Все, что было необходимо зажарить или испечь – давно испекли, зажарили и даже почти уже съели, так что костер полыхал во всю мощь. Никита не пожалел дров, пламя взмывало на добрый метр. От гастрономической части естественным образом перешли к песнопениям, и тут ребята расстарались вовсю: Сашка спел несколько песен из Гребенщикова, Лёха добавил из Цоя, потом они в две гитары сыграли флойдовскую Shine on you crazy diamond, причем пел Витька, и пел хорошо, так что, по окончании бурных и продолжительных аплодисментов, гитара досталась ему. Да вот беда: кураж как быстро налетел, так быстро и испарился, а Витька снова чувствовал себя чужим. Что с того, что вокруг – одни друзья, пять лет в институте и шесть после? Когда его пригласили на пикник, согласился сразу, не раздумывая, а теперь мучился. И дело даже не в том, что Аня не приехала – это как раз отлично, с ней было бы стократ тяжелее, потому что… потому что. А в том, что связь распалась, и не ощущал Витька больше никакого интереса ко всем этим людям – милым, хорошим ребятам, проверенным друзьям. Нечего ему было тут делать. Не-че-го. Напиться, разве. Кстати, это мысль.
- Щас спою, - улыбнулся он, бережно принимая гитару от Сашки. – Только горло промочить бы…
- Тебе водки, портвейну, или сухаго? – деловито осведомился Никита.
«Водки! Стакан!» - хотел крикнуть Витька, но нельзя, нельзя… И потому вслух произнес:
- Кит, хорош глумиться. Соку, конечно.
Никита наполнил стакан, Витька залпом выпил, схватился за горло.
- Вить… Ты чего? – испуганно спросил Никита.
- Это ты чего?! – прохрипел Витька. – Чего ты мне налил?!
- Соку… - Никита глянул на пакет, который все еще держал в руке. – Мать моя женщина… Ёлкин штепсель… Витя, прости! – В пакете было вино.
- Вить, и что теперь будет? – осторожно спросила Ирочка.
- Не знаю, не пробовал… Боюсь, что ничего хорошего. Хрен его знает, как эта кодировка сработает… - Организм пока никак не реагировал, что, с одной стороны, настораживало, с другой же - провоцировало. - Ладно, пока, вроде, жив. – Он встряхнулся, откашлялся, провел рукой по струнам: - Ну, милые дамы, чего изволите?..
Дамы попросили чего-нибудь трогательного и романтичного. Витька кивнул и запел полузабытую песню:
У окна
Дождь расскажет мне тайком,
Как он жил вчера,
Как он будет жить потом.
Я найду
Путь, который я искал,
Дождь возьмет меня туда,
Где луна висит меж скал…
Допел эту, затем вновь перешел на английский – Боб Дилан, «Битлы», Моррисон… Устал, вернул Сашке гитару.
- Кит, вот теперь, прошу, налей мне именно сок!
- Саня, забацай что-нибудь веселое! – крикнула Ирочка.
Саня забацал, Лёха мастерски подыграл, и так лихо вышло, что девчонки сорвались в пляс, подпевая на неведомом языке:
Лела, лела, лела
Лела пала тутэ!
Джас канна мерэс,
Мерава пала латэ!
Потом еще, и еще – и все зажигательнее. А потом Петька сказал, что хочет спать, и Вера повела его в машину – укладывать, а веселье попритихло. Все как-то резко перешли на шепот, так что слышался лишь треск костра, плеск рыбы в водохранилище, да неизбывное зудение комаров.
Спев несколько песен, Витька вроде бы воспрял. Потом любовался на отплясывающих девчонок – тоже хорошо, а вот теперь снова накатила хандра. Уехать бы, но теперь это нереально: в нем сидит стакан вина, любой гаишник лишит прав. Витька вздохнул. Девчонки тем временем уговорили Лёшку почитать свои стихи.
…Порою, журавля в руках сжимая,
Проклятья извергаю в пустоту,
Что, из двух птиц однажды выбирая,
Не ту я выбрал. Ах, не ту, не ту…
Потом он прочел очень красивую балладу с печальным концом и общей мыслью «а счастье было так возможно», девчонки восхищались, парни молчали.
