Полигон.
На полигон выезжаем в кузовах крытых «Уралов» и «ЗИЛ-131». К моменту нашей посадки, Валера уже внутри - под брезентовым тентом, и ведет борьбу:
- Это место занято! Это тоже!
- Кем занято!?
- Здесь Алекс сидит, а здесь Боб.
- Какой нафиг Боб?
- Вон тот, - кивает в нашу сторону Валера, и парень, недовольно дернув ноздрей, уходит искать себе другое место.
Мы катимся по улицам города, высовываясь из кузова как дрожжевое тесто из-под крышки кастрюли. Прапорщик пытается воткнуть нас обратно, но он нам еще не «отец родной», и вообще никто, поэтому мы свистим любому телу в юбке, машем руками и вообще чувствуем себя героями. Валера по ходу движения проводит блиц-экскурсию:
- Вот там «Лётка». А во-о-он там «Капрон».
Лётка оказалась военным городком летной дивизии, а Капрон – объединением «Химволокно». Именно этот производственный комплекс накрывал весь город запахом ацетона, если ветер дул с его стороны. Ну, а если с другой, то можно было унюхать амбре клеевого завода…
Алекс сидит прямо за мной, но из кузова не лезет. Оказывается он тоже местный, и на все на это уже успел насмотреться до одури.
Дорога занимает чуть больше часа. Машины въезжают на территорию полигона. Несколько зданий с дверями и окнами, а поодаль, через пустырь – здания без окон и дверей – наши казармы, плотно уставленные двухъярусными койками. Первая команда, как и положено, занимает первую казарму. Пол земляной, обильно посыпанный песком, который от постоянного по нему хождения, стал из желтого серым, и мелким как цемент. Ветерок, свободно гуляющий по помещению, поднимает пыль, моментально оседающую на всем и придающую жевательным движениям характерный хруст. Некоторое время уходит на то, чтобы отвоевать укромный уголок, раскатать матрас и стряхнуть с одеяла вездесущий песок.
Объявляют построение.
Плохо выспавшийся офицер вышагивает перед нашей бесформенной, находящейся в беспрестанном движении, толпой. Наконец он не выдерживает:
- Разобрались по ранжиру!
- Че-го-о-о разобрались? – шепотом через плечо интересуется Алекс.
- По росту…
- Блин, чё русского языка уже не хватает?
- Разговоры в строю! В две шеренги стройся!
- Ой, ой, ой… - довольно тихо ёрничает Алекс, но по реакции офицера становится понятно, что его услышали.
Вечером Алекс сидит в раскорячку на военном табурете, чистя нескончаемую кучу военной картошки. Мы ходим вокруг и, как можем, сочувствуем, то есть курим и ржем. Служба начинается.
На утро назначена медицинская комиссия.
Единственный врач, который запоминается сразу – это Лор. Он вечно пьян, его наблюдательный пункт располагается на порожке домика администрации, где он стоит в своем белом халате, медленно и с усилием моргая. Он единственный гражданский врач, в отличие от других, присланных из военного госпиталя, и, по всей видимости, управы у военных на него не имеется. Постепенно мы приходим к выводу, что трезвых лоров просто не бывает, если выбор пал на такого.
Поскольку осмотр отоларингологом является обязательным пунктом программы, то через его кабинет проходим все, без исключения. Некоторые выходят быстро, некоторые задерживаются на томительные минуты, и, появляясь из-за двери с потерянным выражением лица, отказываются отвечать на вопросы, и только отмахиваются от нас.
Дожидаюсь своей очереди. Вхожу. Запах спиртного висит в кабинете, несмотря на открытое окно.
- Присаживайтесь, - тягуче, едва не по слогам говорит Лор, указывая на табурет у стола.
- Служить хочешь?
Получив утвердительный ответ, он засовывает мне глубоко в ноздрю расширитель, и, наклонив голову, долго смотрит в недра носа, потом неприятно и многозначительно цокает языком:
- Хронический тонзиллит. Да. Вот так вот.
Я сижу, как будто получил ногой в солнечное сплетение. Смысл услышанного доходит медленно, и по мере осознания, ладони становятся совершенно мокрыми.
- Так я ж комиссии проходил…, а там… ничего… - неуверенно мямлю я.
Я действительно проходил целую кучу комиссий. И общую в военкомате, и районную с городской как будущий курсант.
- Знаю я эти комиссии. У них план, а я всё..., - Лор снова чпокает языком.
