Гость 1
Деятельная натура Татьяны требовала выхода. Посовещавшись с соседками, она направилась к председателю сельсовета.
Панченко, такова была фамилия председателя, был вторым после бабы Дуни, и последним в деревне чистым человеком. Но если баба Дуня была опрятной по убеждению, то Панченко надевал чистую рубаху вероятно из боязни, что его запилит жена.
- Я слышала, что вам заведующий клубом нужен, - полувопросительно сказала Татьяна.
- А ты сможешь-то? – с сомнением разглядывая хрупкую фигурку, стоящей перед ним молодой женщины, поинтересовался председатель.
Таня утвердительно кивнула.
- Ну что ж, отлично. Принимай хозяйство.
То самое «хозяйство», которое надлежало принимать, существовало только на бумаге. В самом клубе, стоящем на большом острове, образованном двумя рукавами руки, нашелся неполный комплект шахмат, несколько банок окаменевшей гуаши и слипшееся полотнище транспаранта наглядной агитации к давно минувшей годовщине чего-то. По поводу шести аккордеонов, Панченко объяснил так:
- Ну, один у Нилыча, еще один у Нелидова, ну у Макарыча, один, кажется у Игната… А, еще Тимофей брал! В общем – все здесь. Куда им деваться!?
Председатель ободряюще улыбнулся, а, неискушенная в вопросах приемки имущества Татьяна, подписала бумаги, и приступила к работе.
Она созванивалась с отделом культуры в СовГавани, выписывая книги для деревенской библиотеки и заказывая фильмы. Обмакивая перья в гуашь, выводила объявления, которые прикрепляла кнопками к дверям клуба. Теперь кроме извечного «Чапаева», показывали и что-то новое. И люди снова потянулись к клубу, где раньше бывали только на редких собраниях. Да и то, большей частью, старались от них увильнуть.
На работу и с работы Татьяна ходила единственной дорогой вдоль моря, мимо сопки, через деревню. У подножья сопки, недалеко от домика пограничников, стоял еще один дом. Жившую в нем женщину, Татьяна видела всего пару раз и нельзя сказать, чтобы та ей понравилась.
- Наташа, а кто в том доме живет? – спросила она у соседки.
- А, так это Мэри.
- Мэри? Что, так и зовут?
- Да нет. Зовут ее, кажется, Марина, но… В общем – Мэри, - с налетом брезгливого неприятия ответила Наташа.
Татьяна для приличия покивала, делая вид, что ей все понятно. Наташа, понизив голос, доверительно сообщила:
- Гулящая.
- То есть? – слегка отшатнулась от соседки Татьяна.
- То и есть. Муж-то погиб. Дочка старшая уехала куда-то. То ли учиться, то ли еще куда. А она с пацанами осталась. Кормить чем-то надо? Надо. Вот она и спит с кем попало.
Татьяна стояла с округлившимися глазами. Нет, конечно, она слышала о таких. В курортной Алуште тоже были женщины, о которых «за глаза» каких только слов не говорили. Но здесь! Здесь же все всех знают. Все люди наперечет! А вот – на тебе. Гулящая. Слово-то какое. Словно хлыстом по лицу.
В тот день Татьяна как обычно металась между примусом, на котором стояла закипающая манная каша, ребенком, который нет-нет да норовил скушать красивую картинку из книги «О вкусной и здоровой пище», замоченным в корыте бельем, и поддувалом печи.
Муж был, как всегда, на службе, соседей не было, под окнами ковырялись куры…
И тут Татьяна скорее почувствовала, чем услышала этот звук.
Глухой, низкий, не то стон, не то скрип, жуткий утробный звук, от которого по спине побежали мурашки.
Татьяна осторожно высунулась за дверь, больше опасаясь за ребенка, чем за себя.
На завалинке, возле самой двери, низко опустив голову, сидел человек. У его ног лежал карабин, ремень которого он цепко держал левой рукой. Человек не шевелился, и Татьяна сначала подумала, что он просто пьян, а что может прийти в голову пьяному мужику – одному Богу известно. Странно, откуда он вообще взялся. Еще каких-нибудь десять минут назад его не было.