- А давайте о счастье поговорим? – предложила Ирочка. – Нет, не «что такое счастье» - оно у каждого всегда свое. А вот интересно, было ли у вас когда-нибудь ощущение полного счастья? У меня вот было. Не знаю, может, оно смешным покажется… Но где-то в конце весны шла я по Маросейке, настроение такое неважнецкое, полдня прошло – а я устала, и сейчас надо опять в офис возвращаться… И вдруг подходит няшный такой мальчик, лет двадцати, не больше. «Хочешь мороженого?» - спрашивает. А я возьми, и согласись. Ну, он дал мне стаканчик мороженого, и дальше пошел. Я откусила кусочек – и вдруг как накатило: весна! Солнце, ручьи, тепло! Мамочки мои – здорово! И так стало чудесно – ни до, ни после не испытывала я такого счастья. Вот…
- А я как-то задержался на работе, - тут же подхватил Никита. - Давно уже это было, мы тогда на пятом курсе учились. Метро закрыто, денег ноль, пошел домой пешком – из Чертаново в Останкино. А зима, мороз… Почти всю ночь шел, устал, замерз напрочь.
Тамара и Ирочка недоверчиво захмыкали: в то, что Никита мог замерзнуть, верилось с трудом.
- …Короче, где-то в полшестого утра, едва передвигая ноги, приполз домой. А там Вера. Не спит, ждёт. «Хочешь чаю? – говорит, - С вишневым вареньем?» «Хочу» - отвечаю. И вот мы сидим на темной кухне, пьем чай с вишневым вареньем. За окном темень, на столе свечка, рядом Вера – шаль поверх ночнушки. И вот тут я его и почувствовал – счастье… Наутро мы побежали а ЗАГС, заявление подавать.
- А у меня все просто, - вздохнул Сашка, косясь на Тамару. – Мне вот прямо сейчас так хорошо, что я и думаю: вот оно. Спасибо, ребята!
Вернулась Вера. Села к Никите, прижалась.
- Заснул. О чем говорим?
- О счастье, - ответил Никита. – Все рассказывают, кто когда был счастлив.
- И что ты рассказал?
- Как мы с тобой чай с вишневым вареньем пили, - улыбнулся он и обнял жену.
- А у меня высшее счастье – когда Петька первый крик издал.
- Тома, а ты? – спросила Ирочка.
- А я, - тихо ответила Тамара, попала под жуткий дождь в конце мая. Помните, когда в центре чуть ли не потоп был? Я шла как раз где-то в центре, а тут ка-к ливанет! И, как назло, все арки воротами перекрыты, не спрячешься. Растерялась… Тут он бежит, по имени зовет – все, как загадывала «раз в крещенский вечерок», как мечтала… Вот бывает же! И как вовремя! Он тоже без зонта, но в ветровке. Снял ее с себя, натянул над нашими головами, и пошли мы искать место посуше. Потом засели в кафешке, пили кофе, грелись-сушились, болтали, чушь несли какую-то… И сейчас я как раз понимаю, что это и было самое большое счастье в моей жизни, - закончила она со вздохом.
Потом про свое счастье рассказывал Лешка, рассказывал многословно и красочно – ну, поэт все-таки; а Витька мечтал провалиться сквозь землю, потому что он никогда не любил Тамару, а она вот только что фактически призналась ему в любви. Это он случайно увидел Тому под дождем на Кузнецком мосту полтора месяца назад, он держал ветровку над их головами, и это он рассказывал анекдоты и всякую фигню стучащей зубами девушке, чтобы хоть как-то отвлечь ее от этого состояния, пока им варили кофе…
И вот сейчас настанет его очередь говорить. Что рассказать? Повторить Тамарину историю – со своей стороны? Вызвать всеобщее одобрение, (но Вера наверняка в курсе, что… в общем, они с Аней всегда были подругами). Подарить Томе надежду, бродить с ней по берегу, когда все разойдутся по палаткам, врать ей каждым словом, жестом, подыгрывать… Обнимать, ласкать, целовать ее – влюбленную, любящую, такую хорошую, красивую, но нелюбимую. И, как апофеоз – разложить задний диван джипа… Витька в деталях представил себе эту картину – как он стаскивает с Тамары платье, неистово, изображая бурную страсть, ласкает ее, она стонет… Она садится на него… Он любуется упругой грудью, ритмично качающейся в лунном свете перед его лицом… И все это – вранье. И никакого желания, ни малейшего отклика от давно не любленного организма, а значит, – оставляя за кадром все моральные аспекты, – точно, незачем.
- Ви-итя! О чем задумался? – Кит ехиден.
- А? Что?
- Твоя очередь, говорю. Ты как, вообще, в порядке?
