Путь художника

                Не познать Творца из созерцания мира значит
                ничего не видеть в ясный полдень.
               
                …если внемлешь себе - ты не будешь иметь
                нужды искать следов Зиждителя в устройстве
                вселенной, но в себе самом, как бы в малом
                каком-то мире, усмотришь великую премудрость
                своего Создателя.
                Свт. Василий Великий.
               
                Что посеет человек, то и пожнет.
                Гал. 6:7

                I. Вопросы

         Вся история мировой живописи – это история того, как люди в разные эпохи пытались интегрировать себя в окружающий мир, найти себя в нем, боролись с этим миром и служили ему, находили в том занятии немало вопросов, многие из которых не разрешены и ныне. Например: чем должен руководствоваться художник в своем творчестве, какие цели и задачи ставить перед собой, в чем видеть предназначение и, наконец, ценность искусства?
         Пожалуй, с сугубо светской точки зрения можно было бы сказать, что художник никому и ничего не должен, что он вправе сам для себя определять творческие принципы, либо не определять их вовсе, при этом, чтобы он ни создал, даже самое безыскусное и пошлое, не только имеет право на существование, но и вносит свою лепту в культурное наследие человечества. Попытки же подчинить искусство единым правилам или, чего хуже, манере нередко заводили его в тупик, становясь отправной точкой конца творческого развития, впрочем, как и стимулом глубокого переосмысления или даже революции в искусстве.
         Очень противоречивая картина.
         Искусство можно сравнить с деревом, ветви которого, подобно множеству школ и направлений, переплетаются и сращиваются друг с другом. Поэтому у погибшей ветви побеги могут жить, а засохшие не были столь напрасны. Один единственный цвет на всем дереве может стоить целого, и нет ничего такого, что было бы вне системы и не обязанного ей.
         У этого дерева нет единой концепции роста, благодаря чему каждый человек может найти на нем то, что ему ближе и интереснее. Но разве не должны эти ветви иметь хотя бы один безусловный для всех вектор, разве не должны стремиться к лучшему и совершенному? Или наглядная чехарда упадков и побед, развешенная по выставкам и музеям всего мира, – это и есть идеальный вариант того, каким должно быть искусство во всем своем разнообразии, пускай даже в ущерб совершенству отдельных образцов? Постараюсь ответить на данный вопрос.
         Во-первых, никто, никогда не сможет подчинить художественный мир единым правилам и тем более убедить его в правильности той или иной концепции. Сама идея абсолютного идеала и стремления к нему в искусстве существует далеко не для всех. Мировоззрение человека – вот что определяет на шаг вперед дела каждого.
         Во-вторых, свою задачу я ограничу лишь определением ценностных характеристик. Что я имею в виду? Пускай живут и сосуществуют грации Боттичелли с геометрическими формами Лентулова, но в оценке художественной ценности конкретного произведения искусства нужно определить некоторые единые принципы. Эти принципы не следует насаждать – навредит, но они существуют объективно, насколько объективным может быть понятие категорий абсолютных, стоящих вне времени и пространства.
         Пусть будет разнообразным мир, и пусть искусство будет разным, потому что художники имеют разные взгляды на то, каким оно должно быть. Они могут выбирать разные подходы к изложению тех или иных идей, выбирать различные темы для своего творчества. Художник вправе защищать или нападать, отмечать главное или второстепенное. Мир сложен… И не следует говорить, что только это правильно или так-то верно. Несовершенное, неполное, недосказанное еще не значит ошибочное. И даже на ошибку имеет право человек.
         И все же важно найти истину, стоящую над множеством мнений. Воспринимать или не воспринимать её будет вопросом личным, сродни вере.
         Наконец, мне и самому мало интересна тема собственно искусства в отрыве от человека, его духовных состояний и предназначения, ибо не человек ради искусства, но искусство для человека. Я хочу рассмотреть путь художника, где дело рук и души его лишь средство, а ценность – он сам.
         И чтобы мои рассуждения имели пусть малый, но шанс быть верными, попытаюсь в качестве мерила взять величину неизменную…
         Насколько мои критерии ценности близки к истинным, судить сложно, во всяком случае, я стремлюсь руководствоваться ими.

                II. Люби Бога и делай, что хочешь

         Мне представляется, что художественная ценность произведения искусства определяется тем, насколько оно способно восхищать. Непреходящей ценностью, достойной истинного восхищения, является красота. Красота внешняя – виртуозная техника, особое чувство передачи света, цвета или формы, красота внутренняя – идея, творческая мысль. Красота является богом искусства, чистотой и девственностью зримого мира. Даже мертвую природу красота наполняет жизнью, через нее обнаруживается Бог на Земле, единое, разумное и гармонизирующее начало.
         Отец, Сын и Святой Дух едины в любви. Единство и согласие трех ипостасей налагает благодать на все тварное, что окружает нас, умиротворяет душу, ласкает слух и радует очи. Благодать эту мы называем красотою. 
         Красота человеческих созиданий может быть ложной, но, рожденная в согласии разума и сердца, станет богоподобной, если согласие это будет выражено в любви к Богу и человеку.
         Это в основе. Внешняя же сторона того, что я бы назвал идеальной формулой искусства, видится в следующем. Художественное произведение совершеннее тогда, когда в нем равноценно  и согласно отразится природа, человеческое слово и дух. Понимай под природой мир зримый и законы его построения, внешнюю суть предметов и явлений, под словом – самого человека, его разум, чувства, помыслы и свободную волю, под духом – вектор, стремление в познании Творца, дар сопричастности Ему.
         Художник здесь уже не просто творит, но сотворчествует Господу, который присутствует, где и в чем пожелает. Искусство, проникнутое истиной, боговдохновенно. Автор может быть движим и побуждаем энергией Творца, вдохновляем непонятной ему самому идеей, чуждой разуму, подаренной, найденной, увиденной.
         Так человек, будучи образом Божьим, по сообщенным миру законам не только становится родителем, но и творцом сущего. При этом равно как несовершенно дитя от несовершенного родителя, так несовершенно творение от несовершенного творца. Сотворчество Господу может быть подобно тому, как ученик, вооружившись силой знаний учителя, сотворит ему даже тогда, когда учитель отошел от дел. Будем же и в творчестве стремиться стать совершенными, как Отец Небесный.
         Состояние гармонии и согласия между Богом и человеком отражает всю историю человечества.  В творческой деятельности человека, а будем говорить, в искусстве весьма важную роль занимает природа. Она служит неким вещественным ориентиром, материалом и опорой, с помощью которой человек способен от вещественного воспарять к духовному. Отметим также, что, как человек по истине святой, с большим и любящим сердцем не советчик людям, если не будет иметь житейского опыта и мудрости, так и гармония всех начал, описанных мной выше, не даст высокого плода, если художник не  овладеет элементарным мастерством.
         Произведения, отчужденные от естества, природы, краеугольным камнем которых являются глубины человеческого сознания, а скорей бессознательного, представляют собой образы, в которых более всего преобладает человеческое, а нередко и чужое, навязанное и принятое автором извне… Абстракции, не имеющие тварного воплощения, часто несут в себе нечто богопротивное. Это сфера, бок о бок граничащая с пустым фантазерством, самомнением и бунтарством, сфера, где бездарность нередко выдается за «особое виденье», наконец, сфера, где наиболее велик соблазн перейти от поисков Бога к шатаниям. И чем дальше от природы, объективного и смиренного взгляда на мир уходит художник, тем сложнее видеть ему ориентиры, тем скорее, погрузившись в частное, может потерять из виду целое или подменить одно другим.
         И в иконе мы видим явное умаление природы, но вызванное стремлением преобразить ее, возвести от образа к подобию, раскрыть мир горний таким, каким видит его Церковь. Будучи в основе своей боговдохновенной, икона занимает особое место в творчестве человека, и возможные проблемы в этой области решены канонами. При отправлении в самостоятельное «плавание» я посоветую художнику учитывать следующее.
         Мир чувственный, мир духовный приоткрывается нам в мире зримом, через видимые предметы и явления. Страдания – в гримасе на лице, радость –  в смехе. Природа помогает нам раскрыть незримое, насколько это возможно, как-то в притчах или аллегориях, в остальном же суть невидимых явлений останется невидимой, познаваемой только внутренним переживанием. Попытки выразить их явно, а не иносказательно, через абстракции, не являющиеся частью тварного мира, ведут скорее всего не к познанию этих вещей, а к подмене их иллюзиями. Так, возможно изобразить Христа-человека, но невозможно изобразить Духа.
         Человек, занимающийся творчеством профессионально и самозабвенно, рискует перейти здесь от сотворчества Богу к искажению Его творений, а подчас и к глумлению над ними, что часто и наблюдаем мы в произведениях некоторых радикально настроенных авангардистов. Порой нельзя с уверенностью сказать, что же отображено на картине:  внутренний мир человека, пусть несовершенный, но честно предъявленный, или сами шатания, без цели и ориентиров, искусство ради искусства. Если полотна самых радикальных бунтарей-авангардистов действительно отражали внутренний мир своих авторов, можно только посокрушаться о том, насколько далеко они ушли от замысла Божьего. Но, думается, чаще всего действительность здесь определяется ограниченными возможностями, которые  выдаются за особое виденье.
         Картинки иллюзий могут быть интересны, красивы и, соответственно, востребованы зрителем, как, впрочем, и картинки иллюзий, рисуемые дьяволом. И они бывают притягательны и реалистичны. Не все же то золото, что блестит. И хотя красота есть ризы Господни, но и дьявол надевает их, чтобы в овечьей шкуре волку войти в наши души!
         В свою очередь работы, в которых автор пытается механически воспроизвести окружающий мир и только, также далеки от совершенства. То есть возникает другая крайность - крайность отрицания себя, крайность отрицания слова. Творческая основа здесь, сведенная к минимуму, лишена должного очарования. Словно молитва, нашептываемая устами, но не сердцем, или языческие мантры, суть которых в них же самих, их точном произношении и сотрясании воздуха без соучастия в том самого человека. Искушенный зритель здесь начинает чувствовать себя не менее обманутым, чем перед бесформенными образами абстракционистов.
         Путь христианина к Господу не означает растворение в Нем, путь художника к совершенству не означает растрату себя. Человек и в жизни, и в творчестве должен прийти к Господу в своей человеческой целостности, способным при этом воссоединиться с Ним. Никто не станет богом здесь на земле, но бесконечное стремление быть им наполняет жизнь смыслом, а творчество делает душеполезным и искренним.
