1. Убыл-прибыл.
- Да все будет нормально, товарищ подполковник…
Рослый сержант, начальник караула говорит убедительно, и отец на какое-то время успокаивается.
- На станциях не выскакивай… За вещами смотри… Письма не забудь передать.
Я умоляюще смотрю на отца:
- Может не надо?
- Делай, что говорят, - устало и без давления говорит отец.
Идея с письмами мне не нравилась с самого начала. После того, как я принял решение поступать в военное училище, отец просеял через мелкое сито всех своих сослуживцев на предмет наличия у них в этом училище друзей, знакомых и знакомых друзей. Таковые, конечно, нашлись. И теперь я вез несколько конвертов с «приветами» и «рассказами об уральской природе». Естественно, там были просьбы оказать содействие в поступлении, присмотреть, помочь и проч. Я, не считая себя полным балбесом, дергался как рыба на крючке:
- Сам поступлю! Не тупее многих! Не хочу по блату!
- Ну и поступай, кто тебе не дает, - в очередной раз повторяет отец, - а письма отвези.
И, видя мое скривившееся лицо, добавляет:
- Это просто письма. И передать с тобой их удобнее. Так неделю будут идти, а так через два дня их уже получат. Понял?
- Да все я понял…
… Мама в купе не пошла. Стояла на платформе перед вагоном, и старалась не плакать. Мы уже попрощались. Сын уезжает. У него, то есть у меня, начинается большая и сложная военная жизнь. Впереди маячат гарнизоны, тревоги, яловые сапоги и съемное жилье. В ее жизни всего этого было предостаточно. В моей, по большому счету, тоже. Но одно дело сидеть ребенком перед печкой и смотреть на горящие дрова, и совсем другое – пилить их на морозе двуручной пилой, а потом рубить до мозолей, укладывая в длинную и высокую «поленицу»…
- До отправления пассажирского поезда «Свердловск – Симферополь» остается пять минут, - накрывает вокзал дребезжащий женский голос.
Отец в очередной раз с сомнением оглядывает купе:
- В общем, присмотрите за моим…
- Не волнуйтесь. У нас все равно, как минимум, кто-то один спать не будет. Все будет нормально.
- Провожающие, выходим из вагона!
Мы с отцом пожимаем руки, потом целуемся.
- Звони, если что. Телефоны у тебя есть.
Мама стоит снаружи вагона напротив окна. Я машу ей рукой. Рядом с ней появляется отец. Беззвучно, но оптимистично шевелю губами, по которым читается «Все будет нормально, все будет хорошо…».
Поезд слегка дергается и, набирая ход, увозит меня из детства.
Купе кажется мне несколько странным. Точнее само купе, конечно, самое обыкновенное, но нас в нем пятеро. Я и четверо моих попутчиков, оказавшихся караулом, сопровождающим какой-то, плотно завернутый в брезент груз. Все называют его не иначе как «телевизор», а вдаваться в подробности, я, демонстрируя взрослость, не решаюсь. Три солдата, два из которых были настолько казахами, насколько вообще можно ими быть, и сержант. Он в меру улыбчив со мною и непреклонно тверд в общении со своими подчиненными. «Телевизор» лежит под полкой, на которой сидит, назначенный «не спать и сторожить» один из казахов. Его земляк сразу же оккупирует верхнюю, над ним, полку и негромко храпя, начинает готовиться к своей вахте. Стоящие под столом большие сапоги мгновенно наполняют купе тем запахом, который будет меня сопровождать много лет. Я понимаю это, и стараюсь не морщиться. Мне, согласно билету, отводится нижняя полка, под которую я укладываю свой чемодан. Сержант, взглядом испросив разрешения сесть рядом, занимает место так, чтобы видеть коридор вагона. Дежурный казах сидящий напротив сержанта, не мигая, смотрит в дверь, и теперь они видят весь вагон от тамбура до тамбура. Дверь полностью открыта. Правильно. Чтоб незаметно не подошли.
На столике купе стоит еще один брезентовый куль, перетянутый бечевой, в очертаниях которого, довольно уловимо, угадывается пулемет.