- Кажется, да. Счастье, говорите… Мы ехали зимой из… издалека мы ехали, вдвоем. На моей машине. Я за рулем, она рядом. И почти не говорили – не хотелось как-то, и так очень хорошо. И мы курили. Сигарет хватало, но мы постоянно курили одну на двоих, передавая друг другу – так почему-то получилось. Мелочь вроде, пустяк – но никогда в жизни мне не было так… так счастливо. И будет ли – вопрос.
Тамара обхватила колени, молча смотрела в костер. Лёха тихонько наигрывал что-то на гитаре. Ирочка курила, Сашка маленькими глотками смаковал портвейн. Никита и Вера слились в одно существо с двумя лицами. Вроде, полчаса прошло, а все жив. Еще выпить, и катись оно все к черту?..
- Кит, налей мне… - он протянул стакан. Никита налил сок, Витька пригубил. Ладно, не судьба. Просить вина после того, как весь день распинался в том, как и почему ему больше никогда не наливать – расписаться в собственной беспомощности. Разве, стащить бутылку, когда все разойдутся? Тоже не то. Терпим, Витек, терпим! Держи фасон, скотина!
Он встал, отряхнулся.
- Ты куда? – встрепенулся заклевавший было носом над своим стаканом Сашка.
- Пойду к воде… Порыбачу, что ли. Я тут, недалеко.
- А… Давай.
После вечерней рыбалки снасти оставались в полной боеготовности, так что Витька взял свой фидер, ведро с прикормкой, банку с червями и пошел к воде. Снарядил снасть, забросил, приладил светлячок на кончик удилища, положил фидер на рогатины. Сел на притащенное еще днем бревно, вздохнул. Ну вот, теперь один. С Тамарой скверно вышло. Но ведь иначе – получилось бы куда хуже, так ведь? Или все-таки нет? Как там писал французский летчик: «Мы в ответе за тех, кого приручили», да? А если приручили помимо собственной воли? И приручили ли, если разобраться? Нет, вы как хотите, а приносить себя в жертву чужой любви, забыв о своей, пусть и порушенной собственноручно… Нет, вот уж это – точно неправильно, друзья мои дорогие!
Аня оставалась с ним, оставалась в нём. Всегда. Стоило додумать какую-то текущую мысль, как она немедленно возникала там, внутри души. Хотя бы просто именем – Аня. А н я . . . Он проклинал себя ежедневно, ежечасно. За все – и за то, что не удержал единственного человека, которого по-настоящему любил (а это особенная подлость мироздания: понимаешь, что это было то, единственное, которое раз в жизни – как правило, уже после того, как оно утеряно). Клял себя и за то, что все так по-кретински получилось, и, главное, за то, что все это постоянно вертелось в его голове и сердце, не давая ни мгновения покоя.
Вот что хорошо – так это что комары угомонились и куда-то исчезли. Спать залегли, что ли… Зато с воды подул неприятный, довольно сильный ветер. Зашумели ивы беспокойно, яркие звезды на темно-темно синем небе стремительно гасли. Затягивает небо-то. Как бы дождя не случилось. Витька убедился, что мелкие подрагивания светлячка вызваны лишь ветром, встал, сходил к машине за свитером и той самой ветровкой. Свитер надел, ветровку пока положил рядом. Залез в ивняк, выломал четыре палки метра по полтора, воткнул в песок вокруг себя, ветровку натянул сверху. Вот, теперь смело можно включать дождь.
На противоположном берегу залива заметался свет фар: подъехала машина. Из нее вывалилась шумная компания; музыку не выключили, но сделали погромче, и над ночной водой летело громкое тумканье и уханье вперемешку с идиотскими словами в сопровождении пьяного женского визга и громкого мужского мата. От костра донесся голос Никиты:
- …разбудят же, черти полосатые. Верунь, приготовь мне полотенце, ладно? Тамара, а к тебе отдельная просьба: оставь мне водки, пожалуйста. Хоть соточку. Все, ребята я скоро. – Разделся, вошел в воду и уплыл. Через семь примерно минут на том берегу восстановилась тишина: Никита умел быть убедительным. Впрочем, наверное, очень нетрудно быть убедительным при росте два двадцать и весе под сто тридцать… Никита выбрался на берег, подбежал к костру, махнул водки и принялся вытираться. Тут-то дождь и пошел.
Дождь пошел, забегали круги по воде, светлячок стал подергиваться, когда очередная тяжелая теплая капля падала на кончик удилища. Ребята споро свернули «поляну», разошлись по палаткам и машинам. Настала полная тишина – кроме дождя да ветра и не услыхать ничего, разве, костер недовольно шипел.