         Природа не самоцель. Но полюби ее, узри в ней образ Божий и самого себя: «Мы никогда не назовем мудрецами тех, кто не может и не желает познавать Бога из творений Его» (прп. Максим Исповедник).
          «…вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы" (Рим. 1, 20).
          «…если кто делает что-нибудь, то должен помнить о Творце предлежащей вещи, то есть если видишь свет, не забудь о Даровавшем его тебе; если видишь небо и землю, море и все существующее, удивляйся и прославляй Создателя» (прп. Петр Дамаскин).
         Природа есть книга. Нехорошо листать эту книгу и не читать, а читая не знать автора.
         Формула согласия человека, обращенного к Богу, и природы не сделает искусство однообразным, потому что человек единственен и неповторим. Он личность. Способность раскрыть свой собственный космос, а понимай – Царствие небесное, которое «внутрь нас есть», есть побудительная сила третьей составляющей идеальной формулы искусства.
         Эта побудительная сила служит вектором. Оттого, в чью сторону устремлен художник, к Богу или от Него, зависит и наше отношение к творчеству мастера. Любое произведение наполнено духом. У нас может быть разное отношение к форме и слову…, простим друг другу, но не погрешим против духа, если видим, что тот обращает нас к Истине!
         Для чего имеем мы дар творчества? Ужели для праздного времяпрепровождения? Внутренняя сущность человека изранена. Исцеление же в сопричастности и уподоблении Творцу. Принудим свой дух творить спасительные формы!
         Большая ответственность возлагается здесь на художника. Талант художника – это не умение смешивать краски, это дар воздействия на людей. Глазами художника видит мир. Доверяет ему. Художник – проповедник. Будем же стремиться не быть слепыми поводырями, ибо Бог не камешком метит избранников своих, но по трудам и вере вдохновляет.
         Меж тем далеко не всегда проповедь созвучна нравственному и духовному состоянию проповедника. Может ли художник говорить о прекрасном, сам не будучи чистым? 
         Совершенен только Бог, проповедовать же надлежит каждому, высоким примером и всей жизнью своей (и это есть труднейшая и самая ценная проповедь), или же словом, или языком кисти и красок. В то же время нельзя поделиться чем-либо с людьми, если сам ничего не имеешь. Но даже самая малость от совершенного в человеке может быть предметом его проповеди, пусть даже это малое не есть весь человек. Это не должно других смущать и вызывать нападки. Пусть вопиет утопающий в трясине: «Не ходите сюда!» Пусть будет глас заблудшего, но прозревшего: «Вот, свет!»
          «Всякое дыхание да хвалит Господа!» (Пс. 150).
         Вспомним и другое: «…слово от деятельности – сокровищница надежды, а мудрость, не оправданная деятельностию, – залог стыда» (прп. Исаак Сирин, «Слова Подвижнические»).
         Еще: «Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном; а кто сотворит и научит, тот великим наречется...» (Мф. 5:19). Не сказал научит.., но сотворит и научит.
         При этом художнику, равно как и пастырю, не должно привязывать людей к себе. Его задача указать на свет, стремиться быть сопричастным этому свету, но не подменять его. Остережемся и спасать весь мир, будучи увлеченными успехом: «Стяжи дух мирен, и возле тебя спасутся тысячи» (прп. Серафим Саровский).
         Не навреди.
         Остережемся проповедовать там, где нас не слушают: «Не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими» (Мф. 7:6). Остережемся метаться умом по всему миру, но сосредоточим искания в сердце своем.
         Всякий человек должен если не по сознанию, то по духу своему пребывать с Господом. Незнающий, но ищущий Бога уже имеет Его в сердце своем. Имели его и древние эллины: ощущая и чувствуя Бога, несли гармонию плоти, предвосхищая гармонию духа.
         Вся история искусства – это история того, как человечество искало, славило и отрицало Бога. Никогда же свято место не будет пустым. Предав дух Истины, неизменно поклонимся духу лжи. Мы не можем сотворить истину сами, ибо она существовала до нас. Все наши попытки окажутся бесплодными, а результаты лживыми. Художник только навредит себе и другу, если в своем творчестве потеряет те ориентиры, что указывает нам Церковь. Впрочем, пути Господни неисповедимы: Адам упал, но был поднятым, и в том обрел свое перерождение, разбойник – тяжко согрешил, но в тяжести этой обрел великое раскаянье. Однако не будем возводить грех в добродетели. Живописуя грех, назовем его грехом, а заблуждения – заблуждениями.
         Говорят, творчество и глубокая вера несовместимы, что художник по природе своей бунтарь. Ничто не мешает ему быть другим. Христос же подает смиренным, и только признавший собственную пустоту способен наполниться.
         Вот комета – летит во мраке кусок льда и, лишь приближаясь к Солнцу, принимает зримые очертания. Обдуваемый ветром, он разгорается и чем ближе к солнцу, тем ярче. Если кто думает, что светится сам по себе, рискует погаснуть. Так человек, возомнивший о себе, теряет способность видеть грехи. Так художник, возомнивший о своем таланте как о непреложном и собственном достоинстве, разучается видеть огрехи в своем творчестве. И равно как мнение о себе препятствует духовному возрастанию человека, так удовлетворенность художественным мастерством препятствует творческому росту художника.
         Особенности духовного пути человека творческого не следует понимать превратно.  Дорога к Богу у всех одна - дорога покаяния и смирения. Но, как известно, существует множество тропинок, способных вывести на этот путь, равно как и удалить – в зависимости от направления. И оба направления можно пройти и прожить ярко, в том числе и в творчестве, но в первом случае себе во спасение, во втором – в погибель. Тропинка художника тем и опасна, что постоянное «соседство» с прекрасным и возвышенным искушает гордыней и тем сильней, чем ближе ты к Господу, а результаты твоих усилий совершенней. Бог же есть Существо простое. Нельзя уподобиться Ему, возвысившись в себе самом. Не забудем на этом пути, что наше лишь то, что подарили другим, что мы имеем суть кредиты. Не осознающий этого и в прекрасном найдет себе погибель, ибо талант есть несомненное богатство. Трудно же богатому войти в Царство Небесное (Мф. 19:23), если богатство используется недостойно. Истинный пророк осознает себя лишь инструментом. Он благодарен за милость этим инструментом быть.
         Тщеславие – один из главных бичей творческого человека. Полагаю, немного нашлось бы тех, кто был бы способен искренне попросить Бога не попустить ему славы и признания, а тем паче лишить дара творчества вовсе, если данные ему таланты губительно подействуют на него.
         Мы не верим в то, что Бог ведает, как быть лучше нам. Когда же верим, противимся тому, предпочитая быть обманутыми, но довольными временным. Впрочем, правильней здесь говорить не о просьбе лишить славы и признания, а о смирении. Смиренный примет все: и славу, и бесславие, - лишь бы то было из рук Божьих. И мы действительно не знаем, что будет лучшим для нас. Я понимаю, что, когда перестанет действовать наркотик одного греха, моя душа потребует другого, еще более сильного и губительного. Смогу ли я открыть двери Господу, чтобы взамен тщеславию, как в пустую нишу, не пустить свору других пороков, злее прежнего? Мы не сможем с пользой для себя избавиться от греха, если не заполним свято место благодатью. В противном случае одна страсть всего лишь заменит другую.
         Разумеется, такая логика не повод не бороться со страстями.
         Жизнь художника не имеет особых исключений из общего правила: «Ищите прежде Царства Божьего и Правды Его, а все остальное приложится вам» (Мф. 6:33). Будем смиренны, независтливы, будем усердно трудиться, прежде чем пожинать плоды. И вот  тогда, если слава, достаток и признание не смогут навредить нам, не встанут преградой для вечного, – блага земные приложатся. А преждевременная слава как могучая крона без крепких корней. Устоит ли?
         В Боге мы все найдем, без Бога – все потеряем.
          «Он [Христос] сообщает свет и жизнь причастникам своим, которые, приобщившись Божественному Свету и Животу, сами делаются светом и жизнью: так капли росы, приняв на себя лучи солнца, начинают сами испускать лучи, подобные лучам солнечным» (свт. Игнатий Брянчанинов. «Аскетические опыты»). Вот, что лежит в основе духовной жизни человека. Уподобившись росе чистой, и свет отражаем чисто, и сами в тех лучах света пребываем. А через духовное возрастание имеем и все прочие плоды. Те же плоды, что взращены трудами плотскими, по гордости и самомнению своему  не принесут пользы никому, даже если родятся изобильно. 
         По мере ведения правильной духовной жизни возвращает Господь утерянные способности и таланты, а те, что есть, усиливает многократно.  Их потерял Адам, оставив долги в наследство своим детям. Трудом христианским выкупаются они, или же люди воруют их бесчестно, под стать греху прародителей своих, когда слушают наветы дьявола, силою зависти и неуемного тщеславия срывают плоды славы и достатка и не могут найти упокоения в них.
         Весьма часто бывает, и это вполне естественно, когда художник, впечатленный своими успехами, явными или надуманными искушается мнением о себе. В голове словно крутится: «Гений!» И тогда возникает чувство страха за то, что отнимется дар, а потом стыда за то, что еще не отнят. Что следует ответить таким мыслям сразу, как только они появились?
         Полностью наше лишь грехи наши. Все же благое, что иногда нам удается помыслить или сотворить, происходит не иначе, как в сотворчестве с Богом. Поэтому нет ничего и доброго от нас, что было бы полностью наше. Но всегда Божье.
         Дивясь своему таланту, не ставь его слишком высоко. Твои картины не искусней пчелиных сот, муравейника или паутины. Все это имеют и животные. Но, чтобы нам подняться над животными, над муравьями, которые трудятся всю жизнь,  надлежит к труду физическому приложить подвиг духовный. А чтобы плоды вещественные не смущали нас и не заставляли думать о заслугах, помыслим их на фоне  креста и Христа, распятого на нем. Что все заслуги и дела наши перед этим подвигом?
         Помыслим о себе, как бы не имеющих никаких особых таланов (если кои имеем), равно как и добродетелей, полученных от рождения, а пожалуй, и тех, что достались нам без особых духовных затрат. Кто мы и что мы, без всех тех подарков, которые имеем в земной жизни? Если и все знания мира упразднятся, кем предстанем?
