что я и не заметила, как острым ножом глубоко поранила себе палец. Ленка вся сжалась от страха, я зажала порезанный палец другой рукой и пошла в дом, чтобы попытаться его перевязать. Бабушка встревожено двинулась мне навстречу и спросила, что же случилось? Я, улыбаясь, показала ей пораненный палец и тут-же, словно впервые увидев свою кровь, красную как яркие летние маки, потеряла сознание и медленно осела на пол. Очнулась я от того, что моя голова лежала на коленях у бабушки. Она гладила меня своими шершавыми руками и плакала своими выцветшими от старости глазами и её слёзы капали мне на лицо и там сливались с моими слезами в один ручеёк текущий, наверно, в самый рай, к престолу седобородого боженьки. Она очень испугалась, ей так было страшно потерять ещё и меня.
По утрам осеннее солнце медленно восходит из-за розового горизонта. В середине сентября оно ещё светит почти по-летнему, но уже совсем не греет. Его свет создаёт ощущение какой-то тревоги или предчувствия скорой, длинной и белой, сибирской зимы. Бабушка утром меня окликнет, – Вставай Оксаночка, вставай моя деточка! Семь часов уже, в школу пора собираться! Сама бабушка уже давно не спит, скрипит с утра кроватью, стараясь поудобнее пристроить свои больные ноги и всё ни как не может найти им уютное место. Мне уже кажется, что она никогда совсем не спит. Проснувшись в любое время, я уже точно знаю, что она или возится у плиты, чистит картошку или занимается каким нибудь делом, лишь бы только не сидеть, сложа руки.
И я собираюсь в школу. Одеваю колготки, мою холодной водой из жестяного рукомойника, висящего в углу, свои заспанные глаза, плююсь от ядовитого мыла, расчёсываю свои длинные и белые как степной ковыль волосы. Стараясь соорудить из них при помощи бантов - «модную» причёску. Надеваю школьное коричневое платье с белыми обшитыми кружавчиками рукавами и воротничком и завтракаю сладким чаем и дешёвыми карамельками. Странно, но вспоминая то время, я удивляюсь. Мне по утрам совершенно не хотелось есть. Проглотить какой-нибудь простенький бутерброд или даже просто кусок хлеба с молоком, представлялось мне нереальной задачей. Почему-то совершенно не было аппетита. Видимо, поэтому и была я такой худой. Как иногда невесело шутила бабушка – «как стиральная доска». И действительно, в ту пору мои бока напоминали этот теперь уже почти забытый предмет. И заглядывая в дневник, собираю свой портфель.
А сквозь расплывчато-прозрачные стёкла окон, мне виден палисадник, с усохшими от солнца и размокшими от холодных дождей, желтыми стеблями давно опавших цветов. А среди этой предзимней желтизны, удивительно ярко и удивительно свежо смотрятся кругленькие листья тёмно-зелёной мяты. Кажется, что она и не собирается увядать под натиском первых осенних холодов. Кажется, что она так и будет зеленеть вечно. Даже под снегом, который скоро, очень скоро засыплет все выбоины и неровности земли и сделает мир плавным и белым. Такая маленькая травка и с таким упрямым и неуступчивым характером.
В деревне уже все начали копать картошку. С огородов до этого уже убрано всё, что можно убрать. Срезаны и выбиты подсолнухи, на задах огородов сгребли в мешки и выложили сушиться на чердаках, белые и длинные стручки красной фасоли. Выдернули сочную морковку и красную свеклу, чтобы её случайно не прихватило первыми неожиданными заморозками. И остались стоять в огородах только развесистые, как карликовые пальмы, кочаны светло-зеленой капусты, да картошка с пожухлой, неприглядной и путаной как колючая проволока, ботвой. Сейчас для нас с бабушкой это было самой большой заботой. Помогать нам с ней было некому. Раньше, когда ещё с нами жила мама, мы и не задумывались над этим. Всё происходило как- будто само собой.
Мама приглашала с собой или нанимала за деньги или водку двоих помощников или помощниц - своих подруг и за пару дней весело и не очень утруждаясь, мы убирали огород. Конечно же, и мне приходилось принимать в этом активное участие. Мужики подкапывали кусты вилами и уносили в мешках картошку в дом, где ссыпали по сколоченному деревянному жёлобу в подполье, а мы руками собирали картошку в вёдра. И бабушке тоже находилась работа,- перебирать картошку и сортировать. Всю мелкую на посадку отдельно в угол, а крупную для себя. Огород у нас был не очень большой, соток наверно пять, а может семь и собранного урожая всегда хватало с лихвой, нам троим. А в том году помогать нам было некому. Пенсия у бабушки была очень маленькой, и нанять кого-нибудь помочь нам с огородом, мы не могли.
Я была очень скромной, просто болезненно ранимой. А после того как посадили мою маму, мне было очень страшно лишний раз кого-нибудь просить о помощи. Мне казалось, что на меня все смотрят и осуждают, словно не она, а я провинилась перед ними. Моя одноклассница Ирка, которая была почти в таком же положении, не постеснялась попросить одноклассников о помощи и ей не отказали. Вечером к ней пришли несколько наших девчонок, пара пацанов и помогли выкопать картошку. Причём всё это было шумно, весело, с беготнёй по огороду и валянием на земле, но основную работу они сделали быстро. Правда, потом за ними пришлось ещё пару дней докапывать пропущенные кусты. Но это уже были сущие пустяки. У меня же не хватило смелости попросить их о помощи. Я просто побоялась, что они откажут мне и посмеются надо мной. Я была бы согласна не спать бы ночами и копать эту картошку сама, чем терпеть такое унижение.
Уже почти под вечер я возвратилась домой. Дом был открыт. В комнатах было пусто и тихо. Было так тихо, что было слышно, как в спальне жужжит и бьётся в стекло одинокая осенняя муха. Бабушки нигде не было видно. А ведь обычно она встречала меня, сидя на лавочке или выглядывая в окошко на кухне. Это было странно. На столе стоял приготовленный для меня завтрак, накрытый белым кухонным полотенцем. Я поставила школьный портфель и вышла на крыльцо. И тут огромная волна набежавшей тоски сжала моё сердце.
Бабушка была на огороде. Она стояла на коленках, на рыхлой земле и низко склонив голову, выбирала из земли картошку, бросая её в металлическое ведро, стоявшее перед ней. Ходить она уже почти не могла и ползла по огороду медленно, куст, за кустом выгребая чёрными от сырой земли руками холодную картошку. Я подбежала к ней и слёзы лились из моих глаз, - бабушка, ты почему меня не дождалась? Зачем ты сама? Поднимайся, пойдём в дом. – Но она только повернула ко мне свое доброе морщинистое лицо и голосом спокойным как шум в вершинах деревьев, сказала мне, - надо Оксаночка! А то помёрзнет вся картошка, надо успеть до снега. Ты уж иди деточка поешь, и приходи мне помогать….
Уже и бабушки давно нет в живых. И живу я уже давно в городе, а всё равно когда вспоминаю, как я несу в сетке-мешке картошку, насыпанную туда по одному ведру, потому что больше мне не унести, как моя бабушка стоит на коленях в огороде перед неубранными кустами картошки, слёзы сами текут по щекам и сердце начинает биться часто и тревожно, как у маленькой птички, зажатой в сильных, чужих ладонях….