Помню цветы на окнах – много их было ; герань, столетник, кактусы и еще какие-то…
Мне нравились только одни, так называемые, «граммофоны» или по-умному - амарилис. Луковичные цветы с достаточно большой луковицей, которые росли длинными тонкими листьями, которые я назвал «ослиные уши». Весною луковица давала одну или две высоких и тонких «стрелки», на которых распускались три, а то и четыре крупных розовых цветка, своею формой действительно напоминающие трубу граммофона. Особенно их украшали большие желтые тычинки на тонкой ножке, все осыпанные пыльцой.
Пыльцу я слизывал ; вкусно!
На окнах стояла целая кавалькада кактусов, разных форм и размеров, которые я всей душою ненавидел, хотя бы за то, что они колючие. Частенько, размахавшись руками, что-нибудь рассказывая, я напарывался на иглы. И меня это бесило. Бесило настолько сильно, что, как только бабка умерла, я потребовал выбросить всех кактусы. Никакие уговоры матери о том, что они, дескать, красиво цветут, что это память о бабушке, не помогли ; кактусы полетели на помойку ; и я стал без опаски подходить к окнам. А чем спровоцирована такая любовь моей бабки к этим отвратительным и колючим цветам - не знаю. Мать утверждала, что они целебные. Но бабка их не ела. Мне кажется, что ее душа находила в них свое самовыражение. Как говорится - каковы сами...
Хотя возможно другое. С завидной периодичностью в прессе проводится идея о чудодейственности кактусов. В начале 1990 годов, когда нашу страну заполнили трубчатые мониторы, создали миф о поглощении кактусами вредного излучения. И многие, даже очень разумные люди, ставили около монитора эти колючки. Но мода быстро проходит ; и через год-другой кактусы исчезли.
Помню, что земля в цветочных горшках неприятно пахла сыростью и я смеялся - могила! Бабка при этом неприятно морщилась, чуя приближающуюся смерть, а мне было смешно. Иной раз из земли вылетали какие-то крылатые насекомые весевозможных размеров, которых я безуспешно пытался ловить. Горшки стояли на старых, поцарапанных, местами отколотых, потрескавшихся блюдцах, в которых собиралась вода, вытекавшая из горшка. Блюдца всегда были грязные с рыжеватым налетом, будто бы в них нассали. Я считал, что это выделения растений и только спустя много лет узнал, что это ржавчина, вымываемая из некачественных цветочных горшков.
Герань была очень вонючая – ужасно неприятный запах. Несмотря на это, листья герани я ел с превеликим удовольствием. Мне запомнилась их мохнато-бархатистая поверхность. Вкуса большого в них я не находил, но ел, значит организм находил там что-то полезное. Столетник, я тоже ел, с превеликим удовольствием. Его мясистые листья или стебли, черт знает как их назвать, были довольно вкусны, также как и сок, который я выкапывал себе в рот, разрезая лист сверху вдоль. Но потом, когда мать придумала капать мне его в нос от насморка, больше к нему не прикасался. Воротило от одного вида, поскольку эта дура сожгла им всю слизистую носа.
Вообще, моя мать, по какому-то древнему суеверию, считала, что если лекарство причиняет боль – значит действует. Вероятно реминисценция «Не бьет - не любит». Безболезненное лечение она не воспринимала. Что за интерес ; выпил лекарство и все ; сиди, жди, когда выздоровеешь. Неинтересно! Не ощущаешь действия! А тут ; чувствуешь целительный эффект по полной программе. Поэтому жуткие, ныне совсем забытые, лекарства от насморка ; Кораллгол и Протаргол, были у нее в почете. Чтобы ей их самой...