         Мало-мальски духовно здоровый человек никогда не воспринимает себя слишком серьезно. Все мы от крестьянина до императора и в любом возрасте – дети. И младенец, и старец.
         Замечательна картина, если младенцы, лежащие в одной колыбели, смиренно слушают отца и мать. И напротив, если один из младенцев примет на себя вид профессора, то скорее именно он окажется смешон. Вот младенцы копошатся в колыбели, похваляясь друг перед другом чепчиками, которые подарили им родители: у одного синий, у другого красный, а у третьего его совсем нет. Ни один из них ничего не сделал, чтобы заслужить подарок родителей. Но и более того: кому больше дано, с того и более всего спросят… И как бы не оказаться одаренным ниже тех, кто почти ничего не получил, но принес Богу то малое, что по силам его достойно великого, то малое, но важное, что музыкантам да художникам само в руки плыло, но было отвергнуто по самомнению о себе.
         Искусство не имеет самостоятельной, замкнутой в себе ценности. Все сгорит в конце времен, и сами мы странники и гости. А всякое временное жилье едва ли стоит капитального ремонта. Однако и страннику в глухом лесу, если найдет временный ночлег, разумно подложить сухих листьев под голову и песней приятной скрасить досуг…   
         Что еще сказать себе?
         Выше всякой славы на земле одно только то, что Господь знает о тебе. Выше всякой земной славы уподобиться Ему. Господу ты известен. Сам Бог памятует о тебе, Сам Бог любит тебя, Сам Бог распялся за тебя. Какой еще большей славы хотим, безумцы, ужели большего признания ищем, кому хотим быть известны? Тем, кто уже завтра забудет нас или, того хуже, будет поносить?
         Славы искать – у Бога воровать. Взявший чужое, не избежит позора.
         Вот Христос ищет, кто бы мог послужить Ему, на кого Он мог бы опереться. Не желаешь ли ты стать тем доверенным лицом?
         Я, я, Господи, тот человек, меня Ты ищешь, дай только силы не подвести Тебя, не обмануть возложенные на меня надежды!
          «Я прославлю прославляющих меня» (1 Цар. 2:30).
         Творчество – служение.
         Творчество – славословие.
         Творчество – исповедь.
         А возможно ли художнику творить не ради служения, но в удовольствие себе, как бы отдыхая?
         Когда приходит время нам спать, то приходит и ночь. Однако есть такие, которые ночью встают на молитву. Не будут осуждены спящие за то, что спали ночью, но награду получат те, что бодрствовали.
         Полезней пострадать и, пострадавши, приобрести, а не растратить. Творчество – аскеза, но и в аскезе легко найти себе погибель. Поэтому следует внимательно следить за своим состоянием, мыслями и поступками, почаще обращаться к Богу, когда трудишься.
         Трудом испытываемся. Так было задумано от начала. И труд художника не исключение. Даже внешний результат нашего труда чаще всего куда менее впечатляет, если мы ни минуты не смирили себя, не претерпели страдания. Труд же, принесенный как жертва Богу, освящает талант, освящает плоды его, освящает автора, освящает зрителя.
         Труд - служение. И тем, кто одарен, служить надлежит особым образом: «Даром получили, даром отдавайте» (Мф. 10:8).
         Труд должен смирять. «Истинный труд не может быть без смирения, ибо сам по себе труд суетен и не вменяется ни во что» (Варсануфий Великий и Иоанн. «Руководство к духовной жизни»).
         Труд и мастерство художника не ограничиваются приобретением навыков, не ограничиваются тем, о чем можно рассказать и чему можно научить. У мастера всегда есть зазор, в котором он остается один на один с тем, что не поддается описанию и не поддается обучению, тем, что постигается лишь опытным путем. Так научается инок молитве от искушенного наставника, но наступает момент, когда он переступает порог мастерства в делах духовных и остается с Богом один на один, всякий раз, как в первый раз, в безмолвном созерцании и уничижении. Так и в творчестве есть нечто, к чему нельзя привыкнуть, чему нельзя не удивляться и перед чем нельзя не робеть и не чувствовать свою беспомощность. Тогда художнику надлежит тем более думать о Боге и все свои успехи связывать лишь с Ним.
         Я одарен, потому что слаб. Мои таланты не крылья, но подпорки, чтобы мне не падать. Сильнее меня те, что не имеют подпорок и не падают. 
         Талант есть возможность послужить Богу и людям.
         Бог дает нам талант в познании Истины. Пожалуй, в этом главном мы, люди, и отличаемся от прочей твари. Прочие же способности имеют и животные.  Таковые в людях лишь вспомоществуют таланту, тому, чтобы нас и тех, кто рядом с нами, приблизить к Христу и уподобить Ему. Во всяком случае это можно отнести к способностям художественным, а понимай, как способностям видеть и запечатлевать красоту, быть сопричастным ей. Но вот только каждый использует их по-разному. Мы свободны. Не только истинный талант тот, что имеет значение для гибели или же спасения нашего, но и прочие способности человека можно зарыть в землю, можно промотать или приумножить. Впрочем, грош цена их приумножению, если не будут употреблены они во благо.
         Верно и то, что способности для человека, а не человек ради способностей. По жестокосердию человеческому даны ветхие заповеди ветхому человеку. Так, по немощи нашей в богообщении, видении прекрасного, преодолении жизненных трудностей и добыче хлеба насущного, даются тленные способности. Познание же Истины превыше. Искусство – костыли. И, если суетные таланты стали мешать нам видеть Истину, если костыли мешают передвигаться, разумно будет даже оставить их. Противления воле Бога в том не будет. Однако если не убит еще ветхий человек и жестоко сердце, но помощь Божья и призвание твое отвергнуты по лени и нерадению, то в осуждение все это будет такому человеку.
         Если зерно посажено, то не напрасно. Оно обязательно прорастет в любой почве, если достаточно потрудиться. Различны будут лишь усилия. Приложим способности. И каждому отмерено труда столько, сколько ему необходимо. И, чем каменистей почва, тем ценнее труды пахаря. Чем благодатней почва, тем богаче урожай, тем больше людей способна насытить она.
          «Приобретайте себе друзей богатством неправедным» (Лк. 16:9).
         Как же правильно распорядиться своими способностями, как правильно использовать творческую энергию? Разум, сердце и воля – вот три составляющие природы человеческой. Бывает, что разум говорит одно, а сердце подсказывает иное. Сердце и разум сошлись на одном, но воля уже не принадлежит человеку. Возможно ли при такой дисгармонии раскрыться художнику в целостности и полноте? Нет, только в единстве всех составляющих. Но и оно, само по себе, не определяет правильность творческого пути: в дьяволе согласны и разум, и воля, и дух. Сын должен стремиться к отцу. Когда сын восстает против отца, брат – на брата, мерзость запустения и невежества поражают дух каждого. И даже счастье человека уже совершенно ясно видится как единство разума, сердца и воли, не само по себе, но обращенное к Богу.
         Искусство мне представляется сферой в большей степени личной, чем общественной, почти интимной. Искусство можно положить на службу эпохе, общности, нации. Разумеется, в таком контексте рассуждения на тему, каким должно быть искусство, бессмысленны. Сугубо социальное искусство не раскрывает истину, оно отображает интересы того, социума которому служит, что, впрочем, не всегда плохо. Однако ошибочно или, верней сказать, очень неоднозначно можно определять ценность искусства с точки зрения ее социальной полезности. Красота же всегда ценна, более того, полезна с позиции ценностей вечных, стоящих вне времени и пространства. Поэтому красивая вещь не может быть бессмысленной. Красота всегда идейна. Красота есть дух и соль творений. Искусство можно положить на службу чему угодно, но, чем дальше художник уходит от эстетического начала в своих произведениях, тем менее ценными, с точки зрения собственно искусства, они становятся. В противном случае художником можно было бы назвать даже  изготовителя лозунгов для первомайских демонстраций.
         Бог есть Любовь, Бог есть Смирение, Бог есть Дух и… Красота.
         И все же нет ничего такого, чего нельзя было бы испортить. Божественное Откровение и то превращают в отраву, не меняя ни буквы, ни слова. Не только подложной, но и красотой истинной можно объедаться, упиваться ей, как то делают пьяницы, упиваясь вином, возгордиться ей и погибнуть.
          «Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет в осуждение себе» (1 Кор. 11:29). Полагаю, что правило это, пусть не столь разрушительно, но все же во многом  справедливо для человека не  только у Святых Даров, но и всякий раз, когда мы становимся причастниками внешнему миру и причастниками красоты особенно.
         Так, восприятие человеком произведения искусства – немаловажный акт причастия тому, что это произведение в себе несет. И здесь не только внешнее может быть не пригодно человеку, но и сам человек может оказаться неготовым, быть отвергнутым и не принятым этим внешним, употребить полезное без пользы как нечто инородное и в осуждение себе.
         На деле красота вовсе не кажется современному обществу чем-то таким, к чему вполне можно было бы отнести значение сакрального. На модных в последнее время фуршетах, проводимых прямо на выставках, произведения искусства вольно или невольно, но становятся лишь продолжением стола. Очевидно, многие авторы даже не понимают, что позволяют осквернять тем свою малую литургию.
         На выставке художнику до;лжно не кормить, а причащать зрителя тем, что приготовил он за годы работы в своей святая святых… Тому до;лжно быть, но уже не часто встречается. И куда чаще обнаруживается омертвение зрителя ко всему тому, что лежит за плоскостью фуршетного стола. Впрочем, так было и раньше.
         В разные эпохи красоту по-разному подавали на стол: и в виде изысканных яств, и в качестве закуски, и как пирожки в подземном переходе. Красота стала рассматриваться в качестве десерта после сытного ужина, а в современном обществе потребительское отношение к ней только усилилось. Что сделали с красотой женской, красотой в самом широком смысле? Ее уже даже не подают, теперь очень часто – бросают, как собакам мясо и кости, словно хотят сказать: «Вы же животные, так жрите же!»
         Сохраним глаза от недостойного, сохраним глаза от того что оскверняет душу и тело, предает их гниению, плодом которого становятся нечистые помыслы и поступки.
          «Все мне позволительно, но не все полезно» (1 Кор. 6:12).
          «Всякую вещь красит мера» (св. Исаак Сирин).