- Пулемет? – на всякий случай интересуюсь я.
Сержант смотрит на меня оценивающе, и негромко говорит:
- Гранатомет.
- Тяжелый, наверное.
- Вдвоем нормально, - отшучивается сержант и бросает взгляд на бойца славянской наружности. Тот молча согласно кивает, и снова отворачивается к окну.
- А-а-а-а, - понимающе тяну я, и делаю вид, что потерял к свертку всякий интерес.
Сержант улыбается.
Проводница, пришедшая проверять билеты, начинает недовольно бубнить:
- Если бы не бригадир… то ни за что бы вы тут…
- А чай когда можно будет заказать? – с мягкой улыбкой интересуется сержант, и ему, естественно никто не отвечает.
- Ну что, перекусим и на боковую. Вадик, стол организуй.
И уже ко мне:
- Звать-то как?
- Борис, - отвечаю я, и зачем-то добавляю, - как отца.
- Борис Борисович, значит. Меня – Николай.
От перспективы, что эти ребята будут называть меня по имени-отчеству, меня бросает в холодный пот. Но – нет, все нормально.
- Боря, давай с нами. Я, знаешь, люблю в поезде есть. И вкус у еды какой-то другой, и чай слаще…
- Это точно, - соглашается Вадик, который, уже, поднатужившись, снял гранатомет со стола и поставил его на пол, стволом в дверь. На миг мелькает в мозгу бредовая мысль: «Вот если так бабахнуть, то в вагоне така-а-ая дыра будет!». О том, что будет с тем, кто «бабахнет», мысль стыдливо умалчивает.
На стол выставляются банки, банки, банки… Хлеб, сахар… Сухой паек. Сухпай. Знакомый с детства вкус. Мы такие в походы брали. Компактно и сытно. Если кушать не часто, то даже вкусно.
Вадик на минуту уходит из купе и возвращается с пятью стаканами чая в подстаканниках, которые торопливо ставит на стол, дуя на костяшки пальцев:
- Горячие, черт.
Я немного запоздало дергаюсь под свою полку и выволакиваю на свет божий объемный пакет с едой. Мама. Она что-то говорила по поводу очередности поедания продуктов. «Это надо съесть сразу, пока теплое, это может полежать. Вот это утром с чаем. Здесь печенье – его можно потом…».
- Вот тут… угощайтесь.
К стуку колес добавляется тихое позвякивание ложек в стаканах. Вадик сноровисто орудует большим ножом, в три-четыре движения вскрывая банки. Казах, уловив запах мяса, смешно двигает большими ноздрями, продолжая смотреть в коридор через проем двери.
- Себе бы оставил. Тебе ж дальше нас ехать. Мы в Чапаевске выйдем, а тебе еще до Саратова пилить. Вадик, когда Чапаевск?
- В два часа дня.
- А Саратов?
- Не помню, кажется ночью.
- В одиннадцать вечера, - подсказываю я.
- Вот, - убежденно говорит сержант. - Это полдня. И еще ночь на вокзале сидеть…
- Да я печенья пачку оставлю и нормально, - беззаботно говорю я, чувствую, как влажнеют ладони.
Ну что они, не понимают, что ли!? Неужели они думают, что я буду сидеть вместе с ними в одном купе, и давиться в своем углу вареными яйцами!? А там еще что-то сладкое. И, кажется, курица…
- Ну, смотри, - говорит сержант, и в его лице сквозит одобрение, что я не зажал, не зажилил, не захомячил…
Вадик тоже уважительно кивает мне, и с этого момента мы на равных. Я чувствую себя взрослым. Не мальчиком, отравляющимся в пионерский лагерь, а мужчиной, принявшим и отстоявшим серьезное решение, выбравшим себе путь на всю жизнь. И этот мужчина делит свой хлеб с другими мужчинами. Не угощает девочку мороженным, а именно делит хлеб. Для меня разница очевидна.
- В училище поступать будешь?
- Угу, - отвечаю я, поедая прямо из банки гречку с тушенкой.
