Эргэдэ
Морозным утром мы с ребятами вышли во двор. На мне были оранжевые бурки, купленные весной; чуть тесноватые, они плотно охватывали ноги. Мне это нравилось. С непривычно пустынного двора - все сараи к этому времени были уже разломаны и сожжены хозяевами в печках - мы пошли к Введенскому каналу. В нём прямо напротив Лазаретного, снеся ограждение и пробив лёд, вертикально стояла кабиной вниз упавшая в канал полуторка; надо льдом торчали только её кузов и задние колёса. Направо виднелись трубы Третьей ГЭС; до войны они все были разной высоты, а теперь те, что раньше высились, частично разобранные, они стали ниже самой низкой из них. Делать было нечего, и мы повернули обратно. Один из мальчишек зачем-то залез на каменный забор, ограждающий двор Военно-медицинского музея, и позвал всех за собой. По ту сторону забора в углу двора музея был залит настоящий каток площадью метров 10 на 10, там и сям валялось несколько пар коньков. Мальчишки называли их: «снегурки», «полуснегурки», «дутики» (хоккейки), «нурмис», даже одни «бегаши». Кто-то притащил несколько верёвок и палочек, мне показали, как надо прикрепить коньки к буркам. Умения кататься на коньках не было, ноги подгибались, но я всё же сделал первые неуклюжие шаги. Кто-то ведь позаботился даже в те дни о мальчишках…
Примерно в это время мама стала говорить, что, мол, дядя Андрюша обещает скоро вывезти нас из города, но ни сама она, ни я этому не верили. Хотя он был начальником штаба МПВО Дзержинского района и знал положение в городе лучше простых граждан, но как же он нас вывезет? Ведь блокада же! На самолёте, что ли?
Дрова кончались. Чтобы хоть немного сделать в комнате теплее, мы стали жечь мебель. Бабушка тяжело расставалась с ней: и до войны-то добыть мебель было непросто, а та, что в доме - считалась уникальной - дубовые кресла из витой древесины, принадлежавшие ещё её матери, старинный стол. Первыми были сожжены бамбуковые жардиньерки, но жару от них было немного. Мы с мамой стали пилить кресла. Пилили на половине дяди Герасима. Я быстро выдохся, правая рука устала, и я взял рукоятку пилы в левую. Пила застряла, потом выскочила из прореза и зубом разрезала мне до кости наискось указательный палец на правой руке. Мама очень испугалась – при нашем питании и отсутствии лекарств это могло плохо кончиться. Однако, крови вышло много и палец не загноился. Заживал он довольно быстро, только шрам оказался большим - через весь палец наискосок. Со временем он всё уменьшался и потом сделался совсем маленьким, почти незаметным; мне даже странно, каким большим он был тогда.
Двадцать седьмого декабря прибежала девочка и сообщила, что мне можно с учениками школы, находившейся во дворе (хотя я в ней и не учился) пойти на ёлку. Идти не хотелось, но девочка сказала, что там будут давать подарки. Подарки? Это было странно, но заманчиво, к тому же мама меня отпускала. Все дети выстроились во дворе, и нас повели по Загородному, по Звенигородской, по улице Правды - в Дом культуры пищевиков.
В небольшой комнате стояла богато украшенная ёлка, под ней играл слепой гармонист. Холод стоял, как на улице, и одетая в шубу женщина пыталась уговорить нас водить хоровод, но нам не хотелось ни водить этот хоровод, ни петь. Потом открылась боковая дверь, мы прошли в зал и расселись по рядам. Молодой мужчина в коричневом костюме и синем галстуке спел песню «Как у дуба старого». После песни вдруг под музыку того же гармониста выскочили девушка в вышитой кофточке, с голыми руками и коленками, украинском венке с лентами, с монистом на шее и парень в широких синих шароварах. Они сплясали гопак. Было видно, что им очень холодно; нам тоже было очень холодно и странно смотреть на них. А потом открылась боковая дверь и руки оттуда стали раздавать подарки. В каждом подарке было яблоко и пять печенин «петибер».
Яблоко я съел сразу. А все печенья засунул в нагрудный карман рубашки. Вокруг меня все жадно сжёвывали подаренное и, чуть не давясь, проглатывали.
На выходе из Дома культуры ребята постарше и посильнее отнимали у тех, кто послабее, несъеденные подарки. Мне чудом, а может быть из-за того, что я был с мальчишками нашего двора, удалось пройти через эту свалку. Мы пошли не домой, а в кинотеатр «Правда» (он находился в помещении теперешней джаз-филармонии) и посмотрели хронику «Парад на Красной площади 7 ноября 1941 года». Сталин произносил речь. Очень сильно хотелось есть, но до своего печенья я так и не дотронулся; пришёл домой и выложил перед мамой все пять печенин для Тани. Это - не героизм; мне и тогда было, да и сейчас трудно понять, что мною руководило. Какое-то странное чувство. Отдавать печенье было мучительно жалко, и себя мне было тоже очень жалко, но какая-то гордость, желание поступить не так, как требовало всё внутри меня, не позволили ни там, на ёлке, ни дома вцепиться, проглотить этот подарок. Мама расплакалась, когда я протянул ей печенье для Тани.
Но помочь Тане было уже ничем нельзя: 4-го января она умерла от голода.
Рисунок Михайловой Лизы, 13 лет – «В годину испытаний»