После подписания мира в Париже большинство солдат вернулось домой. Император Александр I тоже, наконец, возвратился из Европы. Двадцать седьмого июля, в Павловске, близ Царского Села, проходила пышная церемония празднества в честь заключения мира, куда повели и их. Триумфальные ворота были возведены за Павловским дворцом, но Сашку удивило несоответствие ворот грандиозному событию - они были невысокие, из пальмовых деревьев. Но больше всего его рассмешили два стиха, красующиеся наверху, посвященные Александру I:
Тебя, текуща нынче с бою,
Врата победны не вместят.
Насмешливо блестя глазами, Сашка наблюдал за располневшей "в боях" фигурой императора, которую эти «врата победны», уж точно, не вместят...
Везде звучала громкая музыка. За аркой находилось главное место праздника, где был сооружен розовый павильон, названный так из-за того, что он сверху донизу был украшен гирляндами из искусственных роз. Декорацией служила живая зелень сада. На задней стенке павильона были расписаны виды Парижа. На небольшой сцене произошло открытие торжества спектаклем, после которого разыгрывались сценки на стихи Константина Батюшкова и других известных поэтов. В этих представлениях участвовали петербургские известные танцоры, артисты, певцы и , как только они закончили представление, начался бал. Им разрешили за всем этим наблюдать с галереи, окружающей зал.
Видя, как придворных и гвардейцев угощали все время, они завистливо утирали обильный пот со лба: не догадались им дать ни воды, ни еды.
У Сашки, Тоси Дельвига, Жанно, Ивана Малиновсвого и Вили Кюхельбекера впечатление от праздника было испорчено не только голодом. Они наблюдали, как после того, как двор удалился и стали разъезжаться вельможи, те,не стесняясь ничего, ругались громко да слышны были их недовольные окрики: "Холоп! Холоп!"
Друзья сердитыми глазами следили за той суетой и пренебрежительным отношением, демонстрируемые ими по отношению к своей челяди.В такой день!
Сашке же не терпелось очутиться в своей келье. У него перед глазами стоял довольный, улыбающийся Александр I, который выглядел нелепо в красном кавалергардском костюме, казавшийся ему тесным, и... надпись на арке. Бегом поднявшись на этаж и зайдя в комнату, бросился к конторке и стал быстро-быстро водить карандашом по серой бумаге, сосредоточенно наблюдая, как у него под рукой постепенно проявляется шествие, приближавшееся к арке. Среди лиц на переднем плане застыло удивление - им уже понятно, что толстый царь не сможет пройти через такие маленькие ворота… Вот другие подскочили и уже ломают арку. Сашка довольно осклабился - все лица были удивительно похожи на оригиналов. Повертел листок перед глазами, подумал ещё мгновение, и вот опять карандаш забегал по бумаге...
Строка за строкой и появилась эпиграмма:
Романов и Зернов лихой,
Вы сходны меж собою;
Зернов! Хромаешь ты ногой,
Романов головою...
Но что, найду ль довольно сил
Сравненье кончить шпицом?
Тот в кухне нос переломил,
А тот под Аустерлицом...
Тезка императора, Александр Павлович Зернов, с кем Сашка сравнил императора, был помощником гувернера и среди лицейских имел самую плохую репутацию "подлого и гнусного глупца".
…Авторов карикатуры и эпиграммы, ходивших по рукам, долго искали, но не нашли...
