вторая серия тут:
http://proza.ru/2011/02/22/1970
__________________
ТРЕТЬЯ СЕРИЯ
По залу плавал недовольный гул. Все курильщики потихоньку возвращались. Что-то их влекло. То ли книга, обещанная одному из «пролетевших», то ли любопытство и злорадство, ибо, в конечном итоге, только каждый четвёртый из нынешних «счастливчиков» получит право издать свой персональный сборник стихов.
– Ты представляешь!?. – вскочил навстречу Максиму Пьер, улыбаясь до ушей. – Дима стал претендентом! (Рачок утвердительно моргнул. ) И Айчира! Я-то – в пролёте, но! Представляешь?! Айчира!! Она тоже будет участвовать в «кастинге»! – потом он добавил уже без улыбки. – И Нарцисс.
– Таким везёт. Баловень судьбы, – философски изрёк Максим и поморщился.
– Айчира… – присаживаясь, вздохнул всей грудью Петя.
– Что ж! – подытожила Неля в микрофон. – Отчаиваться никому не нужно. На заседаниях клуба вы ещё не раз продекламируете нам свои шедевры, а книги… Книги ещё будут! Главное – не сдаваться!
Гул в зале чуть утих, но стал просто осязаемо раздражённым.
– Итак! Теперь у нас есть 36 претендентов на издание персональной книги. В целом – девяти книг. Предлагаю следующее. Они выходят по очереди, читают стихи – не более пяти минут каждый. Решение о том, кто из них будет опубликован, принимает наше почтенное жюри – Остап Иванович, Вениамин Анатольевич…
– И я, – с сарказмом выкрикнул кто-то.
– И я, – подтвердила Неля, очевидно, уже начиная сердиться. – Вы меня месяц назад переизбрали на отчётно-выборном собрании. Единогласно, если не ошибаюсь. Полагаю, вы считаете меня старшим товарищем. Я за каждого из вас чувствую ответственность. Я осознаю, что многое здесь сделал случай. Но уж тех, кто попал на слушания… Я… – Неля растрогалась. – Я буду переживать за каждого… Но у нас ограниченная площадь публикации и ограниченное время. Удачи всем!
Она собиралась уже сесть в президиум, но тут все заволновались.
– Это несправедливо! Что за жюри!?
– Бред! Бредятина!
– Нас так не предупреждали! Я и про голосование…
– Да иди ты нахрен!
– Ну в деньгах он понимает, – а мои стихи – он в них поймёт?!
– Насмешка! Издевательство!
– Бля! Линять надо отсюда, позорище!
– Да эти «классики» – они себе любимчиков заводят, знаю я!
– Неля, не гони!..
– А мы? Мы что, не можем выбирать наших друзей?!
– Да! А у нас кто спросит?
– Праааавильно!
– Это трибунал! Самозванцы!
Нахим Факов бегал вдоль первого ряда, отчаянно жестикулируя. Катя не могла отвести взгляд от его странной фигуры в кожаном плаще, от этой лаково блестящей яйцевидной головы… Ей казалось, что он – безумный дирижёр очень неприятного концерта. Хотя, разумеется, недовольство и возмущение сотни поэтов мало зависело от телодвижений этого шута.
Неля в критические минуты никогда не терялась. У неё открылось второе дыхание. Она подошла к самому краешку сцены и стала так, что носки туфель повисли в пустоте.
– Прошу тишины, – спокойно сказала в микрофон.
Зал совершенно неожиданно повиновался. Где-то в нём жила какая-то почти мистическая надежда, и нужно было на эту надежду опираться. (До поры до времени.)
– С большинством из вас мы знакомы и работаем много лет, – очень тихо сказала Неля, касаясь губами головки микрофона. – Со многими мы начинали. Не один пуд соли съели. Два раза Ассоциация была на грани роспуска. Но мы выстояли!
Зал зачарованно молчал.
– Три года назад мы на средства промышленных и сельскохозяйственных предприятий области издали сборник «Надія твоя, Рідний Краю». На шестьсот страниц. Мы регулярно публикуем наших авторов в газетах, в двух местных журналах и каждый год (!) в двух национальных…
– В одном! – трусливо, но отчётливо пискнул кто-то, и тут же затих.
– Да, – медленно кивнула Неля, наклоняя голову как бык. – Да, мои дорогие. Не всё удаётся из задуманного. У нашей Ассоциации много друзей, но и меня иногда подводят. Финансово-экономический кризис тоже внёс коррективы, увы.