Тамара села рядом.
- Можно?.. Можно, я просто посижу тут с тобой?
Витька кивнул. От нее пахло духами и водкой. Села, придвинулась вплотную к нему – места под ветровкой мало… Как и тогда, в мае, это ничуть не взволновало. Он продолжал молча сидеть, уставившись на огонек светлячка. Дождь не стихал.
- Прикури мне сигарету, пожалуйста, - попросила Тамара. Витька с удивлением понял, что давно, часа уже два, наверное, не курил. Достал сигарету, щелкнул зажигалкой, машинально затянулся. Передал Тамаре, их глаза встретились. Не отводя взгляда, она взяла сигарету, затянулась, выпустила дым, передала обратно ему. Медленно, глядя ей в глаза, он взял…
Когда курить больше было нечего, разве что, фильтр, он втоптал окурок в мокрый песок.
- Не то… да? – спросила она.
- Не то, - тихо согласился он, отворачиваясь.
- Прости.
- Не за что.
- Есть. Ничего не могу с собой сделать. – Она обняла его, прижалась на мгновение, поцеловала чуть ниже уха. – Прости. – И, порывисто встав, быстро ушла. Он не оглянулся и не окликнул. Сидел, стараясь не запомнить эту сцену, думал об Ане, и с тревогой чувствовал, что с телом неладно. Разбуженная никотином, поднималась буря. То ли просто от долгого некурения, то ли проклятая кодировка, наконец, сработала – Витькина голова пошла кругом, разгоняясь все сильнее. Сердце, по ощущениям, решило вовсе удрать из осточертевшего ему тела, и оттого суматошно билось о ребра в поисках лазейки. В глазах то мутнело, то прояснялось, то темнело, то мельтешили огоньки… И далеко не сразу умирающий Витька понял, что это не много огоньков, а всего один – светлячок на кончике удилища, и, раз он так беснуется, значит, клюнула рыба, и, скорее всего, крупная.
Превозмогая тошноту, головокружение, слабость; наплевав на дождь, Витька вскочил, схватил фидер за рукоять, рванул вверх, заработал катушкой. Так и есть: сидит, сидит там рыба, и сопротивляется отчаянно. Да только врешь, зараза, не уйдешь! Сейчас вытащу тебя, а там уж и помереть можно… Вот мощные удары по воде уже возле самого берега, и видно, что длиной эта рыба едва ли не в метр. «Сазан?! Откуда в подмосковном водохранилище сазаны?!» - мелькнула суматошная мысль. Перед самым берегом рыба вдруг успокоилась. В ту же секунду иссяк дождь, и в прореху меж тучами протиснулся лунный луч. Тут Витька увидел, что никакой это не сазан, и не карп, и даже не судак, а невозможных, невообразимых размеров ёрш. Он лежал в полуметре от берега, и смотрел на Витьку. «Как бы его подцепить-то… Он же тяжелый, больше пяти кило – точно, а то и все десять…».
- Прошу прощения, - произнес ёрш. – А можно меня никуда не вытаскивать? Ну, хотя бы, пока?
«Делирий с одного стакана?! Так разве бывает? Хотя кто их знает, этих кодировщиков… Всё, амбец тебе, Витёк…»
- Э-э-э-э…
- Да, слушаю вас внимательно.
- Вы…выпустить? – Витьке захотелось сделать хоть что-нибудь, лишь бы закончить этот внезапный кошмар.
- Да, это бы неплохо, - одобрил ёрш. – Я был бы вам весьма благодарен.
- Сейчас, сейчас… - он шагнул в воду, аккуратно приподнял голову рыбы, вытащил из пасти крючок. – Всё, готово.
- Что, вот так прямо и отпускаете? – удивилась рыба.
- А что, есть варианты? – прохрипел Витька. – Три желания и всё, что хочешь?
- Ну, зачем же так пошло… Не три, и не всё, что хочешь, а одно – но какое! Надо?
- Это смотря, что. – Смерть то ли миновала, то ли уже состоялась; безумие… А пусть будет безумие, всё веселее!
- Я не умею строить дворцы и дарить горы золота и банкнот, - пояснил ёрш. – Моя специализация – память. Все что я могу – это помочь вам забыть всё, что только пожелаете.
- Всё? – недоверчиво спросил Витька.
- Всё! – гордо подтвердил ёрш. – Могу утилизировать вообще всю память, но сомневаюсь, что вам будет комфортно жить в таком состоянии. Полноценно жить, я имею в виду.