         Красоту и творить, и подавать надлежит так, чтобы не искушать зрителя жаждой потребления, не вызывать желание кушать, но быть ей сопричастным. Так Ева некогда, пораженная грехом, с вожделением смотрела на плод, и стал он ей видом хорош и на вкус приятен… И ела его, и пала.
         Не должно художнику быть змием-искусителем, не должно ему взывать к желудку, но непременно к сердцу – органу не только нашего чувствования и ума, но и познания.
         Исповедоваться зрителю куда более сложная задача, чем искать новые формы и средства выражения. Творчество художника, его труд, на какую тему ни писал бы он, должен быть схож труду иконописца. Труд художника есть испытание веры. Господь словно ведет художника, ежеминутно испытывая его то раздражением, то внезапно нахлынувшей гордыней, самомнением. Нам надлежит так же внимательно следить за собой, как и во всех прочих делах, но особенно молитвенных и… творческих. Сделаем труд за мольбертом под стать молитве: изначально незрелой, но с трудами умнеющей и сердечной.
          «Верные в малом, над многим поставлены будут» (Мф. 25:21).
         В основании труда художника – внимание. Оно особенно важно для начинающих творческий путь. Внимание у мастера перерастает в навык, и тогда руки его слушаются сердца.
         Полагаю излишним стремления отдельных «ценителей» искусства проникнуть туда, где им совсем не следует быть. Обывателю нет необходимости знать «кухню» творца. Просвечивая полотно рентгеном,  выискивая сокрытые мастером огрехи, стремясь проникнуть в секреты техники и технологии  создаваемых их произведений, зритель лишает себя возможности того, что в любовных отношениях можно назвать первым поцелуем. Задирая юбку искусству, не стоит рассчитывать на радость чистой любви. Влюбленному юноше нет дела до особенностей работы сердца и пищеварения, содержимом кишечника  своей избранницы, это нужно хирургу, который смотрит на нее как на материал, а не на предмет обожания. Но разве таковы цели искусства? Для того ли работал художник, чтобы плоды его усилий, перед которыми надлежало бы помолчать, расчленялись и отправлялись в пробирки? Секреты мастерства нужны мастеру для мастерства, зрителю не стоит этим увлекаться.
          Академик Б.В. Раушенбах: «Икона обращается к разуму человека, живопись эпохи ренессанса обращается к его чувству, а модернизм обращается к подсознанию. Это – явная эволюция от  человека   к  обезьяне». И все же, перефразируя другого классика, отметим: в человеке должно быть все прекрасно: и дух, и чувства, и то, что лежит в самых глубинах нашего сознания. Бог исцелил человека всего. От сотворения в нем все прекрасно. И ты, художник, врачуй его всего, но не оскверняй. Помоги взойти от образа к подобию.
         Все же скажу еще пару слов о воздействии на подсознание в искусстве.
         В живописи есть множество приемов воздействия на человека. Уподобимся Творцу, который не лишает нас воли. Пусть глубины духа и сознания зрителя формируются через явное и открытое, и пусть он сам решит, что пускать в душу, а что нет.
          «Кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инуде, тот вор и разбойник» (Ин 10:1).
         При всем вышесказанном немаловажным будет отметить, что любое произведение светского искусства, пусть даже прямо сопряженное с темой христианства, есть сфера нашего досуга, отдыха, а иногда и развлечения. Никогда она не заменит нам опыт непосредственного богообщения. Музей не церковь. Но разве Господь запрещал нам развлекаться? С освящения свадьбы началось служение Его, с претворения воды в вино. Такова уж природа человеческая, что по немощи своей имеем нужду в суетном. Задача художника и сферу досуга сделать душеполезной. Отдых – душевным, историю – назидательной, проповедь – духовной. Вот его основная задача.
         Сказано: «все мне позволительно, но ничто не должной обладать мною» (1 Коринф. 6:12). Пусть и в суете не оставит нас любовь Божья, как не оставляет грешников в аду. Но не дадим преходящему заслонить от нас вечное. Как это сделать? Вот ответ: «Дела земные будем совершать с целью богоугождения, и дела земные соделаются делами небесными» (свт. Игнатий Брянчанинов. «Аскетические опыты»).
         Искусство – то, что не имеет самостоятельного значения. Его ценность в пользе. Задача художника не в том, чтобы найти новую манеру или  направление в искусстве сами по себе, ибо в таком случае художник подобен архитектору, который изобретает проекты, но не переходит к строительству, и не в том, чтобы повторить природу, ибо это невозможно, но в том, чтобы преобразить ее и сделать зрителя причастником красоты, красоты с большой буквы, различить в хаосе гармонию, в суете – покой, трагедиях – смысл, перейти от образа к подобию…
         Искусство – средство. Труд художника практичен и призван служить духовному возрастанию человека. Тот художник, который не руководствуется данным принципом, пустословит и вредит как себе, так и окружающим его людям.
         При этом немаловажно отметить и то обстоятельство, что в искусстве, как и в делах сугубо духовных, всему есть свое время, место и прочие условия. Как мирянин, читающий наставления для монашествующих, а ребенок пусть и разумные советы, но для взрослых могут немало навредить себе, так и одно и то же произведение искусства способно принести совсем разные плоды.
         Будем с эллинами как эллин, с иудеями как иудей (1 Кор. 9). Не изменимся в главном: несении духа Истины. Он же прививается  не внешним мастерством, но стяжается по родству с ним. Весьма же часто в стремлении нести истину на понятном той или иной общности людей языке, меняется не язык, а сама истина подменяется суррогатом, понимаемым и удобоваримым в желудках тех, кто по обыкновению привык «питаться» чем-то подобным.
         Владение языком красок внешне подстать апостольскому дару говорить на языках всего мира. Нам остается лишь по-разному слагать его, говоря на том или ином «наречии», но всякий раз твердить об одном и том же, что только и имеет ценность.
         Искусство – костыли, помогающие нам не падать. Церковное же искусство как наиболее обращенное к духу, считаю не только высшим проявлением творчества, но и одновременно самым практичным из всех искусств, ибо именно оно в большей степени средство, а не цель. Даже сам термин «произведение искусства» не совсем корректен в данной сфере творчества, ибо здесь творческое «я» стремится быть как бы незаметным и отвергнуть само себя ради целей, которым служит.
         В то же время, полагаю, не следует, меря аршином церковным, отвергать все то, что, как многим кажется, стоит далече от высокого, не соответствует канонам и прочее.
         Во-первых, следует заметить, что запрет на вольнодумство в искусстве означал бы и запрет на все светское в нем как таковое. Если художник соблюдает каноны, то из-под его кисти выходит икона. Если художник пишет картину, то как он может нарушить каноны? Нельзя же, например, писать что-либо на немецком языке и нарушить правила русской орфографии. Значит, вопрос следует ставить так: допустимо ли вообще светское искусство или, во всяком случае, (что чаще всего волнует некоторых ревнителей благочестия) возможно ли касаться евангельских тем, изображать святых и тем более Христа реалистично?
         У Церкви на это нет запрета, если не нарушены каноны, общие для любого вида человеческого творчества: умеренность, благочестие, искусность… Впрочем, я не сторонник излишней натуралистичности некоторых тем, например, страданий Христа, ибо натурализм здесь умалит и принизит страдания Господа. Наконец, светским художникам возможно что-то заимствовать у богописцев и видеть в иконах образцы, достойные подражания. Мирское не отвращает Бога, противен Ему только грех.
         Во-вторых, не следует забывать и о духовном возрастании человека. Когда-то Бог через Моисея дал людям заповеди. И были те заповеди так же далеки от тех, что поведал Господь много позже в Нагорной проповеди, как далеко небо от земли. Но разве не единым Богом глаголились и те, и другие, и разве хоть одну из древних заповедей отменил Господь?
         Не отменил, потому что и по сей день не доросли мы до совершенных наставлений. И ныне крадем, ныне убиваем и исповедуем многобожие. Исполнить бы то, что заповедовано древним. Тем же, кто переступил через эту начальную ступень, дано откровение, как стать совершенным. Посему скажу так: для святого и икона Бога застит, а греховоднику и картина бывает во спасение. Мирское не нужно святым, но бо;льшая радость бывает на небе, если кто из грешников обратится, нежели когда тысяча праведников еще более прилипнет к Отцу.
         Незачем менять форму в угоду форме. Изменим внутреннее, и тогда внешнее само преобразится. Кто мешает нам культуру Святой Церкви перенять в свои квартиры и мастерские? Кто мешает свой труд уподобить труду иконописца, а наши выставки наполнить благочестием?
         Читая мои рассуждения о столь высокой планке в делах творческих, читатель может подумать, что я признаю право на творчество только суперпрофессионалов и высокодуховных людей, а авангардные течения считаю не иначе, как порождением сатаны. Это не так.
         Человек может не уметь рисовать вовсе, но если, взявшись за кисть, принесет пользу душе своей, это его путь ко спасению, тем более если упражнение в незатейливых картинках заменяют ему упражнения в пороках. Продав свои работы, через заботу о семье, её материальном благополучии вновь сотворит богоугодное дело, даже если не помышляет о своем спасении и вообще не верит в Бога. Так ли уж важно при этом, что выходит из под его кисти? В данном случае нет. И в связи с этим следует разграничивать незатейливое вязание у камина и проповедь людям своих взглядов и ценностей на жизнь. В последнем случае ответственность велика.
         Никто не совершенен, кроме Отца Небесного, и нет ничего совершенного от нас, но ценны могут быть поиски, принуждение себя творить и нести людям совершенное в желании самому быть совершенным, даже если результаты усилий остались не в удел. Это очень важно обозначить, ибо в противном случае моя философия делает ничтожным труды любителя перед профессионалом, как молитву послушника ничтожной перед молитвой старца, труды человечества в целом – пред Богом.
         Нередко  можно увидеть, когда критика, а чаще простые обыватели переходят от указания на технические недостатки живописи, непринятия стиля и манеры письма, к обвинениям, некоему борению с самим фактом творчества художника. Словно бы художник не просто виноват в несогласии своих взглядов со зрительскими или в своих технических несовершенствах, но и потому не должен писать более. А меж тем  художник сделал лишь то, что было в его силах. Он стремился принести тебе радость.
