Советские времена были страшными годами ментовского беспредела. Над всеми довлела презумпция виновности, которая выражалась в том, что «хорошего человека арестовывать не будут». Так считали правоохрани-тельные (язык не поворачивается их так назвать, скорее ; деспотические) органы – ну это правильно, им это на руку. Но что удивительно, такое же мнение было и у обывателей. Казалось бы испытывая гнет со стороны тота-литарного строя, народ должен был бы сплотиться для сопротивления и самозащиты, ан – нет – простой обыватель поддакивал власти, как ребенок, в надежде получить кусочек вкусного пирожка.
«Меньше народу, больше кислороду» – этот лозунг, с былинных 37 го-дов, как смертельный вирус, поражал народные массы. Необустроеность жилья, скученность, грязь, а также зависть и жадность разлагала души мо-сквичей. Ведь большинство жителей были, что называется «на птичьих пра-вах», захватив как после революции чужие дома и чужие квартиры, понаехав в годы первых пятилеток на всевозможные стройки, а, особенно, после войны, когда население Москвы подсократилось на погибших во Второй Ми-ровой. Как говорится – кто сколько смог, тот столько и урвал. Поскольку, в большинстве своем, понаехавшие особой силой не отличались – ухватили они себе очень малые кусочки, порою даже углы в комнатах. Поэтому – арест или уничтожение соседа вызывал радость в их заскорузлых душах, а не протест против властей. Место освободилось! Живи – не тужи, пока не пробил твой час. Участковый, арестовавший кого-то, мог бояться мести только очень-очень близких родственников. А мести друзей, соседей и сото-варищей – никогда. Поэтому милиция могла творить свой беспредел не то чтобы безнаказанно, а даже не задумываясь о последствиях.
Так вот ; в середине 1950-х годов, точнее – не знаю, моя теща, тогда еще Можарова Мария Сергеевна, работая на Лубянке, купила в ГУМЕ какой-то коврик на стену и решила показать его своей матери, до того, как они придут домой, чтобы, если он ей не понравится, сходить и обменять его. Ну все-таки она находилась на спецобслуживании. Встретившись на «Площади Свердлова», она развернула кулек и стала показывать своей матери коврик. Тотчас к ним подошел наряд милиции, в количестве трех человек и, не дав опомниться, препроводил в дежурное отделение. О том, что они мать и дочь и показывают друг другу купленный товар, менты и слушать не хотели. Раз-беремся ; сказали они. И, если бы не удостоверение сотрудника КГБ у моей тещи, то разобрались бы дня за три, как положено в ихнем кодексе и сидеть бы моей теще все это время в обезьяннике.
Что интересно, я, в самый последний год социализма, был подвергнут аналогичной атаке со стороны милиции, правда в эти годы, менты были уже ученые и, понимая, что не бронированные, на конфликт старались не идти.
У моего друга Лени в больнице лежала мать. Тогда в больницах ничего не было – не лекарств, ни питания, ни обслуживания. И вот он возил, и еду ,и чистую одежду, включая полотенца, в больницу в огромной спортивной сумке, точно в такой же в которой мои челноки возили товары на рынок. И вот, памятую о том, что я живу невдалеке от этой злополучной больницы, Леня как-то позвонил мне и попросил подвезти его от метро на машине, по-скольку он вез ей припасов на несколько дней.
Машину я оставил на стоянке за кинотеатром Варшава и к Войковской пошел пешком. Встретившись с Ленькой, мы сначала решили покурить и он поставил свою огромадную сумку на землю. Потом за сигаретой он о чем-то вспомнил (теперь уже не помню о чем) и стал что-то доставать мне из сумки. В момент нарисовался мент, который сказал, что торговать у метро вос-прещено и, если мы не уберемся, то он заарестует нас. На что мы ответили чтобы убирался он сам, поскольку торговать мы не собираемся, а стоим и курим. Мусор ретировался задом, но уже через минуту со своими тремя ар-харовцами занял наблюдательные позиции около вестибюля. Чтобы позлить ретивого служаку, мы выкурили еще по одной, взяли сумку и пошли к машине.