(Меценат авторитетно кивнул.)
– Но сейчас у нас появился случай издать Персональные Книги нескольких авторов. Неужели мы не сможем показать культуру талантливых людей? Неужели мы не сможем овладеть нашими эмоциями и разумно отнестись?
Многие приопустили головы, и знали почему. Неля зорко улавливала этот почти неуловимый жест.
– Я далека от мысли, что вы совсем не доверяете нашему жюри. Но понимаю, о чём вы говорите. Предлагаю – паритет. Пятьдесят на пятьдесят. Половину выберет жюри, половину – все присутствующие голосованием.
В зале пошли разговоры. Разобщённые.
«Кто платит, тот и Музу танцует…», «Паритет-пролитет…», «А Чё? Идея!..», «Давайте договоримся…», «Неля нас разводит…», «А шо ты предлагаешь?..»
– Поскольку многие из вас очень серьёзно, даже эмоционально, относятся к этому, предлагаю избрать счётную комиссию. Вы должны быть уверены, что итоги голосования не зависят от меня и других членов президиума. И от наших уважаемых гостей. И что ошибка исключена. Итак, только без базара, – посоветуйтесь с соседями и выдвигайте на голосование по счётной комиссии…
– Смотри!! – Петя больно толкнул Макса локтем, расширив глаза, как будто увидел привидение.
Максим повернул голову. Вдоль рядов шёл Виктор Дол, щурясь и словно кого-то высматривая. Они замахали руками, и он быстро зашагал к ним. Сел на свободное место рядом с Рачком, который глядел на него не отрываясь.
– Опоздал! Представляете?! Опоздал!.. – в отчаянии зашептал Витя.
– К маме Чужинца? Что с ней?
– Сюда! Сюда опоздал! Уже всё поделили, меня слушать не будут!.. Мне ребята сказали… Я ведь даже не зарегистрировался!!
– Ты чего не отвечал на звонки сегодня? – строго спросил Макс.
– Батарея сдохла… В пробке застрял… Жуткий день. Кошмарный сон какой-то…
– Ты был у мамы Чужинца?
– Она мне звонила и сказала, что он погиб. Дима, ты что, не рассказал никому?
Рачок вильнул заплаканным лицом.
– Ты был у неё? – напирал Максим.
– Не, я ж сюда торопился, – удивлённо посмотрел на него Виктор. – Блин! такого шанса для публикации, может быть, больше не будет! Но пока в пробке стоял… Она же, когда позвонила мне, то только эти слова сказала, а когда я спросил: «как это случилось?» – она зарыдала и отключила разговор. Но когда я в пробке стоял, дозвонился к ней. Она сказала: тело ещё в морге, а к ней родственники приехали – сестра и племянница. А теперь у мамы мобилка не отвечает.
– Может, поедем туда? – робко предложил Рачок.
Витя вытаращился – теперь уже на него.
– Ты что?! Мне ребята сказали – тебе повезло! Могут издать твою книгу! И потом, я же сказал, – труп в морге, а к матери родственники приехали. Чего тебе там делать?
– А тебе?
– Да и мне тоже… И потом, может, мне ещё как-то удастся… Надеюсь на чудо. Пойду пораспрашиваю людей, – Витька встал и, пригибаясь, снова пошёл вдоль рядов.
– Наверное, надо поехать туда, – неуверенно напомнил Дима.
Максим длинно вздохнул.
– Ты знаешь адрес Чужинца? – заметил он с ударением на последнее слово.
Рачок потёр костяшками пальцев уголок глаза. Пожал плечиком.
– Надо было взять у него телефон мамы! – хлопнул себя по лбу Петя. – Вдруг бы мы дозвонились?
– Я думал об этом, – спокойно проговорил Макс. – Но он в чём-то прав. Витьку-то она хоть знает лично и уже много лет, а нас… Представьте, что сейчас с женщиной творится. Хотя, конечно, дикость. Он погиб – и это всё, что мы знаем.
– Ко мне никто здесь серьёзно не относится, никто… только он относился ко мне серьёзно, он меня уважал! – вдруг пробормотал Дима Рачок. В глазах его снова заблестели слёзы, но он уже не прятал их, а только сгорбился на сидении, маленький и жалкий.
