Набитый людьми автобус пропах потом, дождём и мокрой шерстью. Особенно резко мокрой шерстью пахло от безобразно толстой, низенькой тётки в буром пальтеце и мерзопакостно-розовом пуховом берете. Таких тёток в каждом городе навалом. Одутловатое лицо – маска больной печали, опущенные уголки коровьих, мутно-серых глаз с набрякшими веками, сжатый в полоску безгубый бледный рот. Всем мешающая серая клетчатая сумка на колёсиках как символ почти прошедшей жизни, в которой не только ничего не будет – и не было ничего.
Трудно носить в себе такое, даже если ты довольно полный молодой человек. Потому что не в полноте тут дело, а в том, чего не выскажешь: в воняющем мокрой псиной старом пальто, в серой мути глаз под розовым, топорщащемся бледной, длинной, синтетической шерстью беретике, в том, как это существо смотрит на людей, на аквариумы витрин, на развороченное непогодой небо.
Хорошо, что «дождливая тётка» просыпалась в нём только во время осенних проливных дождей. И тогда он, печальный и жалкий, ковылял с проклятой каталкой по скользким, чёрным тротуарам, с трудом карабкался на грязные ступеньки, ведущие в переполненный автобус, неуклюже оберегая своё клетчатое бремя от случайных пинков.
Взгляды на «тётке» никогда долго не задерживались, поэтому пристальное внимание стоящего рядом высокого молодого человека вызвало в нём панику. Тем более, что, сползя со ступенек автобуса, «тётка» обнаружила - он вышел следом. И теперь смотрит на неё в упор. Согласитесь, в таком обличье не ожидаешь внимания молодых людей, да и вообще ничьего.
- Ничего... Ничего..., - тихо сказал Охотник, понимающе улыбнулся и медленно пошёл своей дорогой.
***
К рынку вели несколько маленьких улочек, на которых уже слегка ощущалось его гниловато-неряшливое присутствие: тут и там яркая белиберда заваливала лавчонки под похожими на половые тряпки навесами, сидели потёртые людишки возле расстеленных на земле тряпок с товаром, пахло подгнившими овощами и такими же фруктами. И вот, на одной из таких улочек по четвергам перед самым закатом, когда солнце становится особенно золотым и особенно слабым, стал появляться старик.
Он сидел на приткнувшейся к чахлой пальме низенькой железной табуретке, вытянув тощие ноги, и спал. Всегда только спал, во всяком случае, сидел не шевелясь и не поднимая упавшей на грудь головы. Сухое тело в линялой рубашенции и штанцах, вытянутая головка в ярмолке, тёмное личико давно мёртвой обезьянки, старые серые сандалии. Возле него на половичке неопределённого цвета были разложены яркие пластиковые принадлежности для ванной, блестящие краны и налаченые вешалки, мотки верёвок и проволоки, и всякое такое. Наверно поэтому старик больше всего походил на кузнечика, засохшего на забитой барахлом антресоли в ванной комнате.
Тени густели, солнечный свет рассыпался, лёгкий ветер осторожно сдувал его, как сдувают тонкий, липучий песок с побывавших на пляже предметов. Пропадали сумерки, пропадал и старик с мешаниной на тряпочке, незаметно и бесследно.
Вместо него – кто бы подумал! – появлялась довольно крупная, светловолосая женщина лет сорока с чуть одутловатым от офисной скуки лицом. Когда она появлялась, она ощущала себя жестяной банкой, на дне которой слежался странный, горьковатый покой, похожий на старый, полувыветрившийся перец.
-Ничего себе! – сказал Охотник, осторожно подходя к женщине. Она его даже не заметила и продолжала медленно и спокойно брести домой.
***
Была тревожная, ветренная ночь, залитая сырым и сладковатым запахом цветов. Облака летели по небу рваными тряпками, изрезанными тусклой, заточенной монеткой огромной, луны.
Он быстро шёл по промышленной зоне (заборы, заборы, склады, гаражи, грязные пустыри), ветер то тут, то там надавливал призрачным пальцем на его слишком тонкую куртку.
Низенький, лысеватый, в круглых очёчках на носу-пуговице, каждый раз в такие ночи он чувствовал себя очень нервно (как ещё может себя чувствовать человек, рост которого вдруг уменьшился чуть не вдвое, а похожее на обмотанную жилами палку тело превратилось в невнятный и дряблый огрызок?).