         Осуждению же подлежит сознательное глумление над красотой Божьей, призывы к недостойному, воспевание греха и тому подобные богоборческие взгляды. Во всем прочем, если нам кажется, что художник пусть не сознательно, но выбрал недостойный художника путь, следует высказывать мнение на этот счет, но, по возможности, остерегаться вердиктов или во всяком случае иметь объективную аргументацию своего мнения.
         Я встречался и с такими случаями, когда беспочвенные обвинения заходят настолько далеко, что в них прослеживается явное желание уколоть и задеть художника.
         Одни люди, как пчелы, ищут в поле цветы, другие, как мухи, видят на том же самом поле лишь кучи навоза. Каждому из нас следует уважать труд друг друга, особенно людей творческих. Более того, не следует смущаться исканием художника зрительского одобрения. Таковые могут быть продиктованы вовсе не желанием славы и лести в свой адрес, но исканием ответного жеста со стороны зрителей, ради которых художник и пишет. Если обыватель плату за труд получает в кассе и тем бывает удовлетворен, то художник, немало потрудившись, отдает свое детище даром. Ему бывает тяжело трудиться дальше, если не видит, что результаты его усилий не прошли бесследно, с пользой и радостью для других. Всегда можно помимо огрехов найти нечто достойное одобрения или даже восхищения, если художник искренен в своих стремлениях нести эту радость и приложил достаточно к тому усилий.
         Не всякая картина доступна каждому. «Мертвым» для восприятия может быть не только автор, но и зритель. Не следует быть скорым на обвинение автора в собственном нечувствии его картин, если у зрителя рядом на глазах слезы. Так монахи живут полной радости жизнью, но редко кто будет согласен чувствам схимника, проводящим дни и ночи в великой благости затвора. Одни проповедуют Кану Галлилейскую – это богоугодно, но угоднее всего Богу то, что у одних вызывает уныние и ужас, а у других восклицание «Господь, гряди!». И кто для мира безумен, тот может быть премудр для Бога.
         Художник может быть особо ревностен в защите своих картин, но не будем смущаться и этим. Так, каждый из нас будет стремиться защитить детей своих, которым отдал немало любви, приложил огромные усилия в деле воспитания ребенка. Так художник может быть не чувствителен к хуле в быту, но хулу на дитя свое воспринимает наиболее остро.
         Ученики же Христовы познаются в том, как они любят друг друга. Правда сама по себе – ничто, суета, равная той, что сгорит перед глазами Божьими в конце времен. В правде должна быть любовь.
         Нельзя угодить каждому, каждому вкусу и взысканию, да и не нужно стремиться к этому. И художнику не следует смущаться недовольством зрителя, вменяя это недовольство не иначе как в несовершенство результатов своего труда. Христос, – Бог и человек совершенный и Тот не избежал осуждения, две тысячи лет поносят Его. Что же говорить о тех, кто не совершенен и достоин осуждения по истине? Впрочем, если о творчестве художника ничего не говорят, либо говорят только хорошее, то как бы и впрямь не было бы повода для печали: только о мертвых либо хорошо, либо ничего.
         Если в критике есть что-либо полезное, следует принять это с благодарностью и усвоить. Если же это не критика, а злословие, прими с еще большей благодарностью и радостью.  Вспомни, что ты не только художник, но и христианин. Всякая хула, понесенная нами со смирением, делает Бога должником нашим. И то, что было обещано Им, непременно исполнится. И если не получаешь на земле столько награды, сколько заслуживаешь, радуйся: значит Господь желает дать тебе награду на небе. Если же будешь скорбеть о том, что не получил ее во временной жизни, то, оставшись без нее здесь, не приобретешь и в вечности.
         Предоставь Богу оправдать тебя. Оправдывающий себя обвиняет Господа. Страдающий же со смирением сострадает Христу. Что может быть лучше для человека, кроме как понести свой малый крест справа от Спасителя своего?
          «Горе будет вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо» (Лк. 6:26).
         Справедливо и то, что далеко не каждое произведение искусства несет в себе хотя бы попытку приблизить зрителя к Богу, а его автора уподобить Ему, даже в малом. Случается и так, что создание великих произведений живописи порождает в авторе губительную гордыню, а незатейливая роспись матрешек – словно бальзам для души. В чем же тут дело?
         Искусным может быть и злое. Дух же – основа всего. Причем не внешнее оскверняет нас, но сами себя губим.
          «Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое» (Матф. 12:35). И Бог будет судить не мастеров и неучей, но праведников и грешников, за то доброе и злое, что творим.
         Подобно тому, как священник при таинстве евхаристии представляет не себя, но Господа, так и художник, получивший таланты свыше, должен стремиться «причащать» не своей, но совершенной «плотью». Как важно здесь быть домом Хлеба Небесного. 
          «С преподобным преподобен будеши» (Пс. 17). И напротив.
         Следует также учитывать, что и в несении Истины ни мастерство, ни форма не имеют определяющего значения, хотя и немаловажны. В равной степени носителем истины может быть и фотографически правдивый реализм, и авангард, и росписи на матрешках. Но, о чем уже говорилось выше, чем менее правды в произведении искусства, тем более соблазна художнику потерять и истину. В целом же формула такова: Истина есть Бог, Бог есть Любовь, следовательно, нет истины в правде, если в ней нет любви. Все же то, в чем есть любовь, да будет быть!
         Искусство истинно и свято по духу и только по духу.
         Художник может писать что угодно: черное, белое, трусость или мужество, гордость, смирение… – не важно. Условие одно: что бы он ни писал, все это должно побуждать человека к добру.
          «Все испытывайте, хорошего держитесь» (1 Фес. 5:21).
          «Канонично только то, что полезно» (В.В. Болотов).
         Смотри не столько на то, что и как изображает художник, сколько на то, чему он учит и к чему побуждает. Что проповедует он искусством своим. И здесь: «…надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы явились искусные» (1 Кор. 11:19). Еще одно: отдавая приоритет духовной составляющей в оценке произведений искусства, не будем умалять и значение формы. Если дух определяет форму, то форма удерживает дух.
         Все же на вопрос, например, о том, должно ли искусство только радовать или же допустимо, когда художник отражает неприглядные стороны жизни, сцены насилия и прочего, я бы ответил, что, в целом, такие категории как душевность, умиротворенность, эстетичность куда более приемлемы для искусства и созвучны его прямому назначению. Да, скальпелем можно разделывать рыбу, и это полезная функция скальпеля. Но создан он для другого. Так и в искусстве. При этом действительно ценно только то, что происходит внутри нас. Это верно. Вид нищего оборванца на полотне ужасен, но прекрасными могут быть душевные волнения зрителя, полезным памятование о несправедливости, суетности и царящем зле. Красивыми картинками удерживаются души от падения, в горестях находит себе перерождение человек. И все же искусство скорее щит, нежели меч. Для терзаний наших существует сама жизнь, и весьма часто зритель праведен только перед теми образами, что намалеваны краской, и, обманываясь относительно себя, совершенно иным остается в жизни. Сколько было и есть жестокосердных подлецов, сидящих у рояля и с умиротворением исполняющих бессмертные партии великих музыкантов!  В свою очередь постоянное искание радостей и сладких переживаний, избегание мучительного и тревожного, может свидетельствовать, что этот человек будет и в жизни избегать и отвращаться всего того, где необходима его помощь, участие, сострадание.
         Определю еще, что предлагаемые мной высокие критерии и принципы в деятельности художника представляют собой не безусловное, но идеальное. Сказано: раздайте все нищим и следуйте за Мной (Мф 19:21). Или: не имейте вы более одной одежды (Мф. 10:10). Что это? Заповедь непременная для христианина? Мне представляется, Господь не осудит нас за то, что мы не стали Его апостолами, тем более, если и не имели на то призвание. Но разве не следует человеку знать, каким должно быть христианину в самом совершенном, самом абсолютном смысле? И разве не грех не стремиться к тому? Пусть каждый определит для себя долю истины, посильной на своем творческом пути. Даже малая толика её в произведениях искусства, глупых и смелых, дерзких и бездарных, умных, гениальных – любых, имеет и должно иметь право на существование. Я лишь пытаюсь раскрыть идеальную формулу того, чему быть должно, но, в абсолютном смысле, невозможно. Однако можно и должно выбрать ее ориентиром, и если уж не следовать ему, то хотя бы видеть и признавать.
         В мире искусства, как и во всяком другом, должен быть абсолютный критерий, мерило. И, даже если мое мнение не соответствует ему, этот критерий должен быть, и он существует. В этом смысле красота  есть категория объективная и абсолютная.
         Без маяка не следует выплывать в открытое море. В искусстве, как и в жизни, возьмем на вооружение слова блаженного Августина: «Возлюби Бога и делай, что хочешь». Познай Истину, держись Ее – и твори, как хочешь. Если ты видишь Истину и стремишься к ней, не собьешься с пути.
         Заблуждаемся, если думаем, что талантливый художник должен спорить во всем и идти против течения. Это не самоцель в искусстве. Но если течения и ветра – человеческие пороки, следует идти против них. Пусть все добродетели мира резонируют с кистью художника, а добродетели зрителя просыпаются, звенят и вторят им. Только тогда избитое и почти абстрактное «красота спасет мир» обретет понятное и буквальное значение.

                III. В поисках

         Итак, как было сказано в начале, одним из критериев ценности произведения искусства является то, насколько оно способно вызывать восхищение. Проблемой тупиковых, на мой взгляд, течений в искусстве, кульминацией которых стал «Черный квадрат» Малевича, явился изначальный принцип, в основу которого положено стремление не восхищать, а будоражить посредством протеста, отрицания, иногда разрушения.
         Строить город можно бесконечно долго, разрушение всегда кульминационно. Большего отрицания, чем в «Черном квадрате», добиться невозможно, а значит, и двигаться больше некуда. Но, когда Малевич сказал: «Искусство исчерпало себя», исчерпали себя его собственные творческие изыскания. И человек, и натура неисчерпаемы – хватило бы огня. Но для того чтобы двигаться вперед, необходимо направлять свою творческую энергию в сторону познания человека и природы, а не в сторону их упрощения и разрушения. Впрочем, творческую ли? Разве ломать есть строить?
         Кстати, даже самые признанные бунтари (Малевич, Пикассо и другие) никогда и не были разрушителями классики, просто потому, что не могли ими быть. Тявканье болонки воспринимается лишь в компании болонок, а под ногами слона вызывает смех. Повесим на одну стену «Юдифь» Джорджоне и «Авиньонские девушки» Пикассо, и нам откроется разительная правда. Философией уродства и моралью отверженных обличается сама антикрасота.