Макс посмотрел на него, задрав бровь. Он не припоминал, чтобы Рачок и Чужинец особо общались. Это даже как-то смешно выглядело бы. Ну, иногда, когда в библиотеке после заседания было чаепитие, кто-то из них мог продекламировать свои стихи…
Словно прочитав его мысли, Дима вдруг перегнулся через недоумённого Пьера, схватил Максимову руку обеими ладошками и жарко зашептал.
– Я помню, он дал мне прочесть одно стихо в своём блокноте, сам отошёл к окну, а я дочитал, перевернул страницу, думал там продолжение, продолжения не было, и я… Я прочёл ещё одно. Это было стихотворение о любви, но оно… оно было таким щемящим, таким интимным, что я… я даже прочитал его уже второй раз, закрыл блокнот и… и не сказал Чужинцу ни слова. Про этот его стих. Я только сказал про тот, который он просил меня прочитать. А про этот – я ничего не сказал, может, он и не хотел, чтоб кто-то прочёл этот стих…
Рачок снова откинулся на спинку своего сидения и нервно потёр руки, словно они чесались.
– А может быть, наоборот. Хотел. Хотел, чтобы прочёл именно я.
– Что теперь говорить, – проговорил Петя.
– А я… я ему ничего не сказал… ничего не сказал…
Дима вскочил и убежал из зала.
На второй ряд пробирался, глядя на Максима, «поэт-профан» (как он сам себя называл) Гриша Товстун, его в клуб с полгода назад затащил родной брат Валера.
Гриша втиснулся на свободное сидение, игнорируя ропот соседей,
задышал в затылок Кате.
– Макс! Я знаю, что тебя по жребию выкинули, но мы там с Валерой и с пацанами решили, что десятая книга будет твоя. С меня-то шо, – я так, начинающий, а ты – ! Короче, мы с братаном там народ вразумили.
– Спасибо, конечно, – сказал Макс, улыбаясь.
– Я тут с вами посижу, мне там надоело, – сообщил Гриша, умащиваясь поудобнее, словно собирался пустить корни. – Как дела, Петруха?
– Сам видишь, – буркнул Пьер.
– Максим, – зашептала ему в ухо Катя, – где здесь… дамская комната? Я в этом ДК никогда не была.
– Пойдём. Ребята, мы скоро.
Когда они ушли, Гриша осмотрелся по сторонам. Справа от него во втором ряду сидела поэтесса Лиза Лизэтт.
– Как дела, Лизэтт?
– Пытаюсь понять, что замыслила Неля.
– А она что-то замыслила? – спросил Петя, рывком обернувшись назад.
Лиза посмотрела на Пьера поверх очков, фыркнула.
– Ой, всё это кончится очень и очень плохо, – покачал головой Гриша Товстун, впрочем, с улыбочкой.
Максим с Катей вышли в холл. В застеклённой лоджии снова толпились курильщики, которые то ли брезговали выборами счётной комиссии, то ли полностью доверяли товарищам. Оттуда снова неслись стихи.
«…и выбитые зубы – влево,
а вправо – кровь разбитых губ.
Глядит вполне довольно дева…»
У окна стоял одинокий Рачок – как третьеклассник, оставшийся последним на продлёнке.
Макс и Катя прошли по коридору, он указал ей женский туалет, а сам вошёл в мужской.
Над писсуаром неторопливо застёгивался Рабочин.
– Не, ну надо ж! Рачок издаст книгу! – весело сказал он. – Если повезёт. Ты за него проголосуешь? Вы ж там сегодня вместе тусите. Или его жюри будет выбирать? Ни хрена уже не поймёшь тут.
– Его стихи довольно посредственные.
– А я за Айчиру проголосую. Красивая женщина!
– Глубокий мотив.
– Макс, а чё Рачок такой кислый? Я его видел, стоит, в окно смотрит. Ему радоваться надо, и готовиться читать… – Рабочин столь же неторопливо и основательно мыл руки. – И Кирилл куда-то слинял… У него классные рубаи. А его даже в жребий не взяли. Чего Кирилл ушёл? Подурели все.
– Чужинец погиб, – вдруг сказал Максим.
Пауза.
– Как? Когда?
Рабочин бессознательно сунул мокрые руки в карманы куртки.
– Не знаю я.
– А почему ты не сказал ребятам, когда мы курили?
– Не знаю… Не до того всем.
