* * *
- Алексей Аркадьевич, здравствуйте! Не узнаёте?
Ребров обернулся:
- Простите, с кем имею честь?..
Молодая женщина в крестьянской заячьей шубейке улыбалась, и на ее румяных от мороза щеках играли ямочки.
- Я – Катя! Северьянова жена. Припомнили? – она уверенно протянула ему руку.
- Здравствуйте! – Алексей пожал ее меховую варежку.
- А вы откуда ж здесь, в Череповце? Домой едете? А за нами через полчаса мотор придет, мы керосин везем. Вас можем в кузов посадить. Хотите?
Алексей кивнул молча, не зная, какую ноту взять в разговоре. Он вспомнил ее среди Надиных ровесниц – рыжую девчонку в ситцевой косынке, постоянно наползавшей на глаза. Тогда она ни за что не решилась бы сама заговорить с барином… А сейчас… Она посмотрела на него снисходительно и с ноткой сожаления сказала:
- А у ваших дом отняли…
- Как отняли? Кто? Когда?
- До Рождества еще... Они теперь у Водопьяновых живут. А Надя скоро уезжает. Я ей молоко носила для девчушек. Уедут – где я покупателей найду?..
После визита зятя Алексей решился ехать домой. Недели две он собирался сказать это Беате: ждал удобного момента, продумывал слова. Нашел в чулане свой армейский чемодан и уложил всё, что нужно в дорогу… Кончилось тем, что Беата заговорила обо всём сама.
- На ваше Рождество опять обоз болотами пойдет… Ведь хочешь повидать родных?
- Хочу, - как о давно решённом согласился он.
С этой минуты поездка стала явью.
Граница разделила Белорусь, разведя по разным странам родителей и детей, братьев и сестер, друзей и знакомых. Привыкли к этому не сразу. Пытались по старинке рыбачить на дальнем озере, ездить на ярмарки в соседнее село. Но власти с обеих сторон границы боролись, как могли. Однажды снаряженный войтом* патруль изрубил упряжь трех телег, пытавшихся проехать через границу. В другой раз увезли в тюрьму полуслепого старика, дравшего лыко не в том березнячке. В конце концов, границу на дорогах и в местах, открытых глазу, народ признал. Но лесом да болотами еще ходили в обе стороны и ходоки, и конные. А по морозу, когда стужа схватывала трясину, шли иногда и целые обозы. С таким обозом и оказался Алексей Ребров опять на Родине.
Дорога вышла трудной. В день отъезда вдруг нежданно потеплело. Возницы осторожно вели обоз по гати, каждый раз выгружая из саней поклажу перед протаявшими серыми участками. Один парнишка оступился и ушел под лед по пояс, и его долго отогревали у костра. Сгустились сумерки, и всем страшно было идти дальше - в темноте, по озеру по, может быть, подтаявшему льду. В первом советском селе Алексей обменял у мельничихи злотые на новые рубли. В Пскове его задержал патруль, и три дня он провел в комендатуре. В подвале на дощатых нарах маялись цыгане, спекулянты и молчаливый, хорошо одетый господин. Каждый день Алексея, с заложенными за спину руками, вели по узким лестницам наверх, и на допросе, глотая фамильярное обращение, он отвечал одно и то же: «до войны был студентом», «имею звание врача», «три последних года болел после контузии и жил под Витебском в деревне». В конце концов, георгиевская ленточка, записи в военной книжке о ранениях и пришедший из Петербурга ответ на запрос сделали свое дело: ему оформили новый паспорт и отпустили. А уже через сутки он в Череповце искал попутку до Белозерска. Здесь его и окликнула Катя.
Весь долгий путь Алексей тревожился о предстоящей встрече. Ждут ли его дома? Что знают о его последней московской ночи мать и отец? Замужем ли Наташа? Много раз он жалел, что вообще поехал, и иногда боялся, что, добравшись до родного дома, не решится войти и уедет обратно.
В открытом кузове грузовика, на морозе, он едва не окоченел. После мягких белорусских зим он позабыл про северную стужу и сейчас, укрываясь за металлическими бидонами от выдувающего душу ветра, злился на себя, что вместо шубы надел армейскую шинель. Когда шофер остановил для него машину у Богословского моста, Алексей с трудом и не сразу смог перебраться через бортик машины – так свело от холода суставы.
