Забавная сказка про ледяное сердце. Вот почему меня мучает образ снежной королевы. Это параллель. Как заледенело сердце Кая из сказки, так заледенели чувства Холмса после истории с уайтчэпельским слепцом и мнимой смертью Мэрги Кленчер. Мы стали с ним ближе друг к другу в силу обстоятельств, но это близость стеклянных бокалов, готовых столкнуться и разлететься на куски с мелодичным звоном, и она, кажется, тяготит нас обоих. В первые мгновения, когда зрение вернулось к нему, Холмс воспрянул духом – осколок дьявольского стекла вымыло из его глаза. Но потом он взглянул вокруг – и увидел только ледяной чертог: смутная тревога, весна, которая никак не может сладить с зимой, страх рецидива слепоты, страх безумия. Да чёрт возьми! Холмс же в жизни своей ничего не боялся по-настоящему – разве что неотвратимости смерти, но он и смерть, бывало, дёргал за усы и смеялся над ней. Что же мне теперь с ним делать? Неужели я никогда больше не увижу прежнего Холмса – циничного, насмешливого, безжалостного, не позволяющего чувствам так бесцеремонно прорываться сквозь броню внешней бесстрастности. А я, дурак, ещё досадовал порой на него за это.
Я долго не засыпал, терзаемый этими мыслями. И стук часов безумно раздражал меня, а царапанье ветвей по стеклу заставляло вздрагивать. Позже сон навалился – удушливый, путанный, от которого не отдыхаешь, а устаёшь. Мне снилась вроде бы Сони Вальденброк, но почему-то не Сони, а моя покойная Мэри, будто бы она жива, и я знаю об этом, хотя, в то же время, и знаю, что она умерла, и ищу её тупо и бесцельно в каких-то пустых коридорах с обледенелыми стенами, где, как я догадываюсь, где-то так же неприкаянно бродит напуганный слепой Холмс и зовёт меня, а я его не слышу.
Я проснулся оттого, что Холмс и в самом деле звал меня настойчивым шёпотом, тихонько тряся за плечо:
- Уотсон, что с тобой? Что ты стонешь? Приснилось что-то или тебе нездоровится? Уотсон!
- Приснилось, - пробормотал я, медленно приходя в себя. – Всё нормально – просто приснилось. Извини, я тебя разбудил...
- Да нет, я уже встал. Скоро шесть, - он продолжал говорить шёпотом, не повышая голоса. - Душно как у тебя тут – я приоткрою окно? Только укройся получше, не то простудишься – там, снаружи, ветер, – и сам наклонился, обдав меня запахом табака и полыни, и поправил одеяло.
Действительно, занавеску сразу вздуло, остро пахнуло свежестью – я вдохнул полной грудью. Холмс плотнее закутался в свой тёплый халат и сел на край моей кровати, поджав ноги. Сидел молча, о чём-то глубоко задумавшись и чуть покачиваясь в такт биению сердца. Вдруг спросил, даже не глянув на меня:
- Ну что, не холодно? Сейчас проветрится – и я закрою. Ты поспи ещё. Поспи, если хочешь, а то у тебя вид невыспавшийся. Плохой сон тебе приснился из-за духоты, больше он не повторится. Я сам потом закрою окно и уйду, если ты уснёшь. Поспи.
Присутствие Холмса, его приглушенный до шёпота голос с ровной убаюкивающей интонацией действовали успокаивающе. Я снова опустил голову на подушку и, действительно, почти тотчас же крепко уснул и проспал до половины десятого.
Когда я, проснувшись, вышел в гостиную, её заливал солнечный свет. Ветер прогнал тучи, но всё ещё налетал порывами – слышно было, как стёкла и оконные рамы принимают на себя его удары. Пахло кофе, мой завтрак ожидал под салфеткой, Холмс сидел в кресле не как сидят нормальные люди, а боком, перебросив ноги через подлокотник. Я увидел у него на коленях скрипку, а на ковре – в пределах досягаемости руки – чашку с остывшей кофейной гущей.
