Светлой памяти моей мамочки посвящается.
МЫСЛИ В НОЧИ
Я стою на балконе своей московской квартиры, как птица на козырьке гнезда, и с одиннадцатого этажа оглядываю великолепную панораму огромного вечернего города.
Всюду светятся блестящие крупинки человеческого разума. Они сверкают, переливаются в многоцветьи реклам, прославляющих достижения, силу и могущество человека. И как апофеоз его славы на чёрном бархате неба расцветают букеты цветных искр, затмевающие спокойный блеск древних звёзд. Но вот салют гордыни отгремел, и людская слава шлейфами дыма растеклась по небу, чуть закоптив выгнутую спинку луны, а звёзды по-прежнему блестят, равнодушно взирая на тщету человека.
Как я рада, что сегодня весь этот парад гордыни меня не касается, и как смешно и больно, что когда-то, мечтая о творчестве, об искусстве, о работе в театре, хотела успеха, людского признания, славы. Хорошо помню тот день, когда появилась эта мечта...
Рига... Мне 10 лет... Второй раз я должна буду пойти в третий класс. Не сдала переэкзаменовку по арифметике. «Я - второгодница, я хуже всех, и мама мне этого никогда не простит, - в отчаянии думаю я. - Может быть, и не стоит идти домой? Может пройти мимо и идти дальше, куда глаза глядят? Кому я нужна такая?!.. Ну, не умею я решать ваши задачки! Не отличаю, путаюсь, когда в них на или в 17 раз больше или меньше!? Не понимаю, как это у вас единица превращается в двойку!? Ведь в задаче - 1 пара сапог, а не две!» Но незаметно для себя оказываюсь дома. Мама спокойно говорит:
- Не сдала, доня? Ничего, не огорчайся. Станешь постарше, и с арифметикой наладится, - обнимая меня, ревущую, успокаивает мама. - Зато ты в другом способная. Хорошо читаешь, пишешь, и с музыкой у тебя получается. Сара Львовна говорит, что музыке тебе обязательно надо учиться в музыкальной школе, а не дома, как сейчас. Пойдем завтра на прослушивание?
Детские слезы - летний ливень! Кажется сильная гроза, но с появлением солнышка, быстро проходит. Конечно, я сразу успокоилась и на всё была согласна. Музыка лучше арифметики! Это же всем ясно!
После успешного экзамена в музыкальной школе мама радовалась вместе со мной.
- Молодец! - хвалила меня она. - Потом во дворец пионеров пойдем... Там, говорят, есть хороший детский театр. Хочешь в театр?
- Спектакль смотреть!? Пойдем! Когда? Сейчас? - радостно завопила я на всю улицу.
- Нет, - рассмеялась мама, - Когда школа начнётся. Если тебя туда примут, то ты будешь не смотреть спектакли, а сама в них участвовать. Только, боюсь, трудно тебе будет: и школа, и музыка, и театр... Справишься?
- Конечно! - уверенно обещала я. - Я буду уроки быстро-быстро делать!
- И двойки получать? - рассмеялась мама, но, увидев, что я обиделась, успокоила. - Ладно, там видно будет. Если хорошо пойдут школа и музыка, то и театр прибавим. Да?
- Да! Да! Это же интересно и весело! Когда я в школе читала на сцене стихи, то все так смотрели, слушали, потом хлопали! Это же здорово!..
Вот оно, то мгновение, когда слово «театр» стало для меня лучше всех слов в мире! А когда я начала участвовать во всех спектаклях детского театра, играя главные и не главные роли, когда о театре и обо мне стали писать в газетах, я чётко поняла, что мне нужен только театр, и что я буду актрисой!
Конечно, об искусстве как понятии я не думала. Да, и мама это слово не употребляла. К моему увлечению театром она относилась, как мне теперь кажется, снисходительно. Ей очень нравилось, когда я выступала. Она ходила со мной на все спектакли, концерты, переодевала меня, причесывала... Но искусством всё это не считала. Видимо, моя сцена для неё была, как большой стул, на который водружают любимое чадо, чтобы оно с выражением прочитало гостям стихотворение. Мои выступления были для нас общими праздниками, а в будни мама меня учила совсем другому.