Викентий Водопьянов, двоюродный брат матери, жил в самой старой части Белозерска, в Кремле. Внутри Кремля было теплей, крепостной вал защищал домА от разгонявшегося на Озере ветра. Привыкшие к морозу ребятишки катались с вала, кто - на салазках, кто – кубарем, вылетая на лед пруда, визжа, барахтаясь в снегу и звонко перекликаясь. Снег скрипел под шагами. Ступни ломило в легких сапогах, щеки онемели, ресницы смерзлись. Во дворе водопьяновского дома - с теплым светом окошек, с протоптанной в сугробах дорожкой от калитки, с мохнатым барбосом на цепи - Алексей уже ничего не загадывал о предстоящей встрече, а нетерпеливо теребил закоченевшими пальцами ремешок звонка, едва сдерживаясь, чтобы не начать стучать в дверь кулаками и ногами. Отворила ему тетя Оля, жена Викентия Прохоровича. Минуту вглядывалась, потом узнала, ахнула:
- Алешенька, голубчик! Замерз! Входи, входи скорей. Не разувайся, к печке проходи! - и, обернувшись, закричала в дом: - Кеня, Кеня, Глаша!
В кухне было тепло. У большой печи, держа ворох детских валенок и цветных одежек, стояла Надя. Она посмотрела на брата и негромко, словно сама себе, сказала:
- Алеша… Приехал… Живой… – а потом – уже радостно и уверенно: - Алешка! Здравствуй! Холодно сегодня. Правда, холодно?! А Анютка варежку потеряла, представляешь?!
Алексей улыбнулся. И растаявший на ресницах иней заволок его глаза влажной теплой пеленой.
* * *
Случилось это за неделю до приезда Алексея. Старик Ефим, бывший повар Ребровых, прибежал ближе к полуночи, вызвал барина и, наклоняясь к уху Аркадия Сергеевича, зашептал:
- В Совет бумагу привезли, чтоб вас арестовать. Андрейка мой сказал: придут наутро. Езжайте, барин, поскорее, от греха!
Что значила такая «бумага», в Белозерске уже знали. Аркадий Сергеевич, за два часа собравшись, затемно уехал в Москву. Глафира Федосеевна же с ключницей и дочерями всю ночь укладывали вещи, успели две телеги отправить к Викентию Прохоровичу: шкатулки, иконы, шубы, книги, сервизы и одежду. Чуть заря, и впрямь, пришел отряд из восьми человек. Переворошили весь дом. Хозяина не нашли, а Глафире Федосеевне вручили лист, в котором со всеми нужными печатями сообщалось, что дом, усадьба, недвижимое и движимое имущество врага Революции Реброва А. С. конфискуется Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Спасибо Водопьяновым за приют, в двух узких комнатах поселил Викентий Прохорович Глафиру Федосеевну, Надежду, Натку и двух Надеждиных дочурок. В конце недели пришла телеграмма из Москвы. Михаил, не упоминая имени, писал: «Доехал спокойно тчк дальше Игнатовку». Значит, выбрал Аркадий Сергеевич себе убежищем родовое имение матери, небольшую деревушку в Саратовской заволжской степи. Младшую дочь Реброва отправила в Москву. А сама осталась, чтобы проводить Надежду с внучками в Европу: зять должен был приехать за ними со дня на день.
До смутного времени Константин на паях владел большим сухогрузом, возившем хлеб по Балтике в шесть европейских стран. Зиму 17-го года сухогруз встретил в порту в Мариехамне. Революция отобрала у Ильина баржи и элеваторы, обнулила счет в Московском Коммерческом Банке. Всё, что у него осталось – этот сухогруз и небольшие суммы с трех последних сделок в шведском и итальянском банках. Но, видимо, по приезду в Европу всё у него сложилось хорошо, потому что на Рождество он написал Надежде, что купил небольшой дом в Амьене, велел собирать вещи и обещал приехать за семьей через неделю или две, закончив еще какие-то небольшие, но срочные дела. В конверт была вложена карточка с красивым готическим собором. На обороте рукой Константина было написано: «От этого собора до нашего нового дома – четыре квартала. Анютка с Любочкой будут играть у фонтана.» Еще недавно предстоящая разлука с близкими пугала Надежду до слез. Но теперь она, кажется, полностью смирилась и уже с нетерпением ждала отъезда, новых стран и новой жизни.