Мастерская, гараж, мастерская, склад, гараж, пустырь... Мандариновый свет фонарей, резаной бумагой охапки теней, острый запах ветра, возящего по скользкому асфальту рваные пакеты и бумажки, жар внутри. Было томительно. В своёв настоящем обличье он постеснялся бы даже подумать это слово, не то что почувствовать всей кожей стоящее за ним понятие.
И ещё - он постоянно предчувствовал незнакомую ему ранее горечь от того, что эта ночь явно кончится ничем, превратится к утру в труху из усталости и ощущения сорвавшегося свидания.
Кто-то высокий и, судя по виду, довольно крепкий, неспешно вышел из-за серой, шершавой стенки очередного сарая. Низенький, лысеватый человек с удивлением почувствовал нечто вроде ватного паралича и временной остановки сердца.
-Спокойно, спокойно... - миролюбиво сказал Охотник. Но, ещё до того как прозвучало второе слово, человек кинулся бежать. Что ж, не важно.
***
Наступили сумерки. Длинные, тонкостенные, четырёхэтажные дома на ножках с маленькими окнами, закрывающимися с помощью жалюзи были очень похожи на коробки для хомяков. Часто, там, где окна были освещены довольно ярким, но совершенно неживым и немного нервным светом, жалюзи были сдвинуты в сторону, и прохожие могли видеть сиротскую обстановку комнат.
Между домами притулился небольшой парк. Вход в него можно было обнаружить только если подойти вплотную: стоянка, за ней высокая решётка, редкие кроны деревьев, несколько круглых, жёлтых, с трудом светящих фонарей, каменные лавочки со старушками, мраморные столы, окружённые стариками. На одной из лавочек сидел высокий молодой человек и озирался по сторонам.
- Да не верти ты головой, всё равно меня не увидишь! - раздался женский голос у него за спиной. – Лучше рассказывай. Нашёл их?
- Пока только троих. Поговорить, правда, не удалось...
- Разговоры тут бесполезны. Ты видел, как они превращаются?
- Да уж...
- Это главное. Ты понял закономерность?
- Честно говоря - нет...
- Правильно, умом её понять и нельзя, только ощутить.
- А кто они?
- “Двуликие”. Это единственный вид так называемых оборотней, способный жить на Святой Земле - носящие в себе не зверя, а другого человека. Прочие тут жить не могут, гибнут... “ Двуликие” умеют становиться другим лучше актёров и шизофреников...
- Да, но они могут становиться только кем-то одним, а я хотел...
- Помню: жажда ощущения чужой жизни, вернее - всех чужих жизней... Повторюсь: интересная болезнь. Так вот - постоянно наблюдая за превращениями “двуликих” ты и научишься ощущать жизнь любого человека просто немного за ним понаблюдав, и прошлую с настоящей, и даже наиболее вероятную будущую. Уже начал учиться, я бы сказала.
- Да?!
- Да. Вот видишь, мимо нас сейчас идёт тощий, кривоногий мальчик, в такой мышастой куртёшке с поднятым капюшоном, в руках – баскетбольный мяч. Что ты о нём думаешь?
- Он похож на больного голубя...
- Точно. А видишь, идёт смуглый старик с нашейным платком под белой рубахой?
- Да. При взгляде на него мне почему-то вспоминается слово «Касабланка».
- Именно. Так вот, найдёшь ещё “двуликих” и будешь часто следить за ними, стараясь почувствовать то же, что они - сможешь ощутить, себя кем хочешь.
- По-моему, это просто моё воображение, в лучшем случае - интуиция...
- Дурак ты... Ладно, иди. Я устала.
***
Охотник медленно шёл по улице. После разговора с невидимкой его, ставшее в последнее время привычным, желание влезть в чужую шкуру разыгралось с невиданной силой, до жжения в груди. Как тот мальчик видел мандариново светящиеся фонари, дома-коробки, роскошного чешуйчатого облачного дракона, лёгшего брюхом на закат? Как старик *Касабланка” видел потрескавшийся асфальт под своими старыми сандалиями и мутное небо, как он проживал этот безнадёжный вечер? Как это - быть нищей старухой, плачущей от голода, пляжным фотографом-алкоголиком, белобрысым крепышом, вкалывающим на одном из окрестных заводов? И, конечно, дети, даже самые убогие, вызывали в нём жуткие приступы зависти и желание прожить остаток их жизни вместе с ними. Очевидно, именно для таких как он и придумали Перерождение. Впрочем, оно, если и существует, то слишком растянуто во времени и ограниченно в выборе, поэтому его подобное решение не удовлетворит.
Его сжигала жажда чужой жизни, недоступная даже великим актёрам и законченным шизофреникам.
Чтож, сказал он себе, счастливой охоты!