Она готовила меня к семейной жизни, рассказывала о предназначении женщины, шептала на ухо о девичьей чести и коварстве мальчиков, учила всему, что так талантливо умела делать сама. Просила не повторить её ошибки и обязательно учиться, получить хорошую профессию, чтобы не зависеть материально от мужа и не попасть, как она, кончившая только несколько классов гимназии, к мужу в рабство. Когда я получала двойки в школе, она спокойно говорила:
- Не учись! Будешь жить, как я.
Это было самым страшным приговором. Я же видела, как папа обижал её, как каждая копейка, данная им на хозяйство, добыта в скандалах и полита мамиными слезами. А то, что она, блестяще ведя хозяйство, каждые его пять копеек «превращала» в двадцать, никем не ценилось...
Но вот уже окончена школа, и я собралась поступать в театральный институт. В Латвии не было русского актёрского отделения, а я не настолько хорошо владела латышским языком, чтобы сдать экзамены. Я хотела поехать в Москву, но мама твёрдо сказала:
- Нет! Поступай на дошкольное отделение педагогического училища, получи нормальную профессию воспитателя или музыкального работника и только тогда можешь отправляться на все четыре стороны.
Что ты такое знала, мамочка, о театре и об искусстве, что заставила меня оттянуть реализацию моей мечты на целых два года?! Опоздала спросить...
Кто виноват в моём увлечении театром? Мама?.. Прекрасный режиссёр и педагог в детском театре Елена Владимировна Шуткова? Атеистическое воспитание? Или жажда «красивой жизни», успеха, славы?.. Ведь учила историю! Знала, что раньше театров не было, а были балаганы, и самыми не уважаемыми людьми в обществе были актеры. Их называли шутами, скоморохами, их предавали анафеме. А в современной истории? Я же знала, что мир искусства иногда называют несколько презрительно - «богемой»! Почему не почуяла опасности? Не хватило ума? Интуиции, наконец?.. Нет! Что ж лукавить!? Осознанно стремилась к вечному празднику - этому «агитпункту Дьявола»...
Но актёрское будущее далеко, а реалии жизни рядом и тоже интересны!..
Религия, Бог... Лет в 12-13 я спросила у мамы, что это такое? Но мама сказала, что религия - глупость и нечего об этом думать. А когда я на рождество пошла с соседкой в кирху, то мама соседке такой разнос устроила, что она при мне даже креститься перестала. Но не этот скандал меня убедил, что мама права. В кирхе я увидела, как дети, пионеры, приходили в церковь в галстуках, потом их снимали и надевали церковные одежды, чтобы прислуживать попам. Но разве пионеры верят в бога? Всем известно, что нет. Значит, они врут, и всё это действие в кирхе - враньё! Так вопрос о боге был снят.
Но два еврейских праздника дома отмечались. Правда, они не были религиозно освящены. Я даже не знала их значения... Почему папа в Йом Кипур* не ест и не пьет, не знала. А один раз мы всей семьей были в синагоге. Я очень удивилась, что женщины молятся только на втором этаже, и что спускаться им на первый этаж к мужчинам строго запрещено.
Самым весёлым, самым лучшим праздником в году, даже лучше Нового года, был праздник Пурим*, когда готовился шикарный обед: фаршированная рыба, жареный гусь, шейка гуся, фаршированная шкварками с мукой и перцем, маковые булочки, медовые «фиги». На стол ставилось, сделанное мамой, виноградное вино. Оно с лета настаивалось в огромной, на 25 литров, бутыли. Папа доставал тонкий шланг, и, чтобы вино полилось в бутылку, отсасывал из бутыли струйку, а мы следили, как бы он не отсосал слишком много в себя. Хохоту
было! Папа жулил, от нас отворачивался... Мы бегали вокруг него и бутыли, мама кричала папе: «Генух, Дувид, генух!», что означало на идише - «хватит, Дувид, хватит!» Но вот вино на столе, и мы с гостями садимся пировать. Ах, какое это было вкусное вино! Только однажды, уже в Москве, я пила почти такой же на вкус кипрский белый «Мускат».
Конечно, значения праздника я не знала. Может быть, он был таким весёлым, что иногда выпадал на мамин день рождения или на женский день 8 марта? Но и маминым праздником это пиршество назвать было нельзя. Я вообще не помню специально для мамы устроенных праздников. Все праздники были моими, потом нашими с Лёвочкой, моим братом. И это казалось нормальным! Мамина жизнь меня тогда мало интересовала...