Сашка в третий раз в этом году валялся в лазарете - не только он, но и все остальные лицеисты не прочь были понежиться в постели денек-другой: с реальной болезнью или мнимой. При этом они обожали болтать с доктором Пешелем - добрейшим человеком, который всегда принимал их игру в больных и давал им иногда передышку от занятий. Но и ему не удалось избежать их острого пера в национальной песне:
Известный врач Глупон
Пошел лечить Дамета;
Туда пришедши, вспомнил он,
Что нету с ним ни мази, ни ланцета;
Лекарства позабыв на этот раз,
Дамета тем от смерти спас…
Сашка усмехнулся: Пешель хорош уж тем, что не обижается на их игры словами… «Если бы и Виля мог так же... Но Кюхлю шутки в его адрес бесят, доводят до неистовства. Это еще больше подогревает насмешников, что толкает их на новые по отношению к нему... Бедняга однажды не выдержал их издевательств и бросился в пруд, правда, мелкий, заросший тиной…»
В памяти тут же всплыло синее от холода лицо Вили, вытащенного садовником на берег. «А ведь случившееся не угомонило сатириков! Илличевский описал этот случай в «Лицейском Мудреце» в письме «от морского корреспондента» так: «В то время, как всё предавалось шумной радости, вдруг возмутилась стеклянная поверхность вод. Смотрим и видим бледную, толстую и с большим красным носом фигуру. Все было на нем в беспорядке. Одной рукой хлопал он себя по ноге, в другую хрюкал. Он снизошел и тотчас, навалившись на спину Нептуна, начал ему басом говорить следующие стихи: "Сядем, любезный Нептун, под тенью зеленыя рощи...» Нептун танцевал тогда мазурку, и потому чрезвычайно вспотел, а этот неуч навалился на него, и скоро получил бы сильнейший кулак... как вдруг какой-то багор схватил его за галстук и потащил вверх. Не зная, что все это значит, осмеливаюсь отнестись к вам, надеясь, что вы это мне растолкуете…» - Илличевский поместил здесь же карикатуру - Кюхлю всем миром тянут из воды, но не могут вытащить длинных его ног...
Увидев карикатуру на бедного друга, Сашка не удержался -
и у него, грешного, тут же родились на этот случай строчки - пародия на друга Вилю:
Друзья! простите – завещаю
Вам все, чем рад и чем богат:
Обиды, песни - все прощаю,
А мне пускай долги простят…
Глядя в потолок палаты, Сашка размышлял: «Почему Виля никак не хочет признать моего озорства и легкой музы? Почему он не понимает, что моя муза питается всем тем, что происходит вокруг меня, всем трагическим, комическим - с друзьями, с врагами?.. А сам он наивно полагает, что в тяжести его стиха есть достоинство и баллады свои пишет тяжело, как будто глыбы ворочает!»
Но он был справедлив - отметил : «Невозможно отказать ему в одном - они у него очень искренние… Но кто из нас заметит эти достоинства, если читать их невозможно! К тому же ему трудно дается русский язык!..»
Вспомнил, как однажды, желая помочь, посоветовал:
- Виля, пиши же свои стихи по - немецки, тебе легче будет выразить то, что хочешь…
Тот подставил ухо, чтобы показать, что не расслышал, и он повторил.
Но Виля горячо возразил:
- Нет, Француз, ты не понимаешь! В Германии уже много поэтов, а в России так еще мало, что и я не буду лишним...
Разозлился, удивленный: «Ну, продолжай же тогда получать на свою голову эпиграммы и карикатуры!»…
Эпиграммы друг на друга писали почти все. Даже Мясоедов, за неумеренный аппетит прозванный им лично Мясожоровым, а за глупость лицеистами - Осломясовым, и тот разразился эпиграммой: «Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Дельвиг пишет стихи!» Добродушный Тося только улыбнулся – эпиграмма ему понравилась. Однако не преминул посоветовать:
- Празднуй свои именины в день «усекновения главы», Осломясов ...
«И все же Кюхлю я люблю, - продолжал размышлять Сашка над отношениями с Кюхельбекером. - Иначе зачем же мне было его избирать адресатом первого своего напечатанного послания «К другу-стихотворцу»? Я, конечно же, хотел, несмотря на шутливый тон, впервые поднять тему судьбы поэта в обществе… Не знаю, удалось ли...»
Повернулся к высокому светлому окну лазарета. Сюда он попал после свидания с Наташей в парке. Из-за холодной стылой ночи. С наступлением осени он стал проводить в театре все больше времени. Передернулся зло: граф Варфоломей Толстой разоряется, закладывает имения, но свой театр продолжает содержать роскошно… Тот признался однажды - на представления он приглашает только тех лицейских, в ком угадывает «искру божью». Сашка усмехнулся: «Я хожу у него в первых ценителях… Или ходил… А если Толстой узнает, что Наташа - моя, продолжал бы он меня приглашать?»
Наташа - крепостная актриса и любовница графа. Она играет дурно, поет еще хуже. Но все признают, что она прелестна и в обращении проста. Их короткие свидания пугливы – граф стережет ее недреманно. Как только стихи «К Наталье» дошли до него, видимо - через лицейских, стал коситься на него. Как бы не отказал в приглашениях! Тогда он с Наташей не сможет встречаться и у него дома, что частенько случается…
Черт ли в нем! Недомогание у него не такое уж и тяжелое, чтобы вид из окна не вдохновил на создание чего-то новенького - стоит начало октября, все деревья за окном в золоте листвы. Аж дух захватывает!