         Впрочем, отметим, что доля пользы есть и в этом. Всякая соринка в глазу по воле Божьей, всякая травинка в поле не напрасна. Из всего можно извлечь пользу и урок для себя, и нет ничего, что могло бы навредить человеку, но он сам приносит вред себе. Плохо то, что заблуждения принимаются за ориентиры. Но это беда самого зрителя и одновременного родителя всего того, что ему особенно мило. В искусстве, как в зеркале, отражаются не просто характеры авторов, но эпоха со всеми ее пороками и недостатками.  И то, что особенно характерно эпохе, звучит тем громче и настойчивей, чем более востребовано и ближе духу многих. 
         Как мне представляется, Пикассо наглядно отразил падение человеческого сознания, он испытывал предел этого безумия: вы желаете питаться и любоваться этим враньем, так вот вам еще, ешьте.., он говорил: «Я не настолько глуп, чтобы считать себя великим художником типа Микеланджело, Рафаэля, Тициана. Я ловкий комедиант, который сумел воспользоваться глупостью, жадностью и тщеславием людей 20 века». Ему вторил Сальвадор Дали: «Я очень богат, потому что на свете много дураков». Уроды Пикассо – евангелие от сатаны Булгакова, где показано то, во что верить нельзя, от чего должно отвращаться. Уродами Пикассо желает видеть нас дьявол, в образах икон отражен взгляд на человека Церкви. Сделаем выбор. Пикассо поднес зеркало к лицу общества. Разве не достоин похвалы? Достоин, если руководствовался благим, и со стороны тех, кто почерпнул от его творчества более пользы, чем вреда. Если таковые найдутся…
         Искусство, ориентированное исключительно на новизну, уподобляется греху празднословия, вызывает чувство пресыщенности и усталости, открывает очень опасную сферу потакания человеку, взамен любви к нему, потакания его слабостям и порокам. Храм искусства не должен стать языческим капищем, ибо истины не может быть две. Сотворяя безобразное, мы творим себе идолы и соединяемся с теми, кто мучает нас, хотя и имеет иногда вид благообразный. Разумеется, всякий родитель очередной новизны утверждает, что заветный «ларчик» с истиной в руках именно у него.
         Безусловно, развитие искусства можно усматривать и в этом, однако как религии, развиваясь, не совершенствуются, если не имеют пути к Богу истинному, так и искусство может иметь бурное развитие, не совершенствуясь, если выбирает неправильный путь. Например, если ежедневно практиковаться в искусстве собирания сплетен, можно преуспеть и в этом. Совершеннее не станешь. Зато, быть может, станешь богатым, успешным и знаменитым.
         Искусство не перестанет быть разным не только потому, что художники «говорят» со зрителем на разных языках и имеют свое особое мнение, но потому, что живут в нас как пороки, так и добродетели. И то, и другое будет искать удовлетворение себе. Тем же, кто ищет новое, я бы предложил искать лучшее, а в лучшем обретать что-то новое. Разумеется, в обоих вариантах можно преуспеть и добиться похвальных результатов, безусловно. Пускай же средства останутся только средствами и не подменят цели. И, если «Черный квадрат» стал милее «Блудного сына» Рембрандта, следует бить тревогу и менять что-то в себе.
         Как же вообще оценивать творчество художников, если они не вписываются в систему приведенных мной ценностей? Здесь я буду вынужден абстрагироваться от сугубо духовного осмысления темы. Мне представляется, главным принципом оценки здесь выступает принцип новизны или исторический принцип. Никому до Малевича не приходило в голову сузить мир до границ геометрической фигуры, более того, выставить это «чудо» на обозрение публики. Главная ценность большинства авангардных течений, особенно тех, что наиболее удалены от традиционного искусства реализма, собственно и сводится к новизне. Нет новизны – нет и ценности. Причем новизна обязательно должна быть кардинальной. Так, если сегодня представить публике еще один квадрат, желтый или зеленый, то популярности черного и красного квадратов Малевича они едва ли добьются; в свою очередь еще одна Мадонна с младенцем, написанная традиционно, вполне может пополнить «копилку» шедевров и ныне.
         Таким образом, старания современных абстракционистов, кубистов, футуристов и т.п.  кажутся мне бессмысленными. Более того, с учетом современного этапа развития искусства, когда ничего радикально нового в него уже вряд ли удастся привнести, во всяком случае, настолько, насколько как это было в 19 - начале 20 веков, то и попытки найти новые течения авангарда едва ли стоят того, даже в случае успеха. Причина одна:  эпоха отвлечений и безрассудств уже состоялась и все, что было недосказано, никого не удивит. Новизна никого не шокирует, ей не скажут «нет», ее не будут осуждать столь ревностно, что осуждения эти, вперемешку с восторгами и нелепыми домыслами, станут достоянием истории. Новизна перестала быть новизной и, уж тем более, протестом. Всем пресытились. Впрочем, праздномыслие в любой форме, разобщенность между людьми и вообще все, что отвлекает людей от Бога, весьма радовало и радует нашего врага и поныне: «занимайтесь, чем хотите, – говорит он нам, - спорьте,  ищите и находите, хоть церкви стройте, лишь не думайте о Боге».
         Погоня за чем-то новым и неожиданным, если служение людям, стремление принести им духовные и нравственные ценности не только уходит на второй план, но даже и не предполагается, низводит цели и задачи творчества до совершенно недопустимых, абстрагированных от человека формул: «искусство ради искусства» или же «искусство не более чем средство материального достатка, утоления личных амбиций и прочих страстей».  Если даже величественную красоту Писания можно превратить в пустую болтовню, что говорить о свободе творчества?
         Сразу оговорюсь, что я вовсе не определяю реализм (под реализмом здесь и далее я буду понимать направление не в строгом искусствоведческом определении, а традиционное, в целом тяготеющее к натуральности искусства) единственно разумной сферой, где художнику надлежит пробовать свои силы. Реализм может быть просто неинтересен, или даже чужд творческому духу того или иного художника. Наконец, возможности того или иного направления искусства должны непременно соответствовать возможностям самого художника. Если этого не происходит, и человек не способен ярко и полно раскрыться в искусстве традиционном, ему, быть может, имеет смысл испытать себя в чем-то ином. Лучше быть мастером абстрактных форм, чем плохим подражателем действительности. Но я убежден: никогда и ни при каких условиях даже самый талантливый образец футуризма и тому подобного не встанет в один ряд с «Данаей» Рембрандта или «Динарием кесаря» Тициана. Есть некий предел жанра и направления.
         Говоря о критериях оценки, я склонен признать, что в мире искусства существует изначально заданная иерархическая система. Так, например, живопись в этой  системе стоит над графикой, масло над темперой, исторический жанр над пейзажем, а реализм над всеми другими направлениями в изобразительном искусстве, условно, конечно. Разумеется, отдельно взятое графическое произведение может оказаться куда более ценным в художественном смысле, чем то или иное живописное полотно, а скромный пейзаж затмить бездарно написанную батальную сцену.
         Принцип иерархической структуры основан на том, какие возможности дают художнику ее элементы. И реализм здесь – направление, обладающее наиболее полным набором творческих рычагов и инструментов. Реализм – единственное направление, в котором все ценностные характеристики могут быть реализованы максимально, направление, в котором значение слова «живопись» раскрывается буквально, направление, где гармония между человеком и природой возможна в принципе. Реализм максимально критичен, поэтому все плюсы творчества реалиста, впрочем, как и минусы очевидны. Кстати, причина увлечения некоторыми художниками параллельными реализму течениями кроется именно в этом.
         Зачастую критики исходят от обратного: чем меньше «рычагов», тем ценнее. Так, например, художнику-графику куда сложнее отразить красоту заката, используя лишь уголь, чем живописцу, в распоряжении которого полный набор цветовой палитры. Следовательно, талант графика выше. Может быть. Однако еще сложнее, если правше взяться творить левой рукой или впотьмах, на ощупь, и так далее усложнять задачу вплоть до исполнения цирковых трюков. Все же поставлю во главу угла фактор, который в наибольшей степени определяет воздействие произведения искусства на зрителя.  Так вот, определяющим здесь выступает не то, какие средства были положены для достижения определенной  цели, эффекта, а то, насколько полно эти цели были достигнуты.
         Состояние Церкви отражается на всем. Искусство, отрицающее классические ценности, несогласное с зажатостью и закрепощенностью традиционного искусства, его несвобода от «догматов» и прочее – законнорожденное дитя бунтарской сущности протестантизма. В этой ветви псевдохристианства слилось немыслимое количество школ, направлений и сект. Дроблению их и разобщению нет конца. В финале – атеизм. Все так же и в псевдоискусстве, только в финале – «Черный квадрат».
         Протестантизм не есть явление сугубо формально-религиозное, в нем отражается состояние духа и чаянья людей, протестантизм – болезнь ума и сердца, с тех пор как пал человек.
         Вся история мирового искусства от ярчайших образцов ренессанса до самых безумных – авангардизма сводится, как это ни странно, не к получению все новых и новых творческих свобод, а как раз к прямо противоположным процессам. Чем дальше художник уходит как в сторону внешнего (натурализм) так и в сторону внутреннего, субъективного (абстракционизм и подобные), тем больше лишает себя творческих возможностей, тем больше соблазна для одурачивания неискушенной публики получает. Откровенно говоря, многие сделали карьеру как раз на этом, так что следует признать: безусловный талант вовсе не гарантирует успех автору, а посредственный проныра не обречен на безвестность.
         В конце концов, любая стилизация низводит свободу до выбора рамок дозволенного, если хотите, сектора, причем, чем больше «свобод» тем меньше рамки. Это не плохо и не хорошо само по себе, все зависит от содержания. Плохо, когда свобода – ради свободы, свобода – ради протеста... Чаще всего такая формула искусства лишает его истинных критериев ценности. Деструктивно, когда часть возводится в ранг целого и единственно верного, когда из манеры делают культ, наделяют самодостаточностью искусство вообще.