Только однажды, в 1953 году, роясь в секретере, за которым делала уроки, в одном из ящичков я нашла документ об усыновлении. Из него я узнала, что родилась в 1940-м году и что 8-го июня 1944 года в городе Тбилиси мама меня удочерила, что прежняя фамилия у меня другая, а в графе – «отец» - стоит прочерк.
Всего полгода прошло с тех пор, как у меня появился чудесный братик Лёвочка. Накануне ему исполнилось 2 года. Его взяли из детдома и из-за него, совсем недавно, в день похорон Сталина, мы переехали на новую квартиру. Значит я тоже из детского дома?! Но почему у Лёвочки фамилия папина, а у меня мамина? Почему у меня в графе – «отец» - прочерк?
Мама была дома в другой комнате, и я пошла к ней. Показала документ, но не успела рта раскрыть, как услышала «Ох!..» и горький плач мамы. Я так испугалась!
- Ты что, мам?! Ты что?! - пытаясь её успокоить, забормотала я. - Тише, Лёвочка проснётся, тише...
- Ты теперь не будешь любить меня... - продолжая плакать, шептала мама.
- Мамочка! Что ты?! - испуганно возражала я. - Ты моя мамочка! И я тебя люблю! И Лёвочку люблю... Он ведь наш? Правда?.. Я только хотела спросить, почему в графе – «отец» - у меня прочерк?
Немного успокоившись, мама начала рассказывать:
- Тебя подбросили на крыльцо детдома с запиской - «очень жаль ребенка, но ничего не могу сделать». В ней была только твоя фамилия... Ни имени, ни сколько тебе лет, ничего не известно... И была ты такая же умирающая, как многие дети в этом доме... Мне было тогда в Тбилиси очень плохо. Я была совсем одна. Моя дочь умерла от менингита, когда ей было всего восемь лет, ещё до войны. Позже умер мой папа... Простудился в тамбуре поезда и умер. А мама погибла в войну в Бабьем Яру...
- А почему? Где это? - спросила я.
- Фашисты расстреливали на Украине всех евреев. Где расстреляли маму, я не знаю, но одно, самое страшное место в Киеве, где особенно много евреев погибло, называют Бабьим Яром... Вот и я так говорю... А муж мой, любимый Датико, - тут она опять заплакала, - командир полка... Я с ним вместе пошла на фронт вольнонаёмной переводчицей, только чтобы не расставаться... Я знала немецкий и французский... Но мы оказались в разных частях, хотя и недалеко друг от друга. Блиндаж, где был Датико, раздавили танки... Погиб Датико... - утирая слезы, вздохнула мама.
- Как узнала о гибели Датико, уехала с фронта в Тбилиси, где жила его родня. А они мне сказали: «Ты еврейка, так уезжай к своим евреям!» Особенно злая была его старшая сестра. Мы и до войны с ней не ладили. Ревновала она Датико... Так вот, его сестра «обчистила» мой чемодан, выставила его на улицу, а меня выгнала из дома...
Два года я мыкалась, очень голодала, перебивалась случайными заработками, жила в бараке в маленькой комнатке. На свалке нашла старый топчан, на нём и спала. Потом у старьёвщика купила железную кровать и стала сдавать спальное место раненым... Их много было в Тбилиси... Ходячих раненых в госпиталь не клали: мест не было, там даже на полу лежали тяжелораненые... Поэтому солдаты, которые долечивались, жили на квартирах. Им койку и сдавала. И вроде жить стало легче, а всё равно тошно... Без Датико жить не хотела... Любила я его очень... Решила повеситься... В то время наш папа был у меня на постое... Из петли вынул, спас... А потом, чтобы найти в себе силы жить, я решила взять ребёнка. В детдоме тогда давали только умирающих детей. Повели меня в спальню, все детишки страшно худые, то ли спят, то ли мёртвые лежат. Вдруг, ты открываешь глаза... А они такие большие, зелёные, как у меня. Я и взяла тебя. Несу к трамваю, а ты, как пушинка, лёгкая, в животике буль-булькает, пуст значит...
Регистрировать сразу не стали. Сказали, если за неделю ты не умрёшь от полной дистрофии, то оформят удочерение. Нашему папе я ничего не сказала. Всю неделю тебя у соседей прятала. Ты выжила и, когда надо было тебя оформлять, папа отказался. Обиделся, что с ним не посоветовалась, не спросила у него разрешения, и не подписал удочерения. Поэтому в графе «отец» прочерк.
