Я хотел здесь написать о том, что еще приведу эту тавтологию к человеческому виду, но, по причинам, описанным ниже, никогда не сделаю этого.
И вообще, последнюю неделю, силясь урвать осколки как-то невзначай прижившейся идеи в те моменты, когда она, казалось, наиболее уязвима, я с удивлением обнаруживал, что память закрыта, стерта, закамуфлирована, будто её и не было – по требованию она выдавала только «бонусы» забытых и неважных мыслей и малозначительные детали стыдных воспоминаний. Но так как этот текст есть, пусть и не такой, как я хотел, не вышел как задумывалось, зато я теперь четко уверен, что автономно внутри меня живёт мой враг; он решает, программирует мою неуверенность и скулит моими скулами. И он не хочет афиш.
Именно потому я напишу. Хоть и не так. Независимо от.
----------
Когда растворятся желтые двери, и тебя в неуравновешенной дрожи выплюнет в промерзлую мокрую землю мордой, неведомая сила схватит за волосы, рывком подымет на ноги и задним ходом затащит обратно по влажным ступенькам, пригвоздит ладонь к поручню и скользнет по нему чуть назад под привычные взгляды пассажиров на кончики своих носов… И ты снова увидишь это яркое пятно в самом центре, под любование которым минуту назад паззл оконных квадратиков сложился в твою остановку и которое чуть не свело тебя с ума. В нем всем плевать, сколько прошло лет – три, четыре, десять, и сколько подошв, намазанных соплями, вбивало в твою такую податливую память жижу застоявшейся реальности – там улыбнутся, и эта улыбка пройдет трещиной широкоформатно по всему, что ты только можешь увидеть: на иллюминаторе белого дома, на изгибе оранжевой стойки, на зараженной насморком столичной улице – везде ты заметишь изгиб таких обожаемых и потому таких забытых тобой губ... И вот уже тянешься к ним, ты уже такой яркий и струящийся, что готов отдать всё будущее за один желанный прошедший день, ты нежно отводишь руки, протягиваешь лицо…
И целуешь землю. Ты разве забыл? Ты ведь поскользнулся на ступеньке при выходе, и теперь собрал на себя все взгляды пассажиров, ухмыльнувшийся водитель глядит и медлит, обернувшиеся пешеходы приостановились и глазеют, а все дома в округе светятся проемами, даже не моргая металлопластиком… И ты слышишь свои же грязные губы над собственным ухом, что низким голосом шепчут тебе всё это, пока ты впопыхах, болтаясь, как на леске, жалко пытаешься встать, скользя по льду и сырости… Ты запомнишь это, теперь надолго запомнишь, это чувство будет с тобой в каждом смехе и каждой победе: у тебя не предновогодняя детская радость – ты целуешь землю, ты не горд новой курткой – ты целуешь землю, ты не написал, наконец, вымученное и именно так, как хотел – ты целуешь землю и помнишь только её. Все остальное – свершившиеся с тобой мелкие факты. Независимо от.
По дорогам домой и от дома всячески избегаешь знакомых – сволочь решила, что тебе по нраву надоевшая одинаковая музыка, прикрыла твои заткнутые уши ладонями, потому ты всё чаще отводишь глаза – и снова, сука, целуешь землю! И даже если тебя отвлекут, под твой приглушенный мат заставят говорить и улыбаться, ты будешь молчать, стоять, пялясь в одну точку, в то время как сволочь, танцуя, начнет невпопад противно смеяться, невесело шутить и целенаправленно показушно, будто участливо, отвечать так, что твой беспорядочно шевелящийся рот сам прекратил эту беседу и со всей силы снова бросил тебя в асфальт. Где ты будешь валяться, пресмыкаясь и не понимая, откуда у сволочи к тебе столько счётов, ведь ты давно привык ею пользоваться и, кажется, одно время почти полюбил – она удобная, твой водолазный костюм для этой лужицы, - пусть даже ты никогда не пытался барахтаться там без неё (но, уверен, ты быстро забудешь эту мысль). Ведь когда-то тебя растили для чётко определенных эфемерных целей, которых ты никогда не достиг бы, ты честно врал, что удашься, пока было интересно и важно, а сейчас честно врешь только самому себе… И во время очередного пустого трепа в одной из реальностей, когда сволочь достает из кармана очередной скользкий и извивающийся ответ, а ты, безвольно потупившись, смотришь в одну точку, она шепчет тебе в два уха одновременно рваными фразами: «…А он мужик, да, мужииик, да, и машинку водит, и ухаживает, и работать, и отдыхать умеет… да, и умен, и собой хорош, и уверен, и все чаще и чаще… и в постели великолепен, конечно, не то что.. а ты знаешь, насколько надежен? Да, и еще он знает это все и не спорит…». О чем бы ни звучали предложения вслух, пока тебе во всех лицах кругом мерещатся гипертрофированные уродливые насмешливые твари и их ненависть, которую охотно принимаешь, а взгляд так и норовит убежать и, дрожа, уткнуться носом в самый первый угол, ты будешь умолять вжать в дерьмо раз и навсегда, ударить раз и навсегда, будешь снова цепляться за грязь, целуя, а сволочь – ходить вокруг, продавая билеты на это шоу, и всё останется как было, ты же знаешь... И она же знает… А теперь и все же знают.
Гляди-ка, насколько прекрасно выстроились звезды – в ассоциативную память, не подчиняющуюся приказам, твою беспомощность и толстую кожу бронированной оболочки, в кисель будней, всегда одинаково нагретый, в стыд вместо кислорода, чтоб им дышать, ты одет и прекрасно зализан! Ты проживешь еще много дней пассивным наблюдателем одной-единственной точки, где сходятся твои глаза и, застревая, гниют все замыслы, отдавая неизлечимым перегаром. Ты как раз по форме мира – слизкий, гибкий, цепкий и несуществующий. А вместо тебя сволочь. Уже не замечая, когда она думает или говорит, уже не глядя, как люди кругом отстраняются, утыкаясь в себя, и куда деваются дни и целые месяцы, оставляя после себя горы исписанных смайликами страниц и вечно повторяющийся смешок. Даже не представляя, что тебе готовят собственные мысли. Мгновенно мимикрируя под окружающий абсурд, хоть и в качестве вечного козла отпущения, но что уж поделать, раз с персональной сволочью тебе не повезло. Независимо от.