220211
Репортаж № 6-Б
СОЮЗ РЫЖИХ.
Прошла ночь.
Время – сентябрь 1938-го. Как без труда и хитрости
Возраст – 11 лет. Карманы ближнему
вытрясти.
Место – г. Красноярск. (В. Маяковский)
В щелку, между шторами на окне, настырно, на протырку, солнечный лучик прорывается и в лицо нахально упирается. Слезящийся правый глаз, разбуженный ярким лучиком, приоткрывается и, после его протирания, я вижу комнату, заполненную теплым, радостным светом от розовых штор. Несколько озорных солнечных зайчиков нетерпеливо подрагивают на стене от желания спрыгнуть оттуда и разбудить разоспавшихся жильцов гостиничного номера. А левому глазу, совсем заплывшему, всё представляется плавающим в розовом тумане и таким расплывчатым, будто бы этот глаз глядит на мир из клюквенного киселя. Если же посмотреть на мир сразу обоими глазами – всё раздваивается, а голова от этого кружится. Поэтому, сидя на кровати, я щурю левый глаз, будто целящийся снайпер, а правым разглядываю спящего Николая.
Оказывается, он молодой – лет двадцати! И красивый, хотя рыжий. А вчера он мне, сослепу, очень солидным показался. Потому, что вел себя очень авторитетно, с таким апломбом, будто бы ему за сорок и он при важной должности… А какая у него должность? Агент НКВД? Глупее и со страху не придумаешь!… Видел я сексотов. Да и стало бы НКВД сявку беспризорную одевать из магазина, кормить из ресторана, и в гостиничном номере нежить!? Это мог бы сделать только великодушный Граф Монте-Кристо! Стоп фантазия! Какие могут быть графы в Сесесерии, где не только графов, а всех порядочных людей под корень извели?!
После придирчивой оценки рыжеватости густой шевелюры Николая, прихожу к выводу: я рыжее… Его одежда, висит на стуле: темно-серая курточка супермодного фасона «бобочка» и по современному широкие синие брюки из умопомрачительно дефицитной ткани «метро». А на курточке – значки: скромный, но авторитетный «КИМ», а рядом – супершик: на блестящей цепочке – ГТО!! И тут я замечаю, что из кармана брюк выпала нарукавная повязка ОСОДМИЛ! Но не на завязках, а на резинках, чтобы вмиг надеть и снять -- вот и секрет…
Вдруг Николай открывает глаза и подмигивает. Значит, не только я его рассматриваю, но и он меня? Хи-итрый… Растерявшись, я тоже подмигиваю единственным пригодным для этого глазом и пытаюсь улыбнуться распухшим лицом. Вероятно, это получается смешно и Николай комментирует:
-- Внимание! Сегодня, в девять часов утра, в Красноярске состоялось открытие века! Пока -- правого! Открытие левого века переносится на завтра!
Через боль я смеюсь. Пока умываемся, из ресторана приносят завтрак, заказанный по телефону. Кроме фруктовой воды, Николай заказал бутылку вина.
-- Шща! За Союз Рыжих! – поднимает тост Николай. Помня наставления мамы о вреде алкоголя, я наполняю свой бокал фруктовым напитком. Николай смотрит на это одобрительно.
-- Шщюрик, а как ты относишься к Союзу Рыжих?
Так как меня и моего школьного друга Витьку, прозвали «Союзом Рыжих», то я, конечно, помню этот рассказ Конан Дойля и отвечаю, не задумываясь, цитатой:
-- «Каждый рыжий, находящийся в здравом уме и трезвой памяти, может оказаться пригодным для нашей работы. Обращаться по понедельникам в контору Союза…»
-- Ну, ты даешь!... – восхищается Николай моей памятью. – Только не каждый рыжий, в здравом уме и трезвой памяти может быть пригодным для НАШЕЙ работы»… Тут требуются интеллигентные рыжие! Нам не Британскую энциклопедию переписывать, у нас работа творческая!
Я молча пытаюсь понять: что это за творческий Союз, где нужны интеллигентные рыжие? То, что рыжий я – без понта, а достаточно ли я интеллигентен для такого взыскательного Союза? Но вопросы задавать стесняюсь. Пусть Николай сам скажет. Делаю вид, что увлечен процессом поглощения манной каши, приготовленной в ресторане по спецзаказу для недобитого рыжего интеллигента.