- По стопам отца решил пойти?
- Да у меня и дед офицером был, и прадед воевал. Еще в Первую мировую.
- Династия, значит. Это хорошо. А чего так далеко?
- Ближе не было, - улыбаюсь я.
- Понятно, - улыбается сержант, - Вадик, смени его на десять минут.
Вадик меняется с казахом местами, и тот сразу принимается есть то, что перед ним лежит. Ест он как-то механически, глядя или в стол или в банку. Со своей порцией он справляется за три минуты из отведенных ему десяти. Сержант взглядом отправляет его в сторону тамбура, откуда он приходит, наполняя пространство табачными выхлопами.
Происходит смена казахского караула. Крепкие, немного грузноватые земляки меняются местами. Они так похожи, что через какое-то время я перестаю их различать. В крышку стола снизу ударяют два столба свежего сапожного аромата.
Вадим сидит напротив меня, поедая с чаем кусок маминого пирога. После каждого укуса он слегка покачивает головой и улыбается куда-то внутрь себя. Из нашего короткого общения я знаю, что им с Николаем осенью «на дембель», и эта их поездка, скорее всего, последняя перед поездкой домой. Костяшки кулаков, что у Вадима, что у Николая в мозолях серо-синего цвета. Внутренние войска. Конвойный полк. Именно так они назвали свое место службы.
Перехватив мой взгляд, Вадим смотрит сначала на свои руки, потом на мои. Суставы указательного и среднего пальцев на моих руках тоже не как у пианиста или там шахматиста.
- Боря, ты где руки разбивал, - спрашивает Вадим с той интонацией, с какой один «профи» интересуется у другого с какой винтовкой тот предпочитает бродить по джунглям.
- Да занимались с ребятами. Шуто-кан, - как бы невзначай добавляю я, и, по реакции сидящего рядом Николая, отмечаю про себя, что название этой школы карате для моих попутчиков не пустой звук.
- Нормально. Это пригодится, - обнадеживает Вадим.
- Лучше пусть не пригодится, - с притворной ленцой протягивает сержант, и мне становится отчетливо понятно, что ему «пригодилось». И было это серьезно. И я точно знаю, что он победил. И еще я знаю, что он этим не гордится, и многое бы отдал, чтобы этого эпизода в его жизни никогда не было.
Все эти мысли проносятся в голове очень быстро, но накатывает сытость, глаза начинают предательски закрываться. Приходится непрерывно моргать, но и это не помогает.
- Ты не мнись, ложись. Поваляйся. А то и поспи. До места доберешься – там поспать уже не дадут, - сержант чуть сдвигается, давая мне возможность вытянуться на полке.
- Что я там за чай? – на всякий случай интересуюсь я, и получаю в ответ недоуменный взгляд Вадима. Мне становится неловко.
Я подтыкаю под голову полупустую вагонную подушку, намереваясь «просто поваляться», но рот распахивается в чудовищном зевке, и я проваливаюсь в железнодорожный сон.
Сквозь сон слышу, как Вадим занимает полку над моей. Из его сапог пахнет просто кожей. Сильно, но кожей… Не так как… А как? Да я и сам скоро…Двадцать пять лет служить…Мно-о-ого…
- Боря, ужинать будешь?
Николай убирает руку с моего плеча. Я сажусь на полке. Уже вечер. За окнами совсем темно, в купе горит свет. На столе стаканы с горячим чаем и все то, что оставалось с обеда. Правда, добавилось банок и кусок невесть откуда взявшейся колбасы.
- А? Да. Щас я… это… умоюсь схожу.
Коридор вагона пуст. В открытое окно порывисто врывается наполненный запахом промасленных шпал, воздух.
Ужинаю не просыпаясь. Чем дальше от дома, тем меньше хочется улыбаться. Приятно, конечно, чувствовать себя взрослым, но какие-то чувства комком сидят в груди, и я не могу дать им определение. Это не тревога и не страх, не запоздалое раскаяние в выборе, не… не…
На следующий день, в два часа дня, как и обещал Вадим, мои попутчики выходят из купе, нагрузив одного из казахов брезентовым «телевизором». Второй казах, такой же желтый, молчаливый и грузный, как первый, вместе с Вадимом несет гранатомет. Кажется, он называется «Пламя».