- Завтрак твой тебя едва дождался, - сказал он, улыбнувшись мне глазами. – Ешь скорее, не то совсем остынет. Ну что, удалось отдохнуть?
- Да, я прекрасно выспался, - ответил я, управляясь с ветчиной в подливе. - Спасибо. Сегодня будет ясный день, я вижу. Надеюсь, солнце весны развеет наши с тобой пустые тревоги. Кстати, что оптик? Прислал твой заказ?
- Да, спозаранок, - неохотно откликнулся Холмс. – Как будто для него нет ничего более важного. Это издержки известности...
Медленно и с нажимом я проговорил:
- На-день!
- Солнце развеет твои тревоги, - усмехнулся Холмс и выделил голосом «твои». – Я сквозь затемнённые стёкла весенних радостных лучей толком и не вижу, - и надел очки. Они, кстати сказать, придавали странное выражение его узкому строгому лицу – в нём появлялось что-то остро неприятное, даже раздражающее, и, в то же время, на него тянуло смотреть.
- Они тебе не идут, – сказал я. – Это честно. Но тебе нужно беречь глаза. Пожалуйста, Холмс, не разыгрывай бодрячка, которому всё трын-трава – я всё равно знаю, как ты боишься теперь за своё зрение. Я никому не скажу, не сделаю тебя уязвимым с этой стороны. Но, пожалуйста, не заставляй меня напоминать об этих чёртовых очках каждую минуту!
Последнюю фразу я почти выкрикнул. Хотя сам не мог понять, почему вдруг так вышел из себя.
Холмс крутанулся на кресле, сменив позу на менее экстравагантную, и положил скрипку.
- Ты тоже боишься, - спокойно сказал он. – Просто ты вспоминаешь о своём страхе, когда видишь меня без очков. А я, когда надеваю их – вот и вся разница. Я никогда не заслонял глаз от света, даже самого ослепительного. А теперь я делаю это. И ты поощряешь мою осторожность – ты, мой друг, мой биограф, мой поводырь. Куда ж мы с тобой катимся, Уотсон?
Я даже не сразу понял, что говорит он отнюдь не про очки.
- Не драматизируй, – сердито сказал я. – Ты болен.
- Чем? Излишней осторожностью? Ипохондрией? Ночными кошмарами? Мои кошмары не излечишь, просто открыв окно. Но это не болезнь. Я имею в виду, что физически я совершенно здоров.
- Это великолепно! – воскликнул я, хлопнув себя по колену. – Ещё в январе ты был парализован, если помнишь. Это у тебя называется полным здоровьем?
- Сейчас уже не январь, – возразил он.
- Сейчас март. Целых два месяца прошло, ну надо же! Вечность! Да у тебя ещё слабость в руках осталась.
- Давай? – улыбнулся Холмс и поставил руку локтем на стол.
- А, давай! – я утвердил свой локоть напротив. – Сейчас я докажу тебе, что вся твоя психика на деле сплошная соматика. Командуй!
Мы сцепились ладонь в ладонь.
- Начали!
Рука Холмса затвердела металлом. Я почувствовал себя так, словно пытаюсь согнуть кованый прут вроде лома. Сквозь очки я его глаз не видел, но явственно представил себе, какие чёртики пляшут сейчас за стёклами. Сам он уложить мою руку не пытался – просто оказывал сопротивление – так же, как в шахматах всегда старался выбрать чёрных. «Я люблю обороняться, а не нападать. Метод дедукции предусматривает превентивность действий противника. Пока преступление не совершено, сыщик не нужен».
Как-то я спросил, почему он пренебрегает в шахматах выгодой первого хода. «Кто играет белыми, тот и хозяин партии». «Я всегда хозяин своей партии, какими бы фигурами не играл, - ответил он со своим обычным апломбом. – Но чёрными мне играть интереснее. Вот я сейчас тебе покажу», - и, действительно, показал, поставив мат подряд в трёх партиях.
Наш поединок затянулся. «Я не смогу побороть его, – подумал я. – И ничего ему не докажу». Но тут мне пришла в голову одна идея, и я, резко прекратив давление, быстро отдёрнул свою руку.