         Есть некоторые внешние (не будем сейчас копаться слишком глубоко) причины того, что бунтарское искусство и по сей день привлекает как зрителей, так и новых Малевичей. Во-первых, его основатели всегда будут интересны, хотя бы исторически. Во-вторых, отвлеченное, тяготеющее к беспредметности искусство, искусство свободное от технических и композиционных правил, позволяющих определить уровень художника, свободное от идеи и смысла, даже если они присутствуют, – очень удобная сфера деятельности художников, обделенных талантом и потому избегающих критичности своих «шедевров». Подвергать критике их, конечно, можно. Но в определенном смысле такая критика блеф. Там нет критериев, все настолько субъективно, что единственным критерием становится сам автор. Нельзя сказать, что вот здесь слишком темно, а здесь слишком ярко. На все можно получить ответ: «Я так вижу».
         Посадите за мольберт ребенка, который никогда не брал в руки краски и попросите изобразить на холсте то, что он захочет и как захочет. Эффект будет поразительным. Под любую мазню можно будет найти удачное название, а повторить «шедевр» не удастся даже мастеру, зато возможно найти в ней особую стилистику, почерк и даже мысль, которую пытался «донести» автор.   
         Из числа негативных причин можно назвать еще одну. Дело в том, что любое отклонение от традиционного имеет признаки элитарности.  Завсегдатаи выставок, где экспонатами могут быть консервные банки и куски старых обоев, испытывают потребность выделиться из массы, ощутить себя людьми, понимающими искусство «не для всех», либо казаться таковыми в глазах окружающих. Они будут ходить по выставочным залам и морщить лоб, и никто из них не скажет: «…А король-то голый!». Разумеется, голым окажется правдолюб, «не понимающий» всю «тонкость» элитарного искусства. Впрочем, иногда людьми движет обыкновенное любопытство, аналогичное тому, когда мы с удовольствием слушаем сплетни, заранее не веря ни единому слову.
          «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6:21).
         Оговорюсь, что в так называемом искусстве «не для всех» достаточно по-настоящему талантливых, душеполезных и достойных восхищения работ, но и добавлю: чаще всего достоинства таких работ есть усеченные отголоски традиционного, и, чем больше они усечены, тем меньше и достоинств. Бесспорно также и то, что моральная сторона произведения, его духовная окраска и полезность не являются критерием талантливости автора. Злое и доброе могут быть представлены одинаково гениально. Но духовное есть то, чему быть должно, а бездуховное в искусстве, равно что угощение, может быть красивым, вкусным и необычным, а скушаешь – отравишься.
         Далее я хотел бы отклониться от формы. Ведь, как говорил уже раньше, не так важно, что и как творит человек, сколько, что им движет и к чему он призывает.
         Провозглашая высшей ценностью человека, безотносительно того, что он есть, со всеми его духовными болезнями, пороками и дурными пристрастиями, а подчас и культивируя болезнь, защищая право болеть и заражать других, тем самым общество помогает ему падать все дальше, подчас открыто низводя до подобия скотины и даже хуже, ибо скотина не может быть настолько предоставлена самой себе, насколько человек.
         Поистине очевидно: любое проявление человеческой свободы, когда критерием становится он сам, коверкает и уничтожает все божественное в нем, он неизменно катится вниз, даже сам порой не замечая этого.
         Когда художник не стремится искать лучшее и взывать к лучшему, но предлагает отведать брату своему абы что, он подобен хозяину, который подает к столу гостям вместе с яствами нечистоты. Поразительные образцы «демократии» обнаруживают западные «человеколюбцы», когда говорят: «Пусть человек сам выберет себе то, что считает для себя возможным. А в предложениях, пусть не будет запрета. Пусть ребенок отведает всего, а когда вырастет, то сам решит, что ему ближе».
         Интересно, кто-либо из этих умников подал бы своим детям на завтрак два блюда, одно с белыми грибами, а другое с мухоморами, говоря: «Вот, дети, выберите сами то блюдо, какое желаете»? Так могут сказать только те родители, что ненавидят своих детей. Любящий и разумный родитель вначале сформирует вкус и мировоззрение ребенка на самом лучшем из того, что можно ему дать, а затем не будет иметь страха за выбор своего дитя.
         Исчезла любовь среди людей. Вот, что становится во все времена причиной упадка чего бы то ни было и причиной помешательства людей, раздающих и продающих друг другу мухоморы, иногда еще и за большие деньги.
         Несмотря на то, что век расцвета бунтарского искусства миновал, люди остались прежними. Нельзя насытиться ничем, кроме как Богом, и вот голодные желудки урчат еще более настойчиво и более злобно.
         Когда человек постоянно испытывает чувство голода, но пища не может этот голод утолить, то человек привыкает есть много, и уже не так важно, что идет ему в пищу. Эпоха барокко с ее изыском и пышностью подобна гортанобесию человечества, но, хуже того, чревобесие пришло ей на смену, как страсть более низкая и скотоподобная.   
         Количество художников на этой ниве выросло в разы, а рынок произведений искусства превратился в базары.
         Глядя на то, что сегодня пользуется успехом, я теряюсь ответить, что такое не уметь писать. Не знаю, что такое неумелая живопись. Это плохо. Мне представляется, пальму гениальности следовало бы отдать тому художнику, про которого все в один голос сказали бы: в нем ничего нет. Это удивительно, как дух разрушительного протестантизма, представленный явным образом в религиозном сознании на Западе, проник во все сферы нашей деятельности. Какая-то сатанинская воля, избавившая людей от критериев и ориентиров, заменив их псевдосвободой и самостью, уверенно и решительно подводит человечество к концу времен. Искусство, задуманное как труд, предупреждающий и остерегающий человека от падения, в своем теперешнем состоянии, вызванном упадком умов, напротив, уже подталкивает человечество к гибели.
         Разрушительные процессы творятся не стихийно, они продуманы, выверены и управляемы. Мне представляется, что те сатанинские организации, известные под разными названиями, не более чем декорации, ребяческие забавы, отвлекающие взгляд от тех, кто действительно правит миром и приуготовляет его к приходу самого главного лжеца.
         Эти пресловутые творческие эксперименты! Ими же можно оправдать все что угодно. Безмолвная натура не может нам ответить, но кто рискнул бы изуродовать своего любимого ребенка? Только ненавидящие его. Благо, что уроды, насаждаемые экспериментаторами в искусстве, не оживают телесно. Впрочем, сказанное не означает недопустимость поисков и экспериментов как таковых. Без этого творчество невозможно в принципе. Бог знает, как творить, человек ищет как… Но давайте будем внимательно смотреть на то, что или кто за этими экспериментами стоит. Кто более радуется твоим успехам? Тот, кто справа, или тот, кто слева?
         Свобода творчества, как и свобода вообще есть великое благо, дарованное нам свыше. Это абсолютная и непререкаемая ценность, но вот то, как мы ей пользуемся, имеет различную моральную окраску. Весьма часто художники, так ревностно отстаивая свободу творчества, не видят или не желают видеть очевидную разницу между тем, что мы получили, и тем, что получилось, между правом и возможностью, между даром свободы и тем, как мы ей пользуемся. Совершеннейшая безобразность встречается всюду. Она нагло и бесстыдно стремится показать свою наготу, развороченность тела и духа, помоями льется из окон на головы и тех, кто желает пребывать в нечистотах, и тех, кто еще испытывает приступ здоровой тошноты от такого обращения. Разве не дьявол столь упорно приучает нас к свободе жить в темноте,  не давая даже заикнуться о свободе не быть в темноте?
         Откровенное глумление над натурой, а нередко и христианской верой, карикатурное изображение человеческих добродетелей, смакование низменного и уродливого вовсе не является невинным чудачеством. Даже в самых простых вещах эти явления отражают духовную опустошенность автора, а нередко и богоборческий дух, стремящийся извратить и переврать все то, что носит образ Божий. 
         Больной разум плодовит и богат на выдумки. Здоровый – кроток, сдержан, не горделив, не гонится за сиюминутным, не пытается обмануть, полон радости, сосредоточенности, терпения.
         Другая негативная сторона современного искусства кроется в том, что при достаточно благочестивом сюжете зачастую царит какая-то мертвенность работ, теплохладность. Можно ведь и веру Отцов наших исповедовать до последней буквы умом, но не сердцем и мертвым стоять ежедневно в церкви. 
         Так, часто видишь достаточно грамотно написанную вещь: вот озерце, вот березка, склонившаяся над ним, но даже квадрат Малевича почему-то выглядит много интереснее и честней. Картина не вызывает эмоций, она тоже не критична, но одобряема многими критиками, без обсуждения.  В ней нет ошибок, как нет их и в «Квадрате». По сути это та же самая пустота, только в исполнении Малевича она честно и нагло заявлена. Здесь же, глядя на такие работы, говорят: «Мило!» - и проходят дальше. Ничего не остается в памяти.
         В свою очередь, чем интереснее картина, тем больше нареканий она может вызывать. Живопись талантливая, даже с изъянами заявляет о себе как о личности. И обсуждают ее, как живого человека. Этот «человечек» имеет характер, иногда раздражающий всех вокруг, впрочем, не будь его, картина стала бы просто «милой», и ни у кого никаких вопросов: пришел, увидел и забыл…
         Искусство и равнодушие не совместимы. Настоящее искусство стремится удивить тебя. Остановись и подивись молча, красота говорит с тобой!
         Красота немногословна, не выпячивает и не показует себя ради похвалы, но бродит с фонарем в коридорах души подобно совести и вопиет: «Ищу человека!»
         Мир реалистического искусства самый богатый и многогранный, оттого «нищета» реалистических образов выглядит наиболее отторгающей. Разумеется, критичность  живописи не сводится к наличию в ней «дурных черт». Проблемы критики основаны на искаженном, либо невнятном представлении о ценностных характеристиках, и это проблемы самой критики, но они имеют самое прямое отношение к тому упадочному состоянию современной живописи, в которой давно уже нет равных Рембрандту или Веласкесу. Очевидно, что гении являются этому миру неслучайно, оттого их то густо, то пусто. Складывается также впечатление, что они просто стали невостребованы. Не стало зрителя…
         Все же ограничимся куда более приземленным осмыслением темы.
         В мире искусства существует некая монополия посредственности. Эта монополия насаждается как искусственно, так и по вполне естественным причинам. В человеческом мире одаренных щедро всегда было куда менее одаренных скудно. И порядок в этом «государстве» более или менее поддерживался при диктатуре данного меньшинства. В состоянии творческой «демократии», когда мнение правящего меньшинства перестало быть авторитетным  (кстати, во многом заслуженно), мнение большинства, в силу своего большинства, стало определяющим. Более того, это большинство теперь ревниво следит за тем, чтобы приоритеты не поменялись, в противном случае ему придется не просто потесниться, а вообще уйти с арены живописных «баталий».
