Он давно не считал себя пугливым. Жизнь, со смаком пережевавшая его жерновами судьбы и много раз выплёвывавшая в цепкие лапы смерти, напрочь отбила само понятие страха. Чем можно напугать человека, собиравшего среди искореженных взрывом обломков машины теплые куски, разорванной на части, семилетней дочери? Человека, знающего, как податлива собственная плоть, когда ее вспарывает ножом подонок, считавшийся другом. Человека, прошедшего три километра до больницы, придерживая руками, готовые вывалиться наружу, липкие внутренности. Человека, знающего как это, с остервенением вгрызаться в шею своего врага, находясь на пороге пропасти. Да, он давно не считал себя пугливым. Но почему-то здесь, в этом огромном, но тесном доме, освещенном тусклым светом немногочисленных ламп, он чувствовал непобедимый и всепоглощающий страх.
Чувство, наводнившее его, не было страхом смерти, мало того, в этом страхе не было ничего животного. Ему казалось, что изнутри он был спелёнут так туго, что телесная оболочка казалась не по размеру, и эта почти окаменелость сознания вселяла непередаваемый, сумасшедший ужас. Только сердце было свободно. Чувствуя, как оно, расщепившись на тысячи тонких струн, вытягивается до звона при малейшем движении, а потом падает вниз и пульсирует в пятках ног, осторожно идущих по скрипящим половицам рассохшегося пола, он понимал, что не спит, что это реальность, необъяснимая и пугающая. Он не ведал, куда идет и зачем, как не знал, почему очутился в этом доме. Здесь не было дверей, лишь бесконечные полутемные коридоры и странные, без окон, полукруглые комнаты, плывущие в робком свете невидимых ламп. Ему не давало покоя ощущение тесноты в этом пустом пространстве, он почти задыхался. Но, все-таки дело было не в тесноте.
Пустота. Да-да, именно пустота. Вот, что его пугало. Пустота и немыслимое, оглушающее безмолвие, сгустившееся вокруг, через которое он пробирался словно через толщу воды. Он не понимал, что ищет, и бесцельность его передвижений по дому, вдруг, опустилась на него всей своей бесконечной необъяснимостью. Он заплакал. Вернее, из его глаз сами собой потекли холодные, колючие слезы. Избавления не было. Он понял, что пустота и бесцельность приют ОДИНОЧЕСТВА. Внутри него резко разорвались путы и пустота самого себя обескуражила его. Теперь он не чувствовал даже сердца. Он не чувствовал ничего, и это дарило свободу. Свободу, которая не радовала. Пустота. Он один, НИКОМУ не нужный и НИ В КОМ не нуждающийся. Только теперь он осознал это во всей полноте. Одиночество сумело сделать то, чего не удалось пока ни одному человеку – оно убило его.
Подчиняясь странному желанию, он медленно повернул голову: на стене, висело, маня к себе, старинное зеркало. Он заглянул в него, надеясь увидеть свое ОДИНОЧЕСТВО, и из его легких вырвался душераздирающий крик: на него в упор смотрело чудовище в светлом балахоне с серым, крупинчатым месивом вместо лица и черными углями узких зрачков. Чудовище дёрнулось балахоном и тоже закричало, вернее завизжало немыслимым фальцетом. Через секунду замолчали оба…
Толстая стопка сшитых листов выскользнула из рук актёра на пол, он вскочил с дивана и обернулся. Чуть поодаль, напротив зеркала, за диваном стояла жена с лицом, намазанным очередной «чудодейственной» маской и, хватаясь за сердце, сердито прохрипела:
- Ты чего орёшь, как умалишенный?! До смерти меня напугал!
- Да я сам испугался не меньше тебя! - возмутился актёр, - сижу, читаю жутковатую сцену в сценарии, поднимаю глаза и вижу в зеркале тебя, в белом халате, с лицом, перемазанном бог знает чем. У меня чуть сердце не оборвалось! Уф!
Он помотал головой, прогоняя наваждение. Жена хмуро смотрела на него.
Поняв, насколько комично они выглядели пару минут назад, актёр рассмеялся, чуть запрокинув вихрастую голову. Жена, бормоча что-то себе под нос, ушла, всем своим видом показывая негодование, вызванное его смехом, а он еще долго не мог успокоиться и вновь начать читать этот странный сценарий, присланный кем-то, явно мнящим себя гением.