Вскочил и подтянул к себе тумбу, схватил карандаш и серую бумагу, хорошо, она нашлась! И лихорадочно стал набрасывать строку за строкой. Он хотел, чтобы друзья, которые скоро соберутся здесь, посмеялись над его «Пирующими студентами». Так он решил озаглавить то, что только что родилось в его голове:
Друзья! досужный час настал;
Всё тихо, всё в покое;
Скорее скатерть и бокал!
Сюда вино златое!
…Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.
Ужели трезвого найдем
За скатертью студента?
На всякой случай изберем
Скорее президента.
…Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?
Проснись, ленивец сонный
Ты не под кафедрой сидишь,
Латынью усыпленный. ..
Остряк любезный! по рукам!
Полней бокал досуга!
И вылей сотню эпиграмм
На недруга и друга.
А ты, красавец молодой,
Сиятельный повеса!
Ты будешь Вакха жрец лихой,
На прочее — завеса!..
Товарищ милый, друг прямой,
Тряхнем рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Рассудок! бог с тобою!
А ты, повеса из повес,
На шалости рожденный,
Удалый хват, головорез,
Приятель задушевный,
…Приближься, милый наш певец,
Любимый Аполлоном!
Воспой властителя сердец
Гитары тихим звоном. ..
Не лучше ль, Роде записной,
В честь Вакховой станицы
Теперь скрыпеть тебе струной
Расстроенной скрыпицы?
…Где вы, товарищи? где я?
Скажите, Вакха ради...
Вы дремлете, мои друзья,
Склонившись на тетради...
«Как будто здесь упомянул всех друзей, никого не обидел… Конечно, я их назвал по-своему, надеюсь, все узнают себя: поэт Антон – «ленивец и острослов» ; Горчаков - «сиятельный повеса»; «Товарищ милый» - Жанно; Малиновский - «повеса из повес»; Корсаков- «милый наш певец»; «Роде записной» - Мишка Яковлев, играюший на скрипке (ну, он-то знает, что Роде - известный скрипач). Думаю, обидится только Кюхля - за заключительную строфу…"
Ожидал друзей после вечернего чая. И они ввалились гурьбой к нему и, о чудо!- с Сергеем Гавриловичем Чириковым, который, видимо, только что вернулся из Петербурга. Ну, куда же без него лицеистам? И Вольховский, как всегда, с ним Ах, как он рад видеть Чирикова!
- Друзья! – воззвал он к лицеистам, которые продолжали - кто толкать друга друга, кто - угощать соседа тумаками, кто рассказывал внимательно слушающему Чирикову последние лицейские новости. Все расселись возле него, расположившись картинно.
Сашка торжественно сдвинул брови и объявил:
- Я хочу вам прочитать итог сиюминутного вдохновения. Ну-с, начнем?
Тут же установилась общая тишина. Читал, иногда прерываемый только короткими смешками героев и восторженными восклицаниями Вили, который, для лучшей слышимости, приложил к уху ладонь трубой.
Сашка, прочтя последние строчки:
Писатель! за свои грехи
Ты с виду всех трезвее:
Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее, - стал ждать реакции Кюхли. И что же? Вместо того, чтобы броситься к нему, эта неблагодарная публика, забыв о нем, о его стихах, бросилась на бедного метромана, который, "растаявши под влиянием поэзии насмешливого друга, приходит в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы и их дикого натиска" - так этот случай потом был описан в «Мудреце».
Опомнившись, Виля попросил еще раз прочесть эпиграмму - плохо слышит одним ухом, испорченным золотухой.
Сашка, с трудом сдерживая слезы от смеха, повторил последний куплет при общем хохоте. И,наконец, друзья бросились теперь к нему. Началась куча мала.
На следующий день приехала навестить его мать. Ах сколько радости - с нею была Оля и Левушка-Лёлька… Как и предвидел, младший брат выдержал экзамены вместе с остальными восемьюдесятью претендентами и поступил в Благородный пансион при их лицее. Оказалось, за его учебу заплатили тысячу рублей, как и за всех воспитанников.