Что «всё»!? Неужели всё!? Вот так приехать, вдохнуть чужого перегара, и даже не дойти до экзаменов!? Как же так!?
- У меня просто перегородка…
- Маме своей расскажешь про перегородку, – рубит Лор, выискивая глазами мою медицинскую карту, и придвигая ее к себе. Делает он это очень медленно, а может мне это только кажется. Воздух становится плотным, а голова тяжелой и какой-то чужой.
Вот сейчас он напишет «не годен», ну или крестик какой поставит… И ВСЁ!!!
- А что же делать? – чуть не плача спрашиваю я. Горло сжимает так, что становится по настоящему больно.
- Что делать? – смакуя вопрос, переспрашивает Лор.
Он кладет ручку на документы и слегка отодвигает их от себя. Отсрочка приговора.
- Даже не знаю, как тебе помочь. Потом ведь все равно проявится. А спросят с меня. Почему не досмотрел? То да сё. Деньги есть? – неожиданно в лоб интересуется он.
- Есть, - для убедительности я сильно киваю.
- Ты пойми, я же рискую. Мне это на фиг не нужно. Только вот ради таких как ты, которые служить хотят. Понимаешь?
Комок надежды, застрявший в горле, мешает нормально ответить, поэтому я снова киваю.
- Пятьдесят рублей.
Деньги не маленькие. Но поступление того стоит. Глаза наполняются слезами отступающего страха.
Я сдавленно киваю. Это почти все деньги, которые у меня есть. Правда можно позвонить отцу и он пришлет перевод… А как объяснить куда потратил?
- Значит смотри. Вот тут я ставлю «годен», а вот тут точку.
Лор макает штампик в штемпельную подушку и напротив его графы в мед. карте появляется синий оттиск «ГОДЕН». В верхнем правом углу он карандашом ставит едва заметную точку.
- Даю тебе час времени. Хватит?
- Хватит. Спасибо.
На ватных ногах выхожу из кабинета. На сыплющиеся вопросы «Ну как?» хватает сил только показать «большой палец».
Заходил в кабинет абсолютно здоровым, уверенным в себе человеком, выхожу покачиваясь, пульс зашкаливает, руки дрожат. Хороша комиссия. Еще хорошо, что успел до этого пройти хирурга, окулиста, терапевта и прочих. Не уверен, что сейчас мое давление уложилось бы в норму.
Пропылив наискось через заросший полынью пустырь, вхожу в нашу казарму. Людей мало. Тишину нарушает только прервавшийся на мгновенье, при моем появлении, разговор.
- Так что? Будешь отдавать?
- А ху-ху ему не хо-хо!?
- И чё?
- Блин, да не знаю я!
- Но ведь он штамп поставил…
- Ага, а потом потеряет карточку – и все по новой. А второй раз я точно не пройду…
Я специально не прислушиваюсь, но в пустом пространстве казармы голоса раздаются достаточно громко, и мне слышно каждое сказанное слово. Что-то знакомое есть во всем услышанном:
- Парни, вы не про лора, случайно?
Ребята испуганно замирают, как будто их застали на уроке обществоведения за просмотром карт с голыми девицами. Однако через пару секунд напряжение спадает:
- Что, знакомая история? – интересуется один из них.
- В смысле?
Ребята переглядываются – раскрывать карты или нет.
- Тоже с лором проблемы? – все-таки они осторожничают, поэтому немного юлят.
- Сколько он тебе заломил? – в лоб спрашиваю я, и, видя, как паренек борется с сомнениями, добавляю, - мне полтинник выставил!
Стена отчуждения с грохотом рушится:
- Ого! Мне тридцатник.
Мне делают пригласительные жесты, и я присоединяюсь к их группе.
Панцирная сетка со скрипом принимает меня, прогибаясь так, что ребята, сидящие по краям, едва не скатываются в середину.
- Так чё делать-то?
Меня охватывает озноб раздражения, отчего решительность резко возрастает:
- Лично я платить не буду.
На меня смотрят с уважением, но присоединяться не спешат. Нас таких в этой компании трое. Интересно, а сколько всего? Ух, скотина! Мелькает мысль: «А почему, собственно, с него тридцать, а с меня пятьдесят!?». А-а-а, ну может у меня джинсы новые, а у него… Ну да. И рубашка у меня… И вообще. Накатывает нечто, похожее на гордость. Понимаю, что это граничит с бредом, но становится даже приятно. «А вот если бы сто рублей запросил, то вообще!». Идиот!
