Ноги увязают в грязи, лужи отчего-то кажутся не такими уж и сырыми; я тихо иду по улице. Половина третьего ночи – на больших улицах людно, а здесь, в сети мелких улочек, знакомых мне с детства, почти ни души… Но я ищу одного человека. Хотя нет, их может быть и больше, два, три, десять… Я ищу его – своего убийцу.
В моем кармане приличная сумма денег. Я очень хочу, чтобы, когда меня уже не будет в живых, он понял, что убил меня не зря. У него будет нажива… И я так рада этому.
Вы думаете, что я сумасшедшая. Вы думаете правильно. Я и есть сумасшедшая – именно так меня звали в детстве и зовут многие и по сей день. «СумасшедшаяНаВсюКатушку» - немного странное прозвище для девушки девятнадцати лет, вы не находите? Но мне это не важно. Меня вообще всегда мало волновало чужое мнение. А если проще говоря – чужое мнение для меня никогда не существовало. Я эгоистка.
Эгоистка-самоубийца…
Меня воспитали в детдоме - так говорят обо мне мои соседи по коммуналке. Других более близких друзей у меня нет. Соседи об этом не догадываются – они очень любят кричать на всю квартиру, когда я прихожу поздно ночью. Но мне все равно. Главное, они мне нравятся. Они намного лучше тех людей, с которыми мне пришлось провести детство.
А детство мое было сумрачным. Меня с ранних, детских лет считали кем-то вроде юродивой. «У тебя странные глаза» - ужасались мои соседки по комнате. Я не знаю, что им так не нравилось в моих глазах. Белок, зрачок и голубая с фиолетовым отливом радужная оболочка. Именно фиолетовый отлив им, наверно, и не нравился. «Не носи фиолетовое» - посоветовала мне как-то одна из них, которую звали Любой. Я не послушалась. Меня жестоко избили – шрам на левой ноге у меня остался на всю жизнь. Но это не главное. Мне все равно.
В родильном доме от меня отказалась мать. Так сказали мне – но я не поверила. Однажды ночью я вскрыла кабинет нашей замдиректрисы и вытащила оттуда папку со своими данными. Я прочла о том, что моя мать умерла при родах. Больше я не успела ничего прочесть. Меня поймали и отругали. Шрам на моей душе кровоточит до сих пор, а ведь я просто хотела знать правду. Меня сдали все те же соседки по палате – они увидели, как ночью я ухожу одетая в коридор и направляюсь не в сторону туалета.
Этих девочек, моих соседок, хвалили. Хвалили не только за то, что они настучали на меня, их хвалили за все – за хорошо застеленную кровать, красивую косу, отличную учебу. Их было три девочки, и они были любимицами. Я пыталась стать такой же, но меня хватило на 2 дня. Потом я поняла: я другая и могу быть только сама собой. Я не могу быть ими. Таких, как они, в детдоме были единицы, а таких как я, в детдоме десятки, а в мире, может быть и тысячи, миллионы... Я поняла это позже, чем было нужно. Но теперь все равно. Это не главное.
Когда мне было одиннадцать лет, самая старшая из них, двенадцатилетняя Анжелика, подсыпала мне в чай таблетки, много снотворного – таблеток тридцать. Я заснула, и они очень хотели, чтобы я не проснулась никогда. Но позже выяснилось, что снотворное на меня не действует, а заснула я из-за высокой температуры, простудившись накануне. Толстая тетка-врачиха взяла у меня на анализы кровь, и уже через два часа влетела ко мне в палату вместе с врачом, обеспокоенная моим странным состоянием. Меня потом долго обследовали врачи, но так ничего и не выявили. Кроме невосприимчивости к снотворному и обезболивающему, конечно. С тех пор меня стали считать еще более ненормальной. Но я держалась – это не главное.
Я все иду и иду, мои кроссовки намокли, лужа кажется мне теплой, она раскинулась на всю улицу, и я, игнорируя кирпичи, которые самые эрудированные граждане кинули в воду, дабы идти по ним и не замочить свои ноги, все иду и иду вперед. Куда я иду – я не знаю. Но я ищу уже ее – свою смерть. Я так давно мечтала увидеть ее, заглянуть старухе в глаза, что уже мечтаю об этом ночами. Первую попытку увидеться с ней я предприняла еще в пятнадцать лет, потому что жизнь меня слишком достала, хорошенько побила и потрепала. Вы скажите: «Фи, ей всего девятнадцать, она еще очень и очень молода! Настоящих трудностей она не встречала!» и вы будете не правы. Может быть, я слишком самодовольна, возможно, я еще полна тем, что умные головы называют «юношеским максимализмом», но я больше не могу терпеть это. Я зарабатываю себе на жизнь тем, что продаю газеты и журналы в киоске. Сижу в стеклянной будке, опять же, изолированная от мира. У меня нет каких-либо родственников. Да что там родственников – у меня нет даже настоящих друзей, подруг, с которыми можно поговорить. Только с моими соседями, бабой Клавой, теть Жанной и их мужьями – запойными алкоголиками Юрой и Геной я могу обменяться парой-тройкой реплик. Мне хватает этого общения. Точнее, пока хватало. А теперь очень и очень не хватает. У меня особый голод - разговорный, или, если хотите, общественный, по-другому это я назвать не могу. Да и, по-моему, не надо.