Человек выглядел отталкивающе. В спутанных, засаленных волосах застряла сухая трава и крошки сосновой коры, похожие на кусочки коросты. Одежда была настолько грязной, что ее просто невозможно было представить в первозданном виде. Все это сопровождалось невыносимым запахом запущенного человеческого тела. Ни по открытым кистям заскорузлых рук, ни по видимой части скулы, заросшей курчавой щетиной нельзя было даже приблизительно определить возраст человека.
- и-и-и-т…, - выдохнул человек.
Борясь со страхом и отвращением, Татьяна чуть склонилась над нежданным гостем:
- Что? – тихо переспросила она, внутренне передернувшись от волны смрадного запаха.
Только сейчас она поняла, что человек ранен. То, что она приняла за неряшливые драные штаны, оказалось человеческим телом. Одежда лоснилась от крови, словно покрытая темным лаком. Грязное месиво из крови, перемешанной с травой, материей и землей выглядело столь ужасно, что Татьяна невольно попятилась.
- Спи-и-и-р-т…, - еле слышным шелестом слетело со спекшихся губ человека.
Татьяна метнулась в дом, отлила в банку спирта, наскоро собрала каких-то тряпок из старых простыней, захватила пачку бинта, пузырек йода, и снова вернулась к раненому. «Что с ним делать? В дом? Но там ребенок. Он просто испугается. Да и сил поднять раненого у меня не хватит. Нет, в дом нельзя! А куда? А как?» Мысли мелькали в голове как картинки в детском калейдоскопе.
- Вот, возьмите, - протянула нехитрый набор медикаментов Татьяна.
По телу раненого пробежала судорога.
- Уйди, - едва слышно произнес он.
- Что? – не расслышала Татьяна.
- Уйди.
Что делал человек, Татьяна не видела. Она сидела на кровати, обняв сынишку и, гладя его по голове, шептала что-то успокаивающее. Пару раз она слышала звуки, похожие на рычание…
Когда через полчаса она выглянула на улицу, человека нигде не было видно, и если бы не комок окровавленных тряпок, лежащих на завалинке, да опустевшая склянка из-под спирта, можно было бы предположить, что все это ей привиделось.
Вечером, когда муж вернулся со службы, она, наскоро разогревая ужин, стала рассказывать ему о странном госте. Татьяна говорила и говорила. И про страх, которого натерпелась, и про ребенка, и про тайгу, и про диких зверей, и еще о чем-то невероятно важном. Но когда она ставила на стол скворчащую сковородку, то увидела, что ее любимый спит сидя, тихо посапывая. Хорошо, хоть сапоги успел снять. Татьяна приподняла мужа под руки, и, слушая несвязное: «ну, что ты Лапочка, я сам… сейчас… вот…», уложила его спать.
Керпита
Фельдшером в части был старший лейтенант Керпита, который казался ужасно старым – ведь он еще воевал! На самом деле ему было немногим за сорок, но в восприятии Татьяны этот факт ничего не менял. Фельдшер был весь какой-то согнутый, с шаркающей походкой, к которой добавлялся сильный тремор рук и ног. Со стороны могло показаться, что фельдшер строчит из крупнокалиберного пулемета куда-то вниз. Или, к примеру, он долго работал с отбойным молотком, но тот у него забрали, а сказать об этом позабыли. Вот так он и остался в рабочем ритме – трясясь, вибрируя и дрожа всем телом.
Семьи у него не было. По крайней мере, он никогда о ней не упоминал. Ходил Керпита в видавшей виды форме с неизменными галифе. Галифе были огромными, отчего издалека он напоминал нечто вроде вазы. В глубоких, едва не по локоть, карманах всегда было полно всякого-разного – спички, ножницы, скрученный вручную бинт, масса каких-то бумажек, початая пачка папирос, кусок тряпки, заменяющей платок (а может быть и наоборот).
Использованные бинты Керпита стирал, сушил, а потом, сидя в своей коморке, неторопливо скатывал в рулики - три оборота пальцами, потом между ладоней для плотности, снова три оборота и снова между ладонями. Пройдя войну, когда ни медикаментов, ни перевязочного материала не хватало катастрофически, он просто не мог поступать иначе. Это была не жадность. Это была память о войне.
Лекарства, которые он регулярно выписывал и получал, Керпита аккуратно раскладывал на полках, а те, что не помещались, так и оставлял в нераспечатанных коробках. Если срок годности истекал, он некоторое время боролся с собой как с врачом, который должен выбросить это лекарство, но потом сам себе проигрывал и оставлял и аспирин и пятерчатку и фталазол и что-то новомодное, чью аннотацию по применению он так и не прочитал.