Сашка уже знал из письма Оли, что весной, в апреле, maman перевезла всех в Петербург. И,начиная с мая месяца, несколько раз уже навещала его. Благодаря, конечно, Лёвушке. Потому что сначала она едет в Софию, а оттуда потом только - к нему. А он и рад тому!
Сергей Львович, который после передачи дел задержался в Варшаве на некоторое время, чтобы вступить в масонскую ложу, присоединился к семье недавно и впервые навещал их здесь и с удивлением смотрел на сильно повзрослевшего старшего сына. Когда Сашка принялся рассказывать ему о смерти Малиновского, отворачиваясь от него и незаметно пытаясь утереть слезы, Сергей Львович поразился - никогда не ожидал в нем такого мягкосердечия. «Впрочем,- самодовольно усмехнулся он. - Сашка весь в меня!»
В Петербурге он воссоединился не только с семьей, но и возобновил тесные связи с братом. Василий Львович быстро ввел его в круг своих друзей -писателей и поэтов.
Сергей Львович упивался: в гостиной Basil не прекращали живо обсуждать все литературные новости. И ничего удивительного, что Сашкино стихотворение
«К другу-стихотворцу» занимало теперь все умы. Присматриваясь к курчавому, ясноглазому, крепкому на вид, сыну, гордился: «Какие, оказывается, мысли бродят в этой голове, а? Глыба! Так обозначить будущий путь поэта:
…Страшился участи бессмысленных певцов,
Нас убивающих громадою стихов!
... Страшись бесславья!..
... Но что? ты хмуришься и отвечать готов;
"Пожалуй, – скажешь мне, – не трать излишних слов;
Когда на что решусь, уж я не отступаю,
И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.
Пусть судит обо мне, как хочет целый свет,
Сердись, кричи, бранись, – а я таки поэт.
Сергей Львович ни разу не ошибся, декламируя стихи сына. «Брат Basil очень гордится Сашкой… А когда модный поэт, Василий Жуковский, решил ехать к Сашке, в Царское Село, не раздумывая, присоединился к нему, как рассказывал. А почему бы и нет? Сашка теперь известен. А может, и станет самым популярным в России...», - именно такие мечты грел теперь в душе Сергей Львович, рассматривая повзрослевшего Сашу.
…Жуковский действительно приезжал познакомиться с ним, и после встречи с написал другу-поэту Петру Андреевичу Вяземскому: "Я сделал еще приятное знакомство с нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое, живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности... Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет"…
Если бы Сашка узнал об этих строчках письма, он был бы на седьмом небе от счастья! Но ему хватало и того, что лицейские потом целую неделю не могли прийти в себя от изумления: «Сам Жуковский приходил в лицей - к Пушкину!».
С тех пор Жуковский стал приходить к нему иногда один, а как-то даже пришел с самим Карамзиным! В следующий раз - с князем Петром Вяземским...
Привыкнув к тому, что Василий Жуковский запросто читает ему свои стихи, просит его мнения, Сашка поверил в себя окончательно и вырос в своих глазах - ведь те строки, которые он не мог сразу запомнить, Жуковский уничтожал или - переделывал!
Следом за Жуковским в лицей стали появляться Вяземский, Батюшков, Дмитриев; другие известные баснописцы и поэты. У Сашки голова шла кругом!
Его соперник Олосенька Илличевский написал другу Фуссу в Петербург: «Как же это ты пропустил случай видеть нашего Карамзина - бессмертного Историографа Отечества? Стыдно, братец, - ты бы мог по крайней мере увидеть его хоть на улице; но прошедшего не воротить, а чему быть, тому не миновать - так нечего пустого толковать! Ты хочешь знать, видел ли я его когда-нибудь? как будто желаешь найти утешение, если это подлинно случилось. Нет, любезный друг, и я не имел счастия видеть его; но я не находил к тому ни разу случая. Мы надеемся, однако ж, что он посетит наш Лицей, и надежда наша основана не на пустом. Он знает Пушкина и им весьма много интересуется…Признаться тебе, до самого вступления сюда я не видел ни одного писателя, но в Лицее видел я Дмитриева, Державина, Жуковского, Батюшкова, Василия Пушкина и Хвостова; еще забыл: Нелединского, Кутузова, Дашкова. В публичном месте быть с ними гораздо легче, нежели в частных домах, - вот почему это и со мною случилось…
Твой Алексей Илличевский»