Холмс не успел среагировать – инерция бросила его вперёд и в сторону, развернув – так, что его локоть сорвался со стола, сам он упал грудью на край столешницы и довольно больно ушибся. Очки слетели на ковёр, но, слава богу, не разбились, не то у оптика появился бы шанс заработать целое состояние только на нём одном. С недоумением и обидой Холмс посмотрел на меня, и зрачки его без очков медленно и недостаточно сократились на моих глазах.
- Вот тебе два доказательства сразу, - сказал я. – У тебя ещё очень плохо с реакцией, и твой зрачковый рефлекс на свет тоже оставляет желать лучшего. Ты всё-таки пока ещё болен, Холмс.
Молча, он подобрал очки и надел. Мне показалось, что он обижен на меня, но я не мог решиться на объяснения. Встал и пошёл собирать вещи – вечером уже нужно было на поезд.
День тянулся медленно – тем более, что с Холмсом мы больше не разговаривали. Он уединился в своей комнате, и даже о своих вчерашних изысканиях рассказывать мне, похоже, передумал. Ну и я не навязывался. Миссис Хадсон сунулась было предложить ему поесть, но он буркнул через дверь, что хочет не есть, а спать, и пусть его оставят в покое. Я чувствовал себя так, словно мы с ним поссорились, хотя никакой ссоры по большому счёту не было.
На закате меня снова охватило какое-то тревожное предчувствие. Правда, мне и прежде всегда бывало смутно и тоскливо при наступлении сумерек, и я обыкновенно старался чем-то занять себя, чтобы отвлечься от медленно гаснущего неба за окном. Но сегодня, как назло, мне и заняться было нечем – я слонялся по пустой комнате, мучительно вспоминая, всё ли уложил в свой дорожный саквояж, и то и дело поглядывая на часы.
Поэтому, когда пришло время ехать на вокзал, я испытал облегчение. Холмс, видимо, за часами следил, потому, что появился из своей комнаты вовремя и уже одетый для выхода.
- Ты и в самом деле спал? – спросил я его.
- Нет, - односложно ответил он, и голос его показался мне более хриплым и низким, чем обычно.
- А ты не простудился?
- Нет.
- Холмс...
- Снова нет, - сказал он, чуть дрогнув уголком рта. – Я не злюсь на тебя. Помолчи, ладно?
Я удручённо умолк и принялся надевать пальто.
Но уже по дороге на вокзал, когда мы сидели рядом в кебе, он вдруг тронул меня за руку, чтобы привлечь к себе внимание. Я отвернулся от окна, в которое рассеянно наблюдал за плывущим мимо городским пейзажем, и вопросительно посмотрел на него.
- Прости меня, пожалуйста, за резкость. Я, действительно, немного разозлился на тебя за такую демонстрацию мне моей слабости. Хотя, сам, собственно, и напросился...
- Нет-нет! - вскричал я с раскаянием. - Это я не должен был!
Он вдруг широко улыбнулся своей прежней, хорошо знакомой мне улыбкой:
- Взаимные извинения всегда отнимают у нас массу времени, Уотсон. Давай их пропустим.
- Давай, - охотно согласился я. – Тогда сразу расскажи мне, пожалуйста, что ты узнал об этой Благов?
- Она актриса Императорской оперы, увлекается спиритизмом, да и вообще всякими потусторонними штуками. Много путешествует. В Британию прибыла, чтобы принять опекунство над какой-то своей недавно осиротевшей родственницей. Словом, с фасада всё благополучно...
- Гм... А с чёрного хода?
- Правильный вопрос, Уотсон. Чёрный ход тоже имеет место. Три года назад она, в частности, оказалась замешана в крупном скандале. Чуть ли не убила своего любовника. Было полицейское расследование, но никто ничего не доказал. Будь она фигурой на политической доске, её карьера этим была бы погублена. Но артисты питаются скандалами, как растения навозом – неприглядные на вид удобрения делают розу только пышнее, ароматнее и ярче. Я провёл вечер в спиритическом клубе, где её хорошо знают и очно, и по переписке. Кстати, вечер в спиритическом клубе – серьёзное испытание для рассудка даже здравомыслящего человека. Под конец я едва не оправдал опасения Рауха – мне всё время хотелось почесаться от налипшей эктоплазмы, и я то и дело невольно подёргивался, стряхивая посторонние эманации.