По казарме, поднимая пыль с песчаного пола, и принося некое подобие прохлады, гуляет ветерок. В проеме входа, привалившись к кирпичному столбу, украдкой курит дневальный.
Почти всегда, когда решение принять сложно, что-то его подсказывает. Ну или подталкивает. Вот и сейчас, ребята вполголоса спорят, приводя аргументы и контраргументы, не в силах определиться. Как вдруг:
- Парни! Лор! – дневальный кидает недокуренную сигарету в песок, приминая ее кедом.
Мы дружно поворачиваем головы. До объекта метров сто. Лор, как был в белом халате, нетвердой походкой, но целенаправленно, движется в нашу сторону. Почему в нашу? Да просто в этой стороне кроме трех казарм без окон, без дверей, да здоровенного полевого туалета, ничего нет. Лор мерно шагает через разделяющий нас пустырь, поднимая при каждом шаге облачка не то пыли, не то пыльцы.
Мы переглядываемся. В глазах испуг, азарт и злость.
- Валим!
Койки, с которых мы спрыгиваем, отзываются скрипом пружин. Там, где мы только что были, остаются только смятые одеяла. Поддаваясь общему порыву, вместе с «должниками» срываются и те, кто имеет к истории с Лором исключительно косвенное отношение. Соблюдая все возможные меры осторожности, маскировки и скрытного передвижения, мы, едва не ползком, покидаем казарму, жестами дав понять, сидящим перед ней ребятам, что они нас не видели и вообще.
Притаившись за углом, мы превращаемся в слух, одновременно замечая, что находящийся в нашем поле зрения паренек, кося глазами, подает нам недвусмысленный сигнал: «Спокойно… спокойно…». Ощущение такое, будто видим сквозь стену. Вот Лор, шурша какими-то бумажками, приближается к дневальному. До нас долетает его голос:
- Старостин здесь?
- Не-е, тут никого.
- А кто там спит? – тычет внимательный доктор за спину дневальному, указывая на свернувшегося калачиком под одеялом человека.
- Это второй дневальный отдыхает.
- Как его фамилия?
Дневальный закатывает глаза:
- Фамилия? Я не помню. Знаю, что Игорем зовут…
- Игорем значит…, - Лор листает записи, - Чч-черт!
По всей видимости среди должников Лора человека с именем Игорь – нет.
- А Соболев где?
- Да нету никого. Пустая казарма.
Ребята вопросительно смотрят на меня. Отвечая на немой вопрос, киваю. Да, Соболев – это я. Тем временем Лор называет еще одну фамилию. Один из ребят картинно разводит руками и дурашливо кланяется. Нервы натянуты, поэтому очень хочется смеяться. Еле сдерживаемся. Пока вот так развлекаемся, едва не пропускаем отмашку того паренька, который сидит на лавочке напротив угла казармы. Глаза у него расширены, а на лице написан такой ужас, что мы мгновенно понимаем: «Надо бежать!».
Некоторое время, пригибаясь, чертыхаясь и спотыкаясь, чертим «восьмерки» вокруг двух казарм. Спрятаться негде. Впереди пустырь, по которому пришел Лор, позади – волейбольная площадка без сетки, за ней колючая проволока и поле. В казарму забегать бессмысленно – мышеловка. С туалетом та же история. Внутри туалет похож на фрагмент потерпевшего крушение, и лежащего на боку, самолета с пробоинами иллюминаторов. О том, что делается в его фюзеляже лучше просто не думать.
Больше всего боимся, что сейчас объявят какое-нибудь построение, и наша поимка будет делом трех минут.
Остается чуть больше часа до обеда. Через пустырь пылит Вовка Яшин по кличке «Лёва». Он небольшой, сутулый, но у него хороший почерк, и он уже пристроился в штабе, составляя списки и что-то оформляя.
Лёва видит наши метания, неторопливо закуривает, и, привалившись к углу казармы, как бы между прочим, интересуется:
- Чего бегаем?
- Лор достал! Ты его видишь?
- Нормально. Он далеко. На месте стоит пока. Я скажу когда надо будет… Кстати, он сегодня уезжает.
- Да ты чё!?
- Точно. Я ж списки готовил. Вчера он первый поток проверял, сегодня вас и все.
- А когда он валит?
- Да они там уже собираются… - неопределенно говорит Лёва.
Появившаяся надежда покрывает спины обильным потом, с которым выходит напряжение.
- Вовка, дай закурить.
- Тс-с-с, уходит.
Мы видим удаляющегося Лора, пинающего пыльную серую полынь.