Дежурный по роте позвал Керпиту к телефону, когда тот занимался привычным делом - сортировкой лекарств и созданием запасов.
Тяжело поднявшись с табурета, Керпита прошел в казарму и взял трубку:
- Да, слушаю.
Звонил председатель сельсовета:
- Вы можете в деревню подойти. Помощь Ваша нужна, - деревянным голосом произнес он.
- А что случилось? – поинтересовался Керпита, перебирая в памяти содержимое своего дежурного чемоданчика.
Казалось, что председатель его просто не слышал. В трубке различались женские голоса.
- Там встретят.
На том конце повесили трубку. Керпита посмотрел на дежурного.
- Он тебе ничего не говорил? Что там у них стряслось?
- Не, не говорил.
До деревни было недалеко – километра полтора, только обогнуть сопку со стороны моря. Ходок Керпита был неважный, но, тем не менее, старался идти по возможности быстрее.
Уже от домика пограничников, он увидел стоящего на дороге мужчину, явно ожидавшего его.
- Что там у вас? – поинтересовался фельдшер, переводя дыхание.
- Беда у нас, доктор. Мальчишки у нас…, - подбородок мужчины дрогнул, глаза наполнились слезами, и он не договорил.
Куда идти Керпита определил бы и без провожатого. У ворот дома стояла группа людей, по лицам которых читалось, что там, за порогом хозяйничает смерть.
Председатель вышел на встречу и поднял на фельдшера какое-то неживое, словно вылепленное из глины, лицо:
- Туда, - тихо сказал он и, взяв Керпиту под локоть, словно тот мог оступиться и упасть, повел в дом.
Люди молча уступили дорогу. Мужики стояли угрюмые, насупив брови, бабы молча промокали глаза уголками платков, прикрыв ладонями рты.
Керпита знал этот дом и как-то даже был в нем. Здесь жили муж с женой и двумя очаровательными мальчишками-погодками. Детей в деревне почти не было, и двое сыновей – огромный повод для гордости.
Мальчики лежали на, стоящем посреди комнаты столе, плечом к плечу. Лица у них были спокойны, глаза закрыты, и если бы не серый цвет лиц…
Керпита замер, словно ткнулся в невидимую прозрачную стену. Он много видел на войне, но сейчас…Это было неправильно, несправедливо, нереально!
Отец сидел около стола на табурете, держа старшего сына за руку. Он даже не поднял глаза, когда в комнату вошел председатель с фельдшером. Неподвижный и осунувшийся, в серой рубахе, он был похож на камень. Мать мальчиков молча и также неподвижно сидела на кровати, опустив на колени руки с зажатой в них кружкой с водой. Она смотрела пустым взглядом прямо перед собой и, наверняка, ничего не видела. Рядом с ней стояли две женщины, не знающих куда деть свои руки.
В доме висела тишина, от которой хотелось бежать, чтобы оказаться как можно дальше от увиденного. Деревенский фельдшер кивком поздоровался с Керпитой, и очень тихо прошептал тому на ухо:
- Нам бы смерть зафиксировать. Подпись Ваша нужна.
Керпита тяжело кивнул. Внезапно он обратил внимание, что сейчас он стоял совершенно неподвижно, и даже, мучающий его много лет тремор, исчез, уступив место какой-то одеревенелости, мешающей шевелиться, думать и адекватно воспринимать действительность.
Он слегка кашлянул, отгоняя спазм в горле, и так же шепотом ответил:
- Бланк нужен…
И тут мать завыла. Жутко, громко, совершенно по животному. Она рывками подавалась вперед, словно ее рвало этим криком. Хрупкая плотина, сдерживающая горе, лопнула, и оно, горе, хлынуло, затапливая пространство дома, захлестывая с головой людей, выжигая воздух, которого сразу стало мало. И все пришло в движение. Женщины зарыдали, запричитали. Мужики стояли с дрожащими губами, шмыгая носами, и даже не пытались вытирать слезы, катящиеся по их лицам. Только отец мальчиков оставался таким же неподвижным.