Я усмехнулся.
- Да-да, - воодушевлённо продолжал он. – Они все очень убедительны – их, вероятно, где-то обучают убедительности. Мне наговорили много чего любопытного и об умерших, и о ныне живущих. Я чуть сам в духов не поверил, а полезные сведения, как сандрильоне, пришлось выбирать из целого мешка мякины.
Тут его перебило то обстоятельство, что кеб остановился у вокзала – мы приехали. Шум, людская толкотня и суета посадки окончательно отвлекли нас от прерванного разговора, и мы так и не возобновили его до тех пор, пока обстоятельства не заставили нас снова вспомнить об Ананстаси Благов.
В поезде Холмс первое время просто смотрел в окно – занятие, за которым я его прежде никогда не видел. Обыкновенно в наших поездках он читал газеты, или спал, или беседовал, взглядывая сквозь стекло разве что с целью беглой ориентации в пространстве. Но сейчас он пожирал глазами заоконный пейзаж, как изголодавшийся зверь пожирает мясо, не замечая того, что я наблюдаю за ним. При этом уже порядочно стемнело, и что он мог там видеть, кроме снежного синего сумрака и редких огней – бог весть.
Впрочем, он вскорости сам ответил на мой невысказанный вопрос:
- Яснеет, и в разрывах туч видны звёзды. Ты только посмотри, какие они крупные и яркие. В городе светло, в городе этого не увидишь.
- Да, это красиво, - неуверенно отозвался я.
- Я никогда этого не замечал. Уотсон, что-то во мне переменилось очень сильно, и я сам ещё не знаю, к добру это или нет. Скажи, я не выгляжу испуганным? – он улыбнулся, да и в голосе звучала шутливая интонация, но он не совсем шутил.
- Иногда ты выглядишь растерянным, - честно сказал я. – Ничего, всё постепенно образуется. Не торопи события. Смотри.
И он смотрел – всё с той же жадностью, широко раскрытыми глазами.
Однако, мало-помалу его внимание ослабело, веки отяжелели, и, наконец, прислонившись головой к оконной раме, он задремал.
В щель сильно дуло, и его лёгкие волосы шевелились от сквозняка. Где-то там, под волосами – я знал – навсегда остался уродливый дугообразный шрам. Он был очень хорошо виден, когда в госпитале Холмс лежал с наголо обритой головой. Волосы скрыли, замаскировали его, но я всегда о нём помнил. Помнил, кажется, даже крепче, чем сам Холмс, которому напоминали о нём время от времени только недолгие, но мучительные головные боли. Слепота заслонила от него всё остальное, связанное с травмой, вот он, прозрев, и чувствовал теперь себя исцелённым, но я был врачом, и я понимал, что слепотой дело не исчерпывается. А Раух со своим предостережением и вовсе напугал меня.
Поезд дёрнуло, его голова мотнулась и несильно ударилась лбом о край рамы. Он недовольно замычал и чуть передвинулся.
- Холмс, - позвал я. – Тебя продует – ты завтра шеей не шевельнёшь. Пойди, ляг, как следует.
Он лениво, почти не открывая глаз, перебрался на своё спальное место и лёг ничком, не потрудившись ни раздеться, ни даже снять обувь. Вздохнув, я сам разул его, укрыл и подсунул под голову подушку – он спал уже так крепко, что всё это его не разбудило. Это было так необычно для него, спавшего, как правило, так же чутко, как кошка, что я сообразил: утром он солгал мне, сказав, будто в шесть часов «уже встал» - куда вероятнее, что он и вовсе не ложился.
А следующим утром я сам проснулся от его восторженного восклицания. Поезд шёл навстречу встающему солнцу, и в купе метались розовые и золотые блики восхода.