- Только бы девочки не заболели в дорогу! – твердила она. И, когда молилась на ночь, чаще всего повторяла только эту просьбу: – Господи, сделай так, чтоб девочки не заболели.
* * *
В декабре 1917-го году по декрету Моссовета начали выселять из московских домов прежних владельцев, заменяя их жильцами подвалов и бараков. Многие дома от Арбата до Никитских ворот поменяли хозяев. Купец Овчинников сжег свои трехэтажные хоромы, чтобы «не достались они голытьбе». В эти дни Михаил, который среди прочих дел занимался и поиском помещения для филиала Комиссариата, записался с докладом к Наркому путей сообщения. На стол высокого начальства лег расписанный в деталях план ребровского дома. Через неделю у их ворот стояли телеги, и грузчики заносили в огромную ребровскую столовую столы и конторки. А когда комиссия по расселению пришла в Молчановку, на дверях ребровского дома висела табличка «Викжедор**» и на первом этаже скрипели перья, тарахтел Ремингтон*** и переговаривались служащие. А в глубине дома закрытая теперь на замок дубовая дверь вела во второй этаж, который – со всеми своими двадцатью четырьмя окнами - остался принадлежать Ребровым. Михаил по-прежнему жил дома, спал в своей спальне, работал в привычном кабинете, а чтобы попасть на службу, ему теперь нужно было лишь спуститься на первый этаж и открыть ключом дверь в перестроенные и живущие новой жизнью комнаты.
Опять не было телеграмм ни от отца, ни из Белозерска. Наташа возвращалась с почтамта, поглубже спрятав руки в муфту и осторожно обходя раскатанные ледяные дорожки на тротуаре. Вдруг неожиданные звуки заставили ее вздрогнуть. Она даже подумала сначала, что звучат они только в ее голове, но потом, прислушавшись, повернула к Собачьей площадке****. В сквере, на скамейке, одноногий солдат играл на аккордеоне «Воспоминание» Джойса. Прохожие шли мимо, и, кажется, никто так и не бросил ни монеты в его истрепанную шапку. Только рыжий дворовый пес, примостившись перед музыкантом, внимательно смотрел на его пальцы, перебирающие костяные клавиши. Наташа села на соседнюю скамейку, вслушиваясь в завораживающие звуки. Этот вальс - тогда еще новый и очень модный - играл оркестр, приглашенный на памятные ей Мишины именины. Наташа вдруг так ярко вспомнила: она стоит в дверях зала, а дирижер повторяет с оркестром эту мелодию... Кларнет все время запаздывал во вступлении. Дирижер останавливал мелодию взмахом палочки, злился и кричал. А Наташа, красивая, счастливая, юная, была благодарна пожилому краснолицему кларнетисту за то, что раз за разом вальс начинался сначала, и она раз за разом представляла, как подойдет к ней и пригласит ее на танец Алексей. Одноногий музыкант, словно почувствовав настроение слушательницы, закончив вальс, начал его во второй раз. Закрыв глаза, Натка словно перестала существовать здесь, а полностью оказалась там, в том времени, куда уже больше никогда не попасть. Мелодия закончилась во второй раз. Музыкант прервался на полминуты, чтобы растереть стынущие на морозе пальцы, и заиграл какой-то бравурный марш. Наташа встала со скамейки, бросила в шапку горсть монет и пошла, ускоряя шаг, чтобы не слышать новой музыки и сохранить как можно дольше в душе свои воспоминания.
* Войт (польск.) – руководитель волости (гмины), сельский староста.
** Викжедор - Всероссийский исполнительный комитет железнодорожников
*** Ремингтон – модель пишущей машинки
**** Собачья площадка – ныне не существующая площадь в районе Арбата.