Прощаемся. Крепко жмем друг другу руки. За сутки в одном купе успели стать почти друзьями. Поезд к этому располагает, как ничто другое.
До самого Саратова еду в купе один. На прощание мне оставили две банки тушенки, одной из которых ужинаю, запивая сладким чаем. Настроение устойчиво ползет вверх. Теперь я готов преодолевать, терпеть, добиваться и еще черт знает чего готов делать, чтоб утвердиться, доказать, стать…
- Вы меня толкните, когда Саратов будет, а то вдруг засну.
Проводница возится с потертой кожаной книжечкой с массой кармашков, делая ручкой пометки на билетах, и сейчас больше всего похожа на подпольного филателиста:
- А-а-а, - с прищуром протягиваем она, узнавая, - солдаты-то сошли.
Мне почему-то становится жалко, что «солдаты-то сошли». Кто меня теперь от проводницы защитит?
- А то развели тут… Скажу-скажу. Постель только сдай обязательно.
- Да, конечно, - отвечаю я, и ухожу в купе, чтобы уткнуться глазами в немытое окно, глядя как постепенно темнеет небо, и вдали загораются огни неведомых деревень.
Саратовский вокзал встречает меня тем гулом, которым встречают пассажиров все вокзалы. Правда, есть одно существенное отличие. Вокзал забит молодежью. В эти летние дни, а точнее в эти летние ночи на вокзалах дожидаются утра толпы абитуриентов. Транспорт уже не ходит, а впрочем, и ехать особо некуда. Приемные комиссии начнут работать утром, часиков эдак в восемь. Так что делать нечего, надо коротать ночь на вокзале.
По двое, по трое, иногда большими компаниями, но чаще по одному, как я, будущие студенты и курсанты поедают кубометры вокзальных пирожков, запивая их тоннами вокзального кофе. Народ знакомится, хохочет, сосредоточенно жует, спит, привалившись к своим скромным пожиткам, а некоторые даже пытаются листать учебники. У меня тоже в чемодане лежит справочник по высшей математике и что-то еще, такое же тяжелое. Письма, переданные отцом, находят свое упокоение в вокзальном туалете. Я их не читаю. Если там действительно приветы сослуживцев, то читать их неприлично, неэтично и не интересно. А если просьбы «помочь моему сыну» и «оказать посильное содействие», то я, будучи самоуверенным максималистом, свято уверен, что обойдусь без протекции. Очень не хочется с первого дня взрослой жизни надеяться на «посильное содействие» незнакомого дяди.
Просторный вестибюль вокзала периодически пересекает милицейский патруль, наблюдая за порядком. Иногда им удается обнаружить крепко выпившего «подоростка», который, вяло отбиваясь от патруля, орет на весь вокзал:
- Я в военное училище поступаю! Пусть меня военные забирают! Патруль! Ау!
Потом снова наступает относительная тишина, прерываемая трелями оповещения и голосом дикторши:
- На второй путь прибыл поезд сообщением ….
И в вестибюль вливается новая порция молодежи, ищущей взглядом свободный подоконник. А его как раз и нет. Хорошо, что тепло. Сквер перед вокзалом тоже плотно забит людьми, которые лежат и сидят прямо на земле. У автоматов с газированной водой короткие очереди. Несмотря на то, что многие случайно сложившиеся компании втихаря выпивают, никому и в голову не приходит украсть стакан из автомата. Я бросаю копейку, и автомат, кашляя, наполняет стакан ледяной газировкой. Хорошо.
С приходом утра, затихший было вокзал, оживает и бросается штурмовать автобусы. Отец, предварительно с кем-то созвонившись, снабдил меня подробными инструкциями как и куда ехать, поэтому я, относительно спокойно, дожидаюсь пока рассосется толпа страждущих, и без приключений добираюсь до училища.