Максим коротко рассказал об этих событиях.
Они вышли, Макс взял под руку Катю. Направились в зал. Следом, воняя табаком, повалила кучка прогульщиков.
«…и чемодан её – направо,
налево – шмотки все её.
Вот так вот, поразмыслив здраво…»
(Кто-то из них не унимался.)
Счётную комиссию, наконец, избрали. Планировалось три человека, но «нечлены» настояли, чтобы и в ней был «паритет» – два человека не из Ассоциации. То бишь, в сумме – четыре. Состав утвердили без скандала, все начинали уже уставать. Особенно Сичень-Затятый, на его лице было написано: «Лучше б я не приходил в этот «парламент». Вместо поэзии сплошные выборы и голосования.
– Часть слушаний – это компетенция жюри, часть – ваше голосование, по 18 человек, – расставила все точки Неля. – Судить будем по очереди – зал, жюри, зал, жюри. Теперь – последовательность выступлений. Секретарь написал имена претендентов на вот этих тридцати шести бумажках…
– Опять бумажки… – застонал женский голос во втором ряду.
– Видите, теперь я сворачиваю каждую в трубочку. И аккуратненько кладу… кладу вот сюда… в эту прозрачную коробку, которая нам уже послужила.
– Такое впечатление, что она показывает нам фокус, – пробормотал уже мужской голос в том же ряду.
– Я буду вынимать – НЕ ГЛЯДЯ! – и говорить фамилию, – объяснила Неля. – После каждой «четвёрки» поэтов, делаем выбор. Сначала – жюри, следующую «четвёрку» – зал. И так далее. И – книга приобретает своего автора.
Нахим Факов, узурпировавший роль «общественного наблюдателя», опять стоял рядом и, соответственно, наблюдал, напоминающий в своём кожаном плаще, при широко расставленных ногах, этакого группен-фюрера. Он ни разу ничего не сказал, а только улыбался, и это очень, очень, очень беспокоило Нелю.
Она стала доставать бумажки и громко называть фамилии. Первая четвёрка сформировалась, и наконец-то начались слушания.
На сцену вышел пухленький юноша лет семнадцати. Он почти не волновался и тут же стал выразительно декламировать стихи про Афган, кровь, потерянных друзей, «твою фотку в кармане гимнастёрки» и так далее.
Патриарх тихо млел, для виду сдвинув кустистые казацкие брови.
Сергей Рабочин пробрался на своё место, рядом с Волохиповым, который сидел с нет-буком на коленях и что-то на нём набирал. Поколебавшись, Рабочин сообщил ему новость.
– Ты уверен? – спросил Хипп.
Он немного помолчал, глядя на розовощёкого поэта на сцене.
– Помнишь историю про Польшу?
– Про какую Польшу?
– Чужинец обожает мистификации. Помнишь, он пропал на целый месяц, говорил, что он в Краков уехал, а потом бац, кто-то его в супермаркете встречает. А он в своей хижине жил всё это время.
– А… помню. Ты это к чему?
Волохипов поразмыслил.
– Может быть, это всё вообще розыгрыш? Пошутил опять.
– Пошутил!? – Сергей не поверил своим ушам. – И что, маму подговорил поплакать в телефон?
– Ну… может, кто-то её голос имитировал. А может, он и Витьку подговорил. ТЫ сам с матерью Чужинца говорил?
– Нет.
Мимо них, кряхтя, пролез по ряду какой-то дурно пахнущий мужик, если и напоминающий местных поэтов, то только в их сравнительно отдалённом будущем.
– Извините, пожалуйста… Прошу прощения…
Они проводили его взглядом. Мужик прошёлся по проходу, глянул на сцену и, видимо, смутившись, юркнул на свободное сидение. Робко заозирался.
– Кто это? – спросил Хипп.
– А я почём знаю, – Рабочин листнул газетку кандидата и бросил её под стул. – Человек сейчас в морге лежит… скорей всего… а ты такое предполагаешь, – искренне возмутился он.
– Ты верно сказал, – я предполагаю. И всё же… Чужинец, вообще, мрачноватый человек. И цинизм у него во многих стихах. Хотя они, конечно, очень сильные.
Волохипов потёр лоб собранными в пучок пальцами.
– Но… да… хохмочка была бы инфернальная.
________________
Продолжение тут
http://proza.ru/2011/02/26/184