Это было не просто горе. Это было Вселенское горе! Для масштабов крохотных Гроссевичей это была трагедия, которая потрясала, в которую трудно, невозможно было поверить.
Керпита с деревенским фельдшером вышли во двор, где у будки, чуя беду, поскуливая лежал кудлатый пес.
- Как оно… это…, - Керпита наконец опустил ненужный сейчас чемоданчик на землю и принялся рыться в карманах в поисках папирос.
Фельдшер протянул свои:
- Рыбу они ловили. В устье. Крючок там что ль. Один полез в воду. Крутануло его. Видать ударило. Второй за ним, - фельдшер поднял глаза к небу, загоняя обратно набегающие слезы, - мужики с того берега видели. А пока перебрались… Вроде и не глубоко. А вот не успели.
Через день из СовГавани прилетел следователь. Побеседовал с председателем да с двумя фельдшерами. Обошел, как водится, соседей. Оформил необходимое количество бумаг, выпил за упокой, и с мешком рыбы да банкой икры, улетел обратно.
С той поры жизнь в деревне неуловимо изменилась. С родителями погибших ребят местные не знали как себя вести. Здоровались, конечно, но разговаривать не решались. Да и о чем? Мать всегда ходила в черном платке, отец постарел так, что его трудно было узнать. И в глазах у обоих стояла такая тоска, что с ними старались не встречаться взглядами, боясь утонуть в этих безутешных омутах.
Через какое-то время они раздали за бесценок скотину по соседям, муж закрыл на щеколды ставни, прибил наискось парой гвоздей доску на дверь и они уехали. Никто толком так и не понял куда они отправились – старые, несчастные, осиротевшие.
Несмотря на то, что дом был крепкий, со всякими надворными постройками, никто из деревенских и мысли не допускал, что его можно занять. А других тут и не было. В эти, забытые Богом края, по доброй воле никто и не приезжал.
Так дом и стоял. Постепенно ветром одну за другой сорвало ставни с окон, которые, падая, побили стекла, и в доме, рядом с притаившимися по углам осколками горя, поселилась непогода. В разбитые окна влетали косые струи дождя, а зима наметала внутри сугробы снега. Огород зарос высокой сочной травой. Забор перекосило. Одна створка ворот оторвалась и лежала, задвинутая кем-то во двор, где стояла пустая собачья конура.
А через год Керпита получил капитана и отправился на пенсию, по ту сторону тайги. Его место занял сержант-сверхсрочник Окунев. Светловолосый парень среднего роста с располагающей внешностью. Этот не знал и не умел ничего. Тем не менее, он на каждом углу говорил про обнаруженные залежи красного стрептоцида, оставленные его предшественником.
- Вы представляете!? Он лечил народ красным стрептоцидом! Но ведь пронтозил снят с производства во всем мире еще в 50-е годы. Какой кошмар!
Околонаучные слова, слетающие с уст нового фельдшера, отнюдь не вселяли надежду, а как раз наоборот. По его приятному молодому лицу, которое еще не утратило румянец, читалось, что ничего он не знает и, соответственно, столько же умеет.
Когда Татьяна заболела крапивницей, сопровождавшейся невероятным зудом и оставляющей полосы больших, наполненных жидкостью волдырей на местах неосторожных расчесов, Окунев пришел на помощь, заранее покрывшись испариной. Парень он был неженатый, и визит к молодой женщине, заставлял его волноваться еще сильнее, чем от отсутствия элементарных знаний.
Татьяна полулежала на кровати. Тело нестерпимо зудело. Очень хотелось его почесать, буквально расцарапать ногтями или какой-нибудь расческой, но она уже успела убедиться, к чему это приводит. Нужен укол. Хлористый натрий… Внутримышечно… Знания накатывались неведомо откуда. Хотя, почему неведомо!? Очень даже понятно. У нее мама старшая медсестра. Да и сама она читала обо всех этих болезнях. У нее маленький сынишка. И прививки все успела ему сделать перед выездом. И даже в Хабаровске, будучи проездом, умудрилась выкроить час, и на такси метнуться в неблизкую поликлинику, чтобы сделать плановую прививку мальчику. Хлористый натрий… Его, помнится, надо колоть медленно. От него слизистая огнем горит… Ничего, перетерплю.
Окунев постучал, и терпеливо топтался перед незапертой дверью, ожидая разрешения войти.