Лёва неохотно вынимает из кармана смятую пачку «Примы».
Едва я прикуриваю, капля пота с верхней губы насквозь мочит сигарету, бумага рвется, на губах остается россыпь табака. Но все равно хорошо, ч-ч-ерт!
После отнюдь не домашнего ужина наступает «свободное время», которое занять на полигоне можно, только имея большую фантазию. Курим, валяемся, пытаемся играть в волейбол, но заходящее солнце бьет низкими лучами по глазам, и волейбол переходит в вялый футбол, а потом просто в перекур. Военная пища огорчает пищеварительный тракт, то есть расстраивает его неимоверно. Туалет становится весьма популярным местом проведения досуга.
В казарме слышен спор. Это наши снова сцепились с «казанскими». Ну, как сцепились… Просто если поместить в одно место много крепких парней одного возраста, то их нерастраченная энергия вкупе с отсутствием места приложения усилий, приводит к выяснению отношений по любому поводу. «Казанских» много, но группы, как правило, сформированы вокруг одного поступающего, с которым, за компанию, поехали и подали документы его друзья. Вчера одного такого отправили домой, и сразу человек пятнадцать документы забрали. Конкурс заметно упал. «Казанские» держатся стаями и на каждом углу славят «казанскую школу бокса». А вот это совершенно напрасно, потому что сразу хочется попробовать ее на прочность. Это все равно, что на палке написать «неломающаяся палка», и оставить ее на десять минут без присмотра. Будьте уверены, что палка будет поломана в трех местах, а масса народа будет выражать недовольство тем, что до них не дошла очередь по ломанию неломающегося.
Так и здесь. Возможно школа и крутая, но в нескольких мелких стычках, оплеухи, летящие из-за плеча, доставали «боксерских школьников». Сейчас вроде все мирно. Что-то вроде беседы или диспута.
- У нас уже книги были, а вы еще в шкурах бегали! – это казанские.
- Да если бы Иван Грозный Казань не захватил, вы бы до сих пор без трусов ходили и сидя ссали. А так вас хоть стоя это делать научили, поперечники, чертовы.
- А чё «поперечники»? - интересуется паренек из нашего угла.
- Да они же в халатах ходят, потому, что у них задницы не вдоль, - Саня ребром ладони рубит воздух сверху вниз, - а поперек!
Его рука плавно ведет горизонтальную линию, как опытный мастер снимает лишний слой раствора при кладке кирпича. Наша сторона валится на спины от хохота. Двухъярусные койки ходят ходуном. Казанские переваривают услышанное. Может они и древнее, но явно медленнее. На подготовку ответной реплики уходит несколько секунд, но пауза выглядит слишком длинной, и это понятно как нам, так и им.
- А вы продольники! – не оригинально и очень предсказуемо парирует «казанский», - Мы бы без вас тоже нормально жили бы.
- Да у вас же все бабы волосатые.
- Во-во, снова в обезьян превратились бы, а так хоть как-то...
Конец фразы тонет в смехе.
- Да у нас, если девушка за русского замуж выходит, то ее проклинают и из дома выгоняют!
- А чего так?
- Мы кровь не смешиваем!
- Стесняетесь, что ли? Или... Почему?
- Потому что мы – потомки Чингисхана!
- Вы потомки Чингачгука, - под взрыв хохота резюмирует Алекс.
- Ты, жиртрест, помолчал бы, - накаляя атмосферу, вылетает реплика из «казанского» угла.
- Ты чё там вякаешь? Ща нос вообще плоским сделаю…
- А ты попробуй!
Алекс покрывается розовыми пятнами, и пытается встать с провисшей под тяжестью нескольких человек сетки кровати. Напротив тоже начинается шевеление и возня.
Его удерживают за плечи. Он пырхается, не особо стремясь вперед и, бормоча под нос, запрещенные к произношению в людных местах, слова, неохотно садится на место.
Белорусы Коля Стома и Миша Богуцкий держатся несколько обособленно, но непременно вместе. Они оба рослые, крепкие, и глядя на них сразу понимаешь, что такое непрерывная работа в полях. Они друзья. Оба из неведомого населенного пункта Занорочь, Норочанского района… ну и так далее… Когда Богуцкий знакомится, то говорит «Мыша». Это весело. Правда, когда кто-то по-молодецки заржал «О, Мыша! Га-га-га…», браты-бялорусы так на него глянули, что больше Мишу Мышей никто не называл. Тем не менее, всегда вызывала улыбку его манера говорить:
- Ёсть, няма… Гарна целофанова торба, гарна цибуля…
Именно из таких крепких, немногословных, по-своему надежных ребят и подбирали будущих сержантов. А сейчас их просто назначали то старшим группы, копающей никому не нужную траншею, то старшим стола во время обеда, заведующего черпаком и следящего за порядком.