С Юрой и Геной, или, как они велели себя называть, Юрием Петровичем и Геннадием Дмитриевичем я однажды решила спиться. Прочитала в одной газете, что алкоголики, особенно молодые женщины, быстро спиваются и умирают. Я решила попробовать, но у меня ничего не получилось. Сев у нас во дворе за хлипкий деревянный столик для игр в карты домино, я залпом выпила стакан водки. Через десять минут я почувствовала, что не пьянею. На глазах изумленных и враз протрезвевших мужиков я выпила всю бутылку водки, но ничего не ощутила. Только чуточку стало клонить в сон. Первым тогда очнулся Гена. С воплем «П-шла отсюда, негодяйка!» они выгнали меня из-за стола. А я пошла в магазин и купила еще две бутылки водки, покачественнее. Но и с ними у меня ничего не вышло. Правда, я захотела спать. Но и проснувшись поутру я не почувствовала головной боли, «похмелья», от которого так часто жаловался по утрам Юрий… Я бросила эту затею как безрезультатную.
Порой мне кажется, что нужно еще пожить. Если бы не эти озарения, я бы, кажется, давно была мертва. Что мне стоило бы шагнуть с обрыва или прыгнуть с крыши? Высоты я не боюсь. Но меня волнует тот вид, который я приму после смерти – вдруг я упаду на лицо? Я все же молодая девушка и хочу быть красивой. Всегда, даже после смерти…
Пахнет сыростью и весной. Я наслаждаюсь этим ароматом, пожалуй, только с ароматом весны я не хочу прощаться. Но так жить больше нельзя. Где ты, смерть? А-у! Я ищу тебя! Будь так добра, отзовись, please!
Лужа кончилась. Я наступила на плакат, валявшейся здесь с зимы "С Новым 2002 годом!" и улыбнулась. И тут же удивилась. Я не улыбалась давно, последний раз на восемнадцатилетие, когда маленькая девочка в метро тоже улыбнулась мне, сверкая фиолетоватыми, как у меня, глазами. "Ти - наса!" - сказала она и сошла на остановке вслед за женщиной, очевидно, мамой, что держала ее за руку. Я побежала вслед за ними, но они словно испарились... Много недель я еще дежурила на этой остановке, выискивая глазами маму с дочкой, но все было напрасно. Даже сейчас, спускаясь в метро, я ищу глазами эту маленькую девчушку и жажду спросить у нее, что она имела ввиду.
На душе было почему-то замечательно. Интуиция меня редко подводила, но почему-то я ее не слушала. А тут она словно шепчет мне в уши: "Все будет хорошо!". Ха, как в фильме, ей-богу. Только в фильме почему-то для главного героя все кончилось ужасно. Мне в жизни уже хуже не будет, поэтому я не отчаиваюсь. Я оптимистка.
Оптимистка-самоубийца…
Я прошла дальше по дороге и уткнулась в тупик. Пора идти домой. Сегодня мне не повезло, надеюсь, повезет завтра. Моя интуиция смеялась счастливым смехом. Не хочет умирать? Бред! Она – часть меня, следовательно, что хочу я, то хочет и она. И никак иначе!
Ноги несли меня к дому. В моей квартире все, наверное, давно уже спят. Тетка Жанна сейчас опять будет громко отчитывать меня. Ну что ж, мне не жалко. Мне даже доставляет это удовольствие, ведь кто-то обращает на меня внимание. Когда она начинает свою коронную фразу «Полина, ты невыносима! Посмотри на часы, моему мужу уже через шестьдесят минут нужно вставать на работу!» мне сразу становится почему-то невыносимо хорошо.
Полина… Кто же мне дал это имя? Воспитатели в детском доме говорили мне, что это имя дала мне моя мать, перед тем, как бросить меня в родильном доме. Но так, как она умерла при родах, я же сама видела эту запись в моем личном деле, то кто же мне это имя дал? Может мама, перед тем, как умереть, прошептала «Назовите дочку Полиной..»? Хотя вряд ли, это все же просто моя фантазия. Но кто знает - может я права?.