- Открыто! – крикнула Татьяна.
- Разрешите? – двинулся внутрь фельдшер.
Он уже был в курсе того, с чем ему придется столкнуться, и страшно переживал от необходимости делать укол. Щеки и уши Окунева горели огнем.
- Крапивница, значит… - промямлил он, опустив на табурет видавший виды чемоданчик с медикаментами, - укол нужен.
Фельдшер достал, похожий на маленький снаряд, металлический футляр со шприцем и иглами. Руки его дрожали. Глядя на него, Татьяна еле заметно улыбнулась.
- Они тут в спирте. Стерильные, – сказал он, вынимая стеклянный шприц. Ладони вспотели. Еще чуть-чуть и надо будет произносить сакраментальную фразу «Ложитесь на бок и (как там, Господи!?) приспустите? Обнажите? Покажите!?..» Язык присох к небу.
Чувствуя неловкость спасителя, Татьяна пришла ему на помощь:
- Давайте я сама. Спирт это хорошо, но я лучше прокипячу. Да и укол сама сделаю. А Вы пока на улице подождите.
Окунев с благодарным кивком выскочил на свежий воздух и присел на завалинку, уперев локти в колени.
Татьяна колола в бедро. Лекарство жгло. «Медленно, надо медленно… Если колоть быстро, то можно и сознание потерять…». Нога горела огнем, когда она возвращала чемоданчик фельдшеру.
Тем не менее, через несколько дней болезнь отступила. Волдыри сошли, их место заняли розовые пятна новой кожи, а потом пропали и они.
В деревне был свой фельдшерский пункт, но в большинстве своем, народ лечился народными средствами и к врачам обращался только в крайнем случае. Тайга была рядом, и в домах всегда была и сосновая живица, и кедровая мазь, и сушеный брусничный лист, и медвежий жир, и барсучий жир, и пучки душистых таежных трав и бог его знает что еще.
По большому счету, эскулапы был благодарны местным знахаркам, за то, что к ним не стояла бесконечная очередь. Иногда накладывались швы, иногда вскрывались нарывы, несколько раз вынимались большие рыболовные крючки-«тройчатки» то из щеки, то из ноги, а то и из-под лопатки. Помощницей деревенского фельдшера была девушка-орочка. Невысокая, смешливая, с круглым лицом и расчесанными на прямой пробор волосами, забранными в две косички, она не отличалась красотой, но заполняла этот пробел простодушным обаянием.
Ее родители жили где-то под Хабаровском, и она считала себя почти городским жителем, в отличие от ее, в большинстве своем спившихся, сородичей, живущих в прибрежных поселках Инноконтьевский и Нельма.
Вот и повадился к ней ходить молодой парень из объездчиков. Тех, что лес объезжают, помогая лесникам наносить на карты гари и оползни, определять места вырубки и прочее. Симпатичный, рослый, с открытым обветренным лицом, в меру пьющий, что немаловажно в условиях тайги. Пожалуй, единственным его недостатком было отсутствие ниже колена правой ноги. Где и как он ее потерял, парень распространяться не любил. Он подъезжал к фельдшерскому пункту на своей лошади, лихо, привычно спрыгивал на землю, и, опираясь на самодельный костыль, поднимался на крыльцо.
- Мне б тут порез йодом смазать, - улыбаясь говорил он, протягивая девушке широкую, какую-то очень мужскую руку.
Был там порез или нет, но девушка, потупив глаза, брала банку с йодом, мазала парню палец и прикладывала квадратик сложенного в несколько раз бинта. Фельдшер со вздохом уходил на крыльцо покурить. Через какое-то время из дверей фельдшерского пункта появлялся улыбающийся «спасенный».
Долго так продолжаться не могло. Бабы шушукались, замолкая при ее приближении. С пониманием кивали, когда она проходила мимо. Как-то уж слишком ласково здоровались… Поэтому решили они пожениться. Почва для пересудов исчезла, пришлось деревенским сплетницам искать новые темы и новых персонажей. Или перемывать косточки тем, о ком уже все сказано-пересказано, домысливая новые подробности.
Свадьба дело хорошее, но как сказать родителям, что муж - инвалид? И сделали они так. Расписались в сельсовете, честь по чести, а она родителям письмо написала, что мол так и так, горе-то какое. Только свадьбу сыграли, а мужу бревном ногу перешибло. Раздробило напрочь, пришлось отнять… Так и приняли его в семью. И вроде как все хорошо у них сложилось.