После завтрака Николай выключает репродуктор, восторженно вещающий про бурный расцвет советской культуры в связи со стахановским движением актеров и соцсоревнованием между музыкантами и писателями. Усадив меня на стул, Николай погружается в мягкое кресло напротив и, вытянув длинные ноги, скептически меня разглядывает.
-- Давай знакомиться, – предлагает Николай. – Откуда ты, прелестное дитя?
Я догадываюсь, что базлы о больной бабушке не уместны: фискальные органы Николаю без интереса, скорее, наоборот, -- интересен он для них. Поэтому, без подробностей, выкладываю все, как есть. Но промолчал о мореманах из Такелажки. Николай замечает этот пробел.
-- А кто же в дорогу собрал? Деньги, одежду…
-- Люди… незнакомые… не знаю их…
-- Молчишь, как Кибальчиш -- боишься подставить… -- улыбается Николай. И больше про то не спрашивает. Но когда в своем печальном повествовании я добираюсь до Красноярска, Николай дотошно распрашивает о Косом.
-- Шща! Косой, закосив пятерку, сказал, что это – абиссинский налог? Значит, в общаке кодлы была твоя доля? Когда Серый дверь захлопнул? До того, как тебя стопорнули? А зачем ты дурку пасовал? Где была стрелка -- место встречи? Тебе, таки, не сказали?! Значит, Косой загодя смаклевал, что ты залетишь??
Отвечая на вопросы Валета, я убеждаюсь: Косой и его кодла подставили меня, чтобы от меня избавиться и избежать преследования. Николай хмурится. Заканчиваю я свою печальную историю словами:
-- А потом меня стали бить…
И мы сидим молча. Большая осенняя муха настойчиво жужжит на окне, переходя из одной тональности в другую, жужжит усердно, но фальшиво, как старательная ученица, разучивающая гаммы на виолончели. Посмотрев на муху, упёртую в стекло, Николай говорит:
-- Видел я Косого и его шоблу. Ушлые сучата. Но для красивой работы, – интеллекта нет. Шпана! Им бы дурки вертеть… Но не думал я, что они такую подляну замастырят! Ишь, поделили: им – фарт, тебе – западло! Ладушки… не светит – не личит. Запомни воровскую триаду: «Не верь, не бойся, не проси!» Считаем, -- первую треть её ты усвоил. Выучишь и две остальные части. Забудешь – жизнь напомнит. А Косому предстоит усвоить актуальный для него урок: «Что такое Закон и с чем его едят?» Будет ему, таки, подарочек судьбы, когда он меня встретит! Чтобы Закон уважал, а не клал на него с прибором! Какой Закон? Воровской! В России трамвай обходят спереди, автобус – сзади, а закон – со всех сторон. Но! – только не воровской!! Подставить кореша, члена кодлы… вору сдать вора! – это, таки, не мохначе, чем в лягавку его вести и грамотку просить! Трали-вали – туши свет, двое сбоку -- ваших нет! Я вор в Законе и должен за такую подляну Косого мочить. Но у меня сейчас с Законом отношения сложные, потому что челюскинец я… один на льдине.
Вероятно, мой, единственно открытый глаз, открывается от настолько широко от удивления, что Николай смеётся и поясняет:
-- Привыкай, Рыжик! Это не пионерская считалка: «шухер, васер, зекс, облава… ». Это серьезный профессиональный язык – феня. Хотя феня язык древний, но он растёт, принимая новые слова. «Челюскинец» -- это вор в неформальной завязке: не ссучился, а в общак не тащит. Исчез где-то «за метелью в полярных просторах». А «один на льдине» -- потому как я с корешами расплевался… Не в Законе я и не вне Закона. А болтаться в такой проруби – рискованнее, чем на льдине в Ледовитом океане!.. Того и гляди, заявится Водопьянов и со льдины снимет! -- Николай заговорщически подмигивает мне и улыбается. -- Я – честный вор. В авторитете, хотя кликуха, таки, не авторитетная – Валет. Но она от Факира. С детства работал у него в пристяжи, а он для меня больше, чем родной отец. В память о нем храню эту кликуху. Царство небесное Факиру… вору от Бога – волшебнику… Самый умный еврей в Одессе -- Мойша Глейзер, увидев Яшу Факира, сказал:
-- Шща господа… с такой интеллигентностью, как у Яши, и его благогъодными манегъами человек, таки, может быть только вогъом!
А за авторитет Мойши Глейзера я имею сказать именно так, потому как за тот факт, что Мойша Глейзер одесский еврей -- ни у кого в Одессе и в её окрестностях, даже таких удалённых, как Москва, сомнений не возникало. А за то, что он