- Момент, - Витька дрожащими пальцами выковырял из пачки сигарету, прикурил. – То есть я могу вам сказать, каких воспоминаний мне надо бы лишиться, - и всё?!
- Именно! Для вас эти… ну, события, люди, или слова, мысли перестанут существовать. Правда, здорово?
- Наверное, - кивнул он. А и то. Ясно же, что не выйдет больше ничего – тут на ум полезли затертые временем фразы о склеивании разбитой чашки и так далее. Ничего не выйдет. Значит – забыть? И не терзаться ежечасно, оттого что вот она вся – от имени до последней черточки облика, до последнего оттенка голоса – вот она, тут, внутри. – И не будет?..
- И не будет! – жизнерадостно поддакнул ёрш. – Ну что, кого выбрасываем?
Аня. А н я . . . Анюта, Нюшка… Вот мы в кафе, она напротив, между нами – две чашки, дым двух сигарет и две наши улыбки. Мы вместе….
Вот она, нагая, потягивается на фоне незашторенного окна, нисколько не думая, что в окно ее видно. Или просто наплевав на это; а я еще лежу, и, немой от восторга, любуюсь ею…
Вот мы идем по улочке, я держу ее под руку, потому что гололед и скользко. Мы о чем-то говорим, смеемся…
Вот мы едем в машине, передавая друг другу сигарету…
Вот она…
Вот я…
Вот мы…
Вот мы…
Скажите, вы знаете, как живут овощи? О, уверяю вас, припеваючи они живут! Сиди себе на грядке, балдей, всех забот – чтоб солнце ботву не попалило, да птицы вовремя червяков склевали. И не о чем думать, и нечего чувствовать. Красота!
Я не хочу быть репой! Морковкой! Редиской! Не хочу, не желаю!
Не знаю, жив еще, или сдох уже из-за чёртова стакана «Кадарки», но я хочу жить! А жить без неё, без хотя бы воспоминаний о ней? Единственное воспоминание о счастье, о настоящем счастье – выбросить?! И жить – пустым, выпотрошенным, без… без всего?! К дьяволу такую жизнь! Слышишь, тварь: я, наверное, благодарен тебе. За то, что понял только что: когда чашка разбита, нет смысла склеивать её – все равно развалится рано или поздно. Нужно всего лишь вылепить новую. Это «всего лишь» - оно дорогого стоит, и немыслимых усилий, и, часто, огромных жертв. Но нет непомерного, если мы говорим о любви. Нет, и быть не может! Наверное, нужно было потерять все, оказаться перед угрозой утраты последних воспоминаний, чтобы понять это. Нет жизни в забвении, потому что забвение – это смерть. Вали отсюда, долбанная рыба, да поживее! На хрен вали отсюда!
Сердце перестало скакать по грудной клетке, голова успокоилась, и в глазах прояснилось. Витька лежал на берегу, ногами в воде, и, как ни странно, неплохо себя чувствовал. Стоит, наверное, сесть обратно на бревно, покурить, а потом пойти в машину и переодеться в сухое. И, пожалуй, лечь спать. Сел, прикурил, окинул взглядом безмятежную водную гладь. Тихо…
- Вить?.. Это что было?
Аня… Нет, не Аня. Это Тамара.
- Я в порядке.
- Надеюсь… Ты так кричал…
- Всё хорошо, Том. Я буду жить.
- А я?..
- И ты будешь. Прости, я ничего не могу. Ни сказать, ни сделать – ничего, чтобы подарить тебе счастье. А хоть как-то обнадежить – это будет нечестно. Пойми меня, пожалуйста, и прости. И, совет: не пей больше – Витька указал на водку в её стакане, - а просто спать ложись.
- Надежды нет, так хоть забыться дай, - грустно усмехнулась она.
- В забытьи, как и в забвении, не спасешься. Это все смерть… Впрочем, тебе решать. Спокойной ночи. – Встал и ушёл.
Заходящее солнце бесновалось в зеркалах заднего вида. Сегодня всего лишь суббота, и караваны дачников еще не тянутся уныло в столицу, так что можно ехать с полной скоростью, с ветерком. Витька, насвистывая, возвращался домой. Не реже, чем раз в пять минут, он брал в руку телефон и перечитывал Анин ответ на свою эсэмэску. И, по большому счету, не важно, какой смысл она вложила в это послание, важен сам факт, что оно пришло: целых три точки через пробел.