Полина... В переводе с греческого - "многозначительная", а в переводе с латинского - "маленькая". Так было написано в одной книге "Именной календарь", которую я приобрела в метро. Говорят, имя определяет судьбу... Может, мне было определено быть "маленьким человеком", как в произведении Гоголя? Многозначительным маленьким человеком, который ничего не значит и который вот-вот покончит с собой необыкновенным способом, не накладывая на себя рук...
У вас сейчас наконец созреет главный вопрос: "А почему же ты все-таки хочешь покончить с собой?". Я отвечу вам на этот вопрос. Может, очень банально, опять же придерживаясь юношеского максимализма, но все же отвечу так, как это на самом деле, так, как этого хочу я. Итак, я хочу уйти из жизни, так как не могу найти себя, не могу найти друзей, любимого человека, а главное таких же людей, как и я. Похожих на меня внутренне и даже, может быть, внешне. Глупо, скажете вы. Но мне все равно, мне плевать на ваше мнение, я была, буду и останусь собой. Я не хочу возвращаться на мое место работы, в маленький пыльный стеклянный ларек, в свою квартиру, где ругаются соседи, в этот мир. Другого мира для меня пока нет и вряд ли будет. А я не хочу так жить. И единственный выход для меня - это смерть. Я искренне считаю, что там мне будет намного лучше, чем здесь. И это меня успокаивает.
Проклятая лужа снова встала у меня на пути. Она уже была не такой теплой, как мне показалось сначала. Холодная, скользкая и противная, как мясное желе, вода наполняла мои и без того промокшие кроссовки. Я поежилась от холода и прибавила шагу. До моего дома было около сорока минут ходьбы.
Я шла по темному переулку, то и дело попадая в многочисленные лужи. Город спал, и ему было совершенно все равно, кто ходит под их окнами и материться сквозь зубы на мокрую обувь. Также ни в одном окне не зажегся свет, когда я закричала от неожиданно схвативших меня сильных рук.
Моя душа возликовала. Вот он, мой убийца. Сейчас он даст мне чем-нибудь тяжелым по голове и наконец освободит меня от моей никудышной жизни. Хотя, может, он прирежет меня ножом - я бродила по густонаселенному району, в котором не редки такие вот грабители. Собственно, поэтому я здесь и "гуляла".
Но мужчина вроде как не собирался меня убивать. Он потащил меня в сторону большого фонаря, задав мне вопрос:
- Что ты здесь вынюхиваешь?
Я чуть не завыла от обиды. Ну вот, нашелся человек, который точно может меня убить, злой весь такой, правда, по голосу молодой. Лет двадцать с лишним. Но просто хочет меня только ограбить. Ну, еще возможно, изнасиловать, но убивать он меня вроде как не собирается. Как жалко! Может, попросить его об этом?.
- Убей меня... - прошептала я.
- Что? - осекся он и остановился, но потом, решив что это уловка, и продолжил тащить меня в сторону фонаря.
- Убей меня... Пожалуйста... Прошу... - прохрипела и по моему лицу потекли слезы.
- С ума сошла! Я не сделаю тебе ничего плохого! - огрызнулся он.
Ага, да, конечно. Заберешь мои заработанные честным рутинным трудом деньги, предназначенные для моего убийцы, и свалишь. Ну, нет, если уж решил грабить, то в таком случае и убивай! Просто так я тебя не отпущу! Не могу же я сама наложить на себя руки!
Меня охватила злость, и только тогда я заметила, что мой грабитель успел дотащить меня до фонаря и сейчас с неповторимой агрессией рассматривает меня под жидким светом фонаря, и никак не может разглядеть мое лицо. Я инстинктивно повернула голову в сторону света и сразу же заметила изумление на лице мужчины. Не понимая, в чем дело, я тоже стало пристально его рассматривать, но мне это не удавалось, так как он стоял в тени. Свет светил мне в глаза, и мои красивые, на мой взгляд, глаза блестели в лучах этого искусственного света. Мои неповторимые голубые с фиолетовым отливом глаза.
- Да ты наша... - удивленно чуть ли не закричал мужчина и вышел на свет.
Тут я поняла, что мне теперь незачем уходить на тот свет. Теперь больше не существует противных соседей, пыльного газетного ларька, девочек-соседок из детдома. Теперь есть только он. Красивый, хорошо одетый мужчина двадцати-двадцати двух лет. Его лицо выражало все тоже изумление и отчего-то еще и радость.
Но главное, что его голубо-фиолетовые глаза так же сверкали при свете тусклого уличного фонаря.
(с) 2007