         Представители художественного мира, обделенные талантом, но не амбициями, совершенно естественным образом не желают пребывать в одиночестве и ориентированы на консолидацию друг с другом. Такие «творческие» союзы представляют собой способ не только держаться «на плаву» и в зоне внимания, но и примерить «генеральские погоны» ведущего художника эпохи, художественного течения страны, региона…
         Само общество на рубеже 21 века оформилось таким образом, что окончательно уничтожились элементы аристократии – власти лучших. Во главе всех сфер жизни общества укрепилась система, которая выискивает не лучших, но нужных ей. Художественный мир вовсе не претендует на исключение. Напротив, страсть к великому не менее губительна, чем к ничтожному, так как в разы усиливает зависть, тщеславие и прочие пороки. Круговая порука внутри системы и непонимание проблемы вокруг ее оставляет немного шансов как на благоприятный выход из системы, так и на бунт извне.
         Многие не только красками, но и словесно пропагандируют облегченный подход к творческому процессу и искусству вообще. Не будучи способными предложить зрителю вдумчивую и действительно талантливую живопись, в ранг художественных достоинств возводятся совершенно надуманные «способности» видеть глазами ребенка, создавать калейдоскоп красок вместо грамотной колористической работы и прочее. Совершенно на смех  поднимается скрупулезное прописывние деталей, тончайшая нюансовая проработка колорита и другие достоинства, требующие от автора реальных, конкретных и очевидных способностей. Такое неприятие неслучайно. Эти достоинства – лакмусовая бумажка, способная расставить все на свои места, оценить беспристрастно, не взирая на титулы и заслуги.
         Весьма странными я нахожу нападки и тех, кто видит в так называемой внешней красивости нечто недостойное живописца. Кто это говорит? Человек, достигший внутреннего совершенства? Не встречал таковых. Может, мы и Богу скажем, что давно переросли Его смазливые картинки одуванчиков и закатов и в совершенстве своем уже не нуждаемся в этом?  И разве красота внешняя попирает или исключает красоту внутреннюю?
         Консолидация большинства не представляла бы серьезной опасности, если бы не предполагала узурпацию представлений о том, каким должно быть искусство, узурпацию самого понятия искусства. Вот она, та самая обезьяна – неправильно понятая, а затем навязываемая свобода. Сначала свобода стала альтернативой академическому засилью, затем подменила само искусство. Теперь художественный мир может сколь угодно кривляться. В кривом зеркале уже не понять, что действительно ценно, а что есть свобода и только.
         Свобода цвета, свобода наложения мазков, смелость трактовки сюжета – эти категории настолько абстрактные, что сами по себе не имеют никакой, ни художественной, ни исторической ценности, во всяком случае сейчас, когда табу в искусстве уже не существуют. Ценность произведений искусства не в смелости и вольностях, не в какой-либо иной подобной категории, способной низвести само понятие искусства до абстрактных определений «созидания» и «самопознания», – каждый из нас что-либо познает, созидает, разрушает. Все это, если и имеет ценность, – ничто в отрыве от главного постулата творчества: как экономика должна быть экономной, искусство должно быть искусным. И только искусность любого из качеств живописного произведения, будь то реалистичного или отвлеченного, способно возвести их в ранг действительных достоинств.
         Народ же, в значительной своей части, как стадо баранов, бредущее не за «продвинутой» овцой, а туда, куда движется все стадо. В таких условиях популярность художника может быть никак не связана с уровнем его мастерства. И это очень показательная сфера для забавных экспериментов. Так, например, выставка работ популярного живописца может вызывать массу похвал, одобрения и понимания, но если вдруг объявить, что автор никому не известный первокурсник художественного училища, в оценку его творчества непременно внесутся существенные корректировки.
         Важно уметь оценивать живопись без привязки к регалиям и даже к имени автора. Стоя перед картиной, спросите себя, чем конкретно она восхищает вас?
         Художником не может быть всякий, у каждого свое призвание. И нет таких, которые были бы обделены Богом, и нет таких, которые не имели бы возможности послужить Ему. Это ангел Божий спустился с неба и шепнул каждому из нас заветное слово, это тяжелый изнурительный труд, ибо гениями рождаются, но великими становятся. Илья Репин сознание терял от нагрузок и напряжения, когда создавал свои шедевры, и не следует думать, что без высокого труда возможно добиться высоких результатов.
         Вместе с тем легкая и даже откровенно посредственная культура нужна и, быть может, даже необходима. Без нее высоким пресыщаешься, от грамотного и правильного начинаешь уставать и по немощи своей отвращаться. Рисунок ребенка, бывает, радует глаз куда больше рисунка прославленного мастера. Чем плохо? Человеку, уставшему от суеты и забот, в самый раз то простое и немудреное. Когда же придут в спокойствие мысли и чувства, возможно ему будет принять без вреда для себя нечто большее. Но те свойства художеств, которым, как зайца играть на барабане, можно научить каждого, нельзя равнять с высоким, не следует подвергать их и той критике, что применима для высокохудожественных ценностей. Если с равных позиций критиковать шедевры ренессанса и незатейливый лубок, в одном коме смешается все:  и незатейливое, и великое, потеряются ориентиры.
         Кстати, многие авторы на том и не настаивают.  Критики и «кукушки» часто сами находят их и портят еще недавно смиренную душу. Возведение в достоинство нарочитой незатейливости, а подчас и откровенной бездарности необходимо для укрепления собственных позиций отдельных авторов. Думаю, что многие с удивлением слушают о «тонких» достоинствах своих произведений, о которых раньше даже не догадывались, затем начинают в них верить или не верить, а в итоге обрастают амбициями и диктуют собственное виденье искусства. Не я ли среди них?
         Критика в таких условиях рискует от восхищения личностными качествами художника, его трудолюбием, увлеченностью и прочим перейти к надумыванию мнимых и несуществующих достоинств его работ.
         Пустота. И вот пустота уже одобряется и ставится в пример, ей обучают, ей находят объяснения. Первейшая причина тому – духовное обнищание.
         То, что может служить лишь первой ступенькой на пути нравственного и духовного становления, расценивается как нечто самобытное, законченное и равное тому, что этажами выше. Пусть будет и эта ступень, если без нее не шагнуть на другую. От Малевича до Рембрандта. Но разве не пропасть между ними? И разве не велик риск не подняться, а опуститься еще ниже? Давайте хотя бы детей будем воспитывать на лучшем и безупречном, а когда они вырастут, и сформируется их мировоззрение, пусть выберут себе критерии и ориентиры.
         В мире, где уже привыкли «переваривать» огромные объемы пустоты, в живописи, музыке, кино, творчество с «начинкой» может быть по обыкновению проглочено нераскушенным, либо «выплюнутым» вообще. Живопись, происходящая от слов «живо писать», а не «вписываться» опасна, ибо нередко служит очевидным критерием правды, критерием того, что действительно достойно и красиво, а что надумано и только. Ее нередко гонят как белую ворону прочь со двора там, где двор облюбовали сороки и склоки.
         Что же нужно сделать,  чтобы сломить существующую систему? Пустое. Разумеется, глубинные причины нельзя исправить внешними и не во внешних суть. Все сгорит, и все баталии наши забудутся на каком бы поприще они ни были, кроме как на поприще духа. Искусство – это зеркало, и нечего пенять на него горбуну, и не стоит слишком большого внимания само зеркало. Очень может быть, что общество давно перешло ту грань, за которой начинаются необратимые процессы конца времен, а следовательно, горбуна исправит могила…
         Но пока есть стремление иметь здравый ум и чистое сердце, сохранится и возможность быть тому. Правильное восприятие культуры, отношение к живописи и искусству в целом – это все то, что прямо обусловлено православным отношением к жизни. Православным – значит святым. И сколько святости в наших чувствах и мыслях, настолько мы православны. Сколько святости в произведениях нашего творчества, настолько они православны, а значит, верны, правильно раскрывают и славят Истину.
         Для творчества не надо права, ибо человек есть творец по природе своей. И не следует художникам иметь вражду о пустом и мериться мерами тленными. «Любите друг друга», – все, о чем просил апостол Любви.
         Нам не найти единство в форме, и не нужно оно, но будем стремиться быть едиными в духе. Ничто не объединяет людей настолько, чтобы не иметь им почву для ссор, как вера и любовь. Сгорит вещество наших дел: и все бессмертные картины, и те, что бездарные, – ничего из того не возьмем с собою в вечность, но дух этих дел останется и будет для одних обличителем, для других же спасителем на Судилище.
          «Уже и секира у корней дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь» (Мф. 3:10).
         Живопись для большого мастера – жертвенник души. Наши предки даже пищу вкушали с благовением, готовились к войне, как к таинству. Так же таинственно получаем мы пищу для творчества. Не оскверним его пустословием. Мы ответим за каждое слово, брошенное непотребно.
         Художнику, желающему оставить след в умах своих современников и потомков, внести лепту доброго и совершенного, надлежит подходить к холсту, как к алтарю. Так нищие духом жаждут благодати, родители желают своим детям быть самыми умными и красивыми. Автор может сколь угодно самовыражаться, искать и делать ошибки, но при этом ему следует четко определить для себя, какую роль здесь, у алтаря, он отводит себе. Роль ищущего истину священника, смиренного монаха или обезьяны, примеряющей псалтырь на голову и поражающей всех тем, что никто до нее в лоне Церкви этого не делал.
         Художник ищущий должен искать не просто способы самовыражения, но Истину. Когда Пилат произнес знаменитое «Что есть истина?», Истина стояла перед ним, и он не видел Ее. Так и художник в своем творчестве никогда не ответит на этот вопрос, если живопись не станет для него инструментом величайшего искусства являть миру подлинные и непреходящие ценности, если эти ценности не станут совестью его картин, если творчество художника не станет его сокровенной мечтой о себе самом, увлекательной, тяжелой и бесконечной дорогой…

         А. Миронов, 2007 - 2010 гг.
Опубликовано: Андрей Миронов. Живопись и литературное творчество. – Рязань: Приз, 2011. – 152 с.

Сайт: http://artmiro.ru 
E-mail: andreimiro@yandex.ru