«Вот почему я его не очень люблю - подумала я. - Даже один раз, когда он хотел побить больную маму, я, защищая её, вскочила на диван и сильно ударила папу кулаком. Мне тогда лет 6-7 было, и жили мы на старой квартире. Он опешил, сразу перестал ругаться страшными словами, а потом засмеялся и сказал, потирая ушибленное место: «А у дочки хороший, сильный удар!»
- Но ты его люби, - продолжала мама, - он твой папа. Он мне помог тебя выходить. Продал всё своё обмундирование и купил курочек с петушком... Потом за это в тюрьму угодил... Я еле вызволила его...
- Через месяц ты начала ползать. Говорить не могла, но, как увидишь яичко на полу, радостно пищишь: «ика, ика!» - и яичко мне даёшь. Через полгода пошла ножками, стала толстенькая, но не говорила. А ведь тебе уже пять лет было! Но главная беда - совсем не росла, только толстела. Мы с папой даже думали, не карлик ли ты от рождения? В Москве профессор Сперанский, глядя, как ты уточкой входишь в его кабинет, сказал, что и говорить будешь, и подрастёшь. Просто, из-за дистрофии развитие замедлилось.
Вот папа тебя и кормит, и одевает... И меня заодно... И Лёвчика поднимет. А что скандалит, так это ерунда! Нервный он. Тоже на фронте был, рука у него простреляна. Ты же видела, как на левой руке у него пальцы скрючены. А бумажка, документ - чепуха. Главное, что он нас всех любит...
Проснулся Лёвочка. Мама побежала к нему, а у меня в голове вертелись вопросы... Кто были мамины родители, мои бабушка и дедушка, откуда взялся Датико, какая была дочка?.. Но мама занята Лёвой, и сегодня рассказывать больше не будет. Ну, ничего... Спрошу потом когда-нибудь... В другой раз... Только «потом», «когда-нибудь», «другой раз» не случились. Через пять минут я забыла все свои вопросы: мои дела, я сама были для меня важнее.
Ах, мамочка! Как мне сегодня тебя не хватает! Как хочется с тобой поговорить, поделиться своими догадками о твоей судьбе!.. Но что делать?!.. Нет тебя рядом...
Мы ходим с мамой вдоль могил старого заброшенного кладбища. Кажется, прошла уже целая вечность, как мы бродим здесь. Я устала, но мама всё не находит себе места для могилы. Вокруг валяются железные кресты, некоторые могилы раскопаны. Мы перебираемся через очередную кучу песка, проходим ещё несколько метров. Мама находит поросший травой холмик.
- Может быть здесь? – спрашивает она у меня.
- Мама! Ну, какая разница, где лежать? – раздражаюсь я. – Здесь, не здесь... Я устала, пошли домой.
- Пойди, открой дверь... Звонят, - просит мама.
Я открываю дверь, выхожу на перрон. И тут только вспоминаю, что должна сесть на поезд, а чемоданы – в хранилище. Мчусь туда, но там огромная толпа народу, я явно не успею... Бегу назад на платформу, чтобы ехать без багажа, и вижу вдали только красные огоньки последнего вагона. Опоздала... Меня охватывает отчаяние, и я горько плачу...
Просыпаюсь вся в слезах...
Всё... Теперь мне больше не уснуть. В темноте иду на кухню, думая над странным сном. Может быть, сейчас попробовать?..
«Я - от темечка до носочка – мысль, - говорю я себе, как говорила Чайка у Ричарда Баха. – Я хочу быть сейчас с мамой...»
Закрываю глаза, стою так минут пять, мысленно твердя заклинание. Нет... Не получается. Ведь я не достигла совершенства, как та Чайка.
Ночь... Ставлю на стол цветы, две чашки, зажжённую свечу... Пока варится кофе, раскрываю новую тетрадь для записи и жду маму… Нет, я не сошла с ума! Я знаю, что уже более тридцати лет она покоится в зелёном уголке Риги, на еврейском кладбище в Шмерли. Но что значит разум, когда у человека есть ещё и чувство! А чувство мне говорит, что душа её где-то рядом со мной...
Продолжение следует
http://www.proza.ru/2011/02/23/1978