Окунев тоже вскоре женился. Уехал в отпуск, а вернулся уже с женой. Приняли ее сначала настороженно. Ну да здесь всех новых так принимают. Потом притерлись, подружились.
Света, так звали жену Окунева, сразу выбрала себе в доверенные лица Татьяну. И новости ей первой рассказывала, и пошушукаться прибегала. Больше всего она восхищалась хрупкой фигурой Татьяны:
- Ты ж, наверное, на диетах всяких сидела, - заранее согласно кивая, не то спрашивала, не то утверждала Света.
- Да ну, какие диеты, - искренне сопротивлялась Татьяна.
- Ага-а, – недоверчиво тянула Светлана, - у тебя вон какая фигура.
- Сказать по правде, мне твоя больше нравится.
Светлана была симпатичная, светловолосая, ростом под стать мужу, крепко-сбитая. У нее были те самые формы, какие очень нравились художникам, писавшим деревенских красавиц.
- Скажешь тоже…, - отмахивалась Света, но по всему было видно, что ей приятно.
Очень скоро Светлана округлилась, движения ее стали аккуратнее и медленнее. Рожать она улетела к себе домой, а буквально через пару месяцев вернулась… Это была женщина-гора! После родов она поправилась настолько, что ее трудно было узнать. Только лицо оставалось таким же – улыбчивым и приветливым. Самое хорошее в этой истории то, что Светлана не комплексовала.
- О, видали!? – весело спрашивала она, хлопая себя по огромным бедрам, – Хорошего человека должно быть много!
Сначала пытались как-то подшучивать, обсуждать ее полноту. Но это быстро стало неинтересно, потому что Светлана сама шутила над собой. Поэтому просто приняли ее такой, какая есть. Это ж не город с тысячами людей. Хочешь с этим общаешься, а хочешь – с тем. Здесь, на краю земли, где в деревне жили почти сплошь потомки переселенных сюда староверов, да раскулаченных кулаков, а в военном городке еще пять-шесть офицерских жен, вариантов общения было два, с небольшими вариациями. Или общайся, или варись в собственном соку, пока не взвоешь, не изойдешь на нервы, не осунешься лицом, не постареешь за год на пять… Вот и дружили между собой такие разные, такие несовместимые в нормальных условиях люди, со своими характерами, с претензиями, со своим видением жизни. Ругались, конечно – как без этого. Орали матерно друг на друга. Даже за ружья, по пьяному делу, хватались. А утром, глаза в пол, и «…ты это… я вчера чё-то… это…». И мирились, потому что делить было нечего, хвастаться друг перед другом тоже, ну если только уловом. Хотя, что улов? Мало? Лови еще! А ведь и хорошо, что разные все были. Что разные книги читали. А кто-то и вовсе книг не читал, а все больше газеты. Страшно представить, что все были бы одинаковыми! А говорить о чем!? А спорить!? А друг другу о своих родных городах рассказывать!? У многих это море было первым в жизни. У Татьяны – вторым.
Едва ли не каждый день люди первым делом смотрели на сопки. Если облака были низкие, серые и беспросветные, то самолета ждать не приходилось. А вот если сопки были лишь окутаны голубоватой дымкой, тогда – да! Тогда и письма и газеты и посылки… Иногда пилоты умудрялись прорваться даже в плохую погоду, и в дождь и в редкие просветы между снегопадами. Но сесть в таких условиях на грунтовый аэродром было невозможно, поэтому, снизившись, насколько возможно, мешки с почтой просто сбрасывали из открытой двери АН-2, и кто-то приносил долгожданную и такую дорогую новость: «Почта!».
Когда из Алушты приходила посылка, Татьяна, зажмурившись, наклонялась над открытым ящиком, уткнув нос в завернутые в газету яблоки, пересыпанные грецкими орехами, и дышала, дышала, теми запахами, которые сопровождали ее все детство, без которых она себя не мыслила. А еще в посылке лежал сушеный инжир, о котором многие и не слышали. И Татьяна делилась с соседками, и те, задумчиво закатив глаза, осторожно пробовали инжир, откусывая маленькими кусочками, и расплывались в улыбках.