Хотя дни и заполнены разнообразными делами, комиссиями, собеседованиями и тестами, они сливаются в сплошной поток, и постепенно перестаешь понимать – вчера это было или позавчера… Вот что удручает – это отсутствие сигарет. Недавно купленный блок, уже закончился, что лишний раз говорит о широте души и безграничной щедрости.
Приехавшая автолавка собирает вокруг себя всех без исключения. Дверцы будки распахнуты. Печенье, консервы, сигареты… Торговля идет бойко. Валерка, Саня и Алекс уже пробились к товарам на расстояние вытянутой руки. Народ давит. Какой-то прапорщик пытается организовать очередь. Очередь на прапорщика реагирует негативно, поэтому он просто кричит через головы:
- Маша, оставь мне десять «Примы»…
«Прима», Астра» и «Беломор» разметаются мгновенно. Из «элитных» сигарет имеются загадочные произведения табачного искусства «Искра» и «Звезда». В малом количестве представлены «Новость» и «Шипка», те что без фильтра.
В течение последующих двух дней, печенье есть всюду – в тумбочках, на тумбочках, в сумках, чемоданах и карманах. Сигареты по-барски выкуриваются лишь до половины.
Постепенно верхний ярус коек пустеет. Многих уже отсеяли, а экзамены только предстоят. Кто-то говорит, что тех, кто остался, как раз и хватает для формирования нового дивизиона, ну то есть курса.
Один из громких и емких отсевов проводится после того, как дежурный капитан, притаившийся в кустах у колючей проволоки, вылавливает группу единомышленников, возвращающихся из самоволки. Они бегали в соседнее село за самогоном, которым от них разит на километр. Еще и друзьям принесли. А как же – чай не звери. В результате утром – построение, разнос, оглашение фамилий, посадка на машины и… очередные пустые койки.
Экзамены. Сочинение. Математика. Русский устный… После каждого экзамена на щите у административного корпуса вывешивают списки успешно сдавших. Смех, мат, слезы, просьбы дать закурить…
Валерка вылетает после сочинения. Еще два дня назад он живо интересовался у всех средним баллом аттестата, и на встречный вопрос туманно отвечал «около четырех», а вот сегодня он уезжает. Его опус надолго врезается в память экзаменационной комиссии обилием ошибок и таким закрученным сюжетом, что он так и остается нераскрученным. Тем не менее, Валера не выглядит убитым горем:
- Ну чё, парни. Желаю удачи. Я к вам в гости забегать буду. Не потеряемся! – Валерка крутит над головой своей тощей сумкой с надписью «Super-Abetur».
Он уезжает на машине вместе с группой таких же отсеянных, и больше никто из нас его не видел.
Когда на экзамене по математике у Лешки Муравьева, рослого, крепкого парня, спросили, сколько будет одна третья плюс одна третья, он ненадолго погрузился в размышления, после чего выдал ответ с решением.
- Видимо, - сказал он, - будет две шестых.
Преподаватель тихо взвыл.
- Ага-а-а, - пришел на помощь сообразительный Лешка, - тут же сократить можно. На два! Та-а-ак. О, получается… одна третья. Опять, что ли?
- Учиться-то хочешь?
- Ну, хочу, конечно.
И Лешке, с тяжелым вздохом, ставят «три». Почти сразу же к его кличке «Мурабэл» добавляется позывной «Профессор».
Постепенно привыкаем к зарядке. Разношерстный народ, в брюках и джинсах, в кедах и туфлях, в рубашках и футболках, резво пылит по пустырю, наворачивая круги, по ходу вытаптывая полынь. Неумеренное курение сбивает дыхание и комками вылетает из легких. Несмотря на то, что форму нам и не думали выдавать, после подъема периодически объявляют:
- Форма одежды номер два. Голый торс.
Рыхлый Алекс после первых же ста метров пробежки покрывается бело-розовыми пятнами и лоснится от пота. Он тяжело дышит и топает так, будто трамбует землю. Когда мы, закончив бег, стоим разомкнувшись, и повторяем за руководящим нами курсантом третьего курса вольные упражнения, пот срывается капельками с пальцев Алекса и летит во все стороны.