Мы тезки. Сидим рядом. Смотрим на фотографию, где она, ее маленький сын и еще живой муж Володя. Я не знаю, как начать разговор. Боюсь возвращать ее на десять лет назад, боюсь причинить новую боль.
- Я просила его отказаться от командировки,- поняв мое смятение, Тамара начинает разговор первой. - Он смеялся:"Что ты?! Обычная командировка. Соскучиться не успеешь." Я положила на дно его сумки маленькую иконку, думала, спасет...
Последний раз Володя позвонил домой 4 августа. Потом была долгое, тягостное ожидание. По скупым сообщениям в телевизионных новостях она знала: в Грозном опять идут бои. Сердце сжималось от дурного предчувствия.
...Боевики подошли вплотную к управлению ФСБ, взяли в осаду общежитие. Здание почти полностью разрушено. Офицеры и прапорщики засели в подвале. Без воды и пищи. Боеприпасы на исходе.
- Я не сдамся! - шепчет запекшимися губами майор Минеев. Рука сжимает табельный пистолет. Он сдержал слово. И , когда пришло, наконец, подкрепление, когда полуживых людей вывели из подвала, Володи среди них не оказалось.
Первое время до Тамары Минеевой доходили разноречивые слухи. Кто-то видел майора раненым, якобы его вынесли из подвала на носилках. Кто-то утверждал, что вертолетом вывезли в Ханкалу. Кто-то точно знал, что труп в Ростове-на-Дону, в специальном накопителе.
Родственники измучились неопределенностью. Сначала отец Володи поехал в Чечню. Искал в Грозном, на месте боев, в том подвале, где по утверждению очевидцев застрелился майор. Был в Гудермесе, в горах, расспрашивал всех подряд. Потом, после настойчивого вмешательства регионального управления ФСБ, к поискам разрешили подключиться младшему брату Володи. Мать и жена терпеливо ждали.
Брат привез из Ростова зубы, чтобы местный дантист, недавно протезировавший Минеева, признал свою работу и дал заключение. Из Прокопьевска прислали рентгеновские снимки, способные подтвердить старые переломы на ноге майора. Эксперты в растерянности разводили руками. Поиски и опознание останков длились восемь месяцев. Наконец, к процессу допустили и вдову.
- Я жила тогда, как в тумане,- вспоминает Тамара. - Однако, ростовский накопитель и ту печально известную 124-ю лабораторию помню до мельчайших подробностей. Там творился невообразимый бардак.
Сначала ей показали вываренный до белизны череп ее мужа. А, может, и не его? Череп стоял на лабораторном столе и чернел пустыми глазницами. Потом чьи-то ступни, завернутые в кусок грязной простыни. Потом повели в мрачный сырой подвал и продемонстрировали куски полуразложившихся останков. Чьих? Эксперты утверждали, что Володиных.
Выбравшись из подвала, она прислонилась к стене здания, чтобы не упасть. Страшная картина предстала взору. Прямо во двор накопителя то и дело садятся вертолеты. От них к сараю-вагончику молоденькие солдаты таскают на плащ-палатках и окровавленных одеялах изуродованные тела своих ровесников. А под деревом, на фоне всего этого сумасшествия сидит бритоголовый новобранец и торопливо ест кусок вареной колбасы.
- С тех пор я не могу есть колбасу. Никакую...- она смахивает слезу, досадливо дернув головой, и продолжает рассказ.
Не было никаких психотерапевтов. Не было священнослужителей. Никто не вел душеспасительные беседы с родственниками, приехавшими с разных концов России, чтобы забрать и оплакать то, что осталось от милых, любимых мальчиков, еще недавно живых и здоровых.
У Тамары кончились силы. И она "опознала" останки мужа. Документально. Но не сознанием и не душой . "Он не может умереть!"- кричала в ней та же сила, что раньше предупреждала о беде. Почерневшая от горя, шарахающаяся от знакомых лиц, не перестававшая рыдать, живущая в полусне, женщина продолжала ждать. Вздрагивала от телефонных звонков. Вскакивала от малейшего шороха в ночи. Умом понимала, что сейчас особенно нужна 16-летнему сыну, тяжело переживающему гибель отца , но ничего не могла с собой поделать.
Слова утешения не воспринимали оба.
Через три года там же, в Чечне, друг сына заживо сгорел в бронетранспортере, подорвавшемся на мине. Известие об этом полоснуло по израненными сердцам Минеевых. Извечный вопрос:"За что гибнуть мужья и сыновья?" снова долго не давал покоя.
Однажды в храме к ней, замершей перед образами, подошла женщина. Слова ее были просты, но непонятны:
- Господь берет к себе лучших. Не плачь, милая!
Что же надо повернуть в сознании, чтобы утешиться этим? Еще говорят: время лечит. Сколько же надо прожить, чтобы рана в душе зарубцевалась?