Свинина.
Светлой памяти незабвенного Михаила
Евдокимова посвящается.
Тута какое дело получилося? Борька, кабанчик, загулял! И так по-стран-но-му!
Нет бы уж свинкам бока мять, так до Фроськи моей стал докапываться.
Жена моя, Фроська, в магазин, и он вослед… Охранят, га-ад!
Фроська рыдает, жалуется, мол, вражина энтот проходу не даёт. К магазину какие бабы подойдут, вызверится и бросаться с хруканьем начинает. А ежели мужик – конец мужику. По всему посёлку гоняет, и пока на крышу сараю куда не загонит, не успокоится.
Одно слово – вражина! С молоду-то какой ласковый кабанчик был. Я его лично, квёлого, обратом с соски выкармливал. – Выкормил гада!
В прошлом годе ишо ласковый был. Мы с нём на рыбалку вместе ходили. Я-то удочку закину, а энтот враг по бережку, по травке, носится. Набегается, подойдёт сзаде, мокрым пятаком в бочину торкнет, мол, домой пора, жрать хочется.
А в этом годе озверел – зараза! Я ему в корыто пареной репы ведро брошу, дак из-под лобьЯ на меня смотрит, словно я ему стоко же и ишо два раза должон.
Бугай!.. Полторы центнЕры весит, здоровше меня, однако, вымахал.
Фроська во двор выходить боицца, ишо, говорит, кабан снасилует. А ежле выйдет, так этот бусурман вокруг вертится, повизгиваит, ушам хлопает, хвостом своим зачукрыжным вертит.
Я-то выйду, дак и на меня бросаится. Пока оглоблей промеж-то глаз не врежу и не успокаивается.
Фроська ревёт. Убирать надо Борьку, житья не даст, есле за Фроськой, а не за хрюшками будет бегать.
Ворчит Фроська – свояка зови и валите.
Дело ясно, чё валить надо. А мясо куды? Лето ведь, врас стухнет, даж на тушёнку не успеем переработать.
Свояк вумный.
-Ничё, - говорит, - Сеня. Забьём и в город, на рынок, свезём. Там парно-то мясо зараз сбросим.
Договорились, в пятницу с вечеру угомоним, а в субботу, по утру, и двинем.
Кабана завалить, да ишо такого бычару, это вам не два пальца обоссать – скажу я вам чесно. Тута подходец нужон. Шибко сопротивляться будет.
Я в сораЮ пику вострю, штоб на раз в сердце тыкнуть, а про себя думаю, как жа Борю-то поставить, шоб завалить сразу.
-Ха! – говорит свояк, - дак чё думать? Я ж лучший свиней убивец. Ты, Сеня, его во дворик выгонишь, нямного огородим, шоб в движенье ограничить. Я спереде его свежей репой начну уговаривать, а ты сбоку за ушнёй почёсывай. Расслабится – торкай. Не промахнися! Нито мало не покажется!
С трудом, но во двор выгнали. Боря с неохотой шёл, почуял, враг, заговор. Отгородили закуток оглоблями. Свояк с турнепсой зашёл, а я сзаду подкрадываюся.
Боря из-под лобья на свояка зыркает и так порыкивает, што Прошка, собак наш, в будку свою со страху забился.
Я разглядеть не успел, как Борька на свояка-то кинулся. Дак свояк токо на крыше бани и очнулся. Куды до него коте нашему, без лесницы, по поленьям, взлетел. Орёл.
Очнулся, благим матом орёт:
-Убери, убери суку энту!!! Чуть ногу не оттяпал! – и пятку голу показавает.
Я смотрю, а Боря ужо каблук свояковского ботинка дожёвывает.
-Не уберёшь, не слезу! – Кричит. - И, вообшэ, чёй-то мне расхотелось забивать Борьку вашего.
Тут уж и я озлился. Под руку брёвнышко подвернулось, дак я Борю тем брёвнышком-то по жопе и погладил. Борюся так рявкнул, што вороны в соседнем лесочке взвились. А потом Боря загородку и поленницу разворотил, огород перепахал и к соседу на гумно умчался.
Лестницу-то я к бане приставил, полез свояка сымать. Тот то хрестным знаменьем, то матом кроет, трясётся и бело синюшный весь, чё те сутки голым в холодильнике просидел. И ведь не слазит, боицца.
-Хде, - говорит, - этот бес окоянный шляется? И не отомстит ли? Не откусит ли втору-то ногу?
Еле уговорил спуститься. Он слез и сразу в дом шмыгнул. Я ему самогону кружку нОлил, дак он зубами такую чечётку по краю выделывал – проглотить не мог. Половину пролил.
Всё ж выпил свояк. Захмелел. Ишо стопарь дёрнул. Закусил огурчиком. Ожил, засветился. Куды тока и страх делся?
-Счас, - говорит, - завалим. Топерь я точно знаю, как действовать будем!
На крыльцо-то вышли, а Боря ужо в огороде пасётся, турнепсу жрёт.
Была у меня мысля, взять брёвнышко, да Боре по кумполу съездить. Но ведь нет же. Опять на поводу у свояка повёлся.
-Ты, Сеня, - говорит свояк, - трос стальной из гаража ташшы. Мы петлю-то из троса сделаем. Другой конец привяжем. Петлю накинем, по жопе хряснем. Борюсик кинется, себя придушит, а ты его пикой и торкнешь. Ну чё? Здорово я придумал?!
Ёкерный бабай! Мудель!!! Как школьник повёлся. Где токо ум-от мой был?
Петлю изготовили, свояк другой конец вокруг нижнего венца сарая обвязал. Я Борю, с огороду, с трудом, но выгнал. Петлю, опять же, с трудностью, но завели.
В энтот раз бревно не стал брать, тока оглоблю. Но саданул от души, аж оглобля переломилась.
Я ж говорю, и я – мудель, а свояк – мудель втройне. Не расшитали, одним словом. Из затеи чуть полная разруха не вышла.
И хто знал, што в этой дури сил стока? Хотя чё говорить, ведь сто писят же живого весу. Куды там придушить? Боря будто с цепу сорвался, сараю нижние венцы вырвал. Сарай как накрёнится, еле успел бревно в стену упереть, штоб не развалился окончательно.
Боря с бревном в одну сторону унёсся, свояк – в другу. Понял, што счас бить его буду.
Домой зашёл, обложил сгоряча Фросю трёхетажным. Ну чё вот не терпелося бабе? До заморозков-то всего два с половиной месяца осталось, как нито дотерпели бы. А там чё бы и придумали.
И Боря ишо не токмо не забит, так ведь козырем по воле гуляет. А у нас што? – Поруха. Забор повален, огород перепахан, три поленницы снесено, а, главно, сарай скособочился и чуть не развалился. Такое, вот, горе.
Дёрнул я самогонки, за стол присел и в грусти призадумался. «Ужели, - думаю, - на эту скотину управы не найду? Чё я пальцем деланый, што ли»?
Исшо самогонки подгрузил. И осенило ведь! Позвал Фроську.
-Иди, - говорю, - самца энтого подманивай. А я пока ему прошшальный стол накрою. Ушла Фрося. А я полфляги молодой бражки в Борькино корыто вылил, а сверху картохи варёной сЫпнул и помял малёхо. Такая заваруха получилась, так сам бы с превеликим удовольствием лопал. Оно, конешно, и жаль бражки-то, С неё бы перваку два литра, ишо бы и на второй перегон бы осталось. Конешно, жаль, а куды денешьси? Борьку, так или иначе, а валить надо.
Жду на крыльце. Смотрю, Фроська бредёт, а за ней Борька ташшытся. За ним бревно вырванное, чё те плуг, землю запахивает, сшитай, картоху на усадьбе наполовину выкопал.
Приманила Фрося Борю к корыту. Он запах бражки учуял, как ринется, чуть и не опрокинул последню трапезу.
«Во, - думаю, - настояшшый мужик! Выпивку ни на што не променят!»
Вересшит, чавкает, лопает, токо брызги в стороны летят. Всё ссопел.
В сторонку отходил уже неуверенно. То одна ножка подогнётся, то друга. Постоял у заборчика и рухнул. И ведь захрапел, вокурат, скажу вам, как настояшшый пьяный мужик, ляжит, токо задними ногами вздёргивает.
Тут ужо и я не растерялся. Пикой ткнул куды надо и сразу яйцы отторкал, штоб мясо не завоняло. Обсмолил шшетину лампой паяльной.
Смотрю, на улице у забора свояк мнётся. Учуял запах, подкрался по-тихому.
-Тако дело, - говорю, - проходи, если припёрся. Сшас Фроська из свежака жарёху сварганит.
Дёрнули со свояком по кружняку самогонки и пошли Борьку разделывать, пока Фроська закусь готовила.
Задню ногу себе оставили, а остально мясо в багажник машины снесли. Завтра ж на рынок ехать.
В вечеру, когда уж со свояком под жарёху и не раз накатили, ветилинар приплёлся. Компанию разбавил, справку выписал, на шкуре печатев синих налепил. И даже на морде несколько.
Когда уж смеркаться стало, взял под руки и свояка, и ветилинара и повёл по домам. Потом в гараж зашёл.
Смотрит из открытого багажника на меня свиная Борькина морда. А под глазами две фиолетовы печати. Как будто и плачет Борька о своей незавидной доле.
Тута и мне взгрустнулось. Вспомнил, как на рыбалку вместе ходили. Над мясцом в ночной прохладе парок образовался. Показалось даже, будто Борькина душа в ихней, свиной, рай, отлетает.
Поперхнулся от жалости, закурил и даж не заметил, как слеза по шшэке скатилась.
Жалко, а чё было делать?! Сам виноват. Нехрен было пристовать к Фроське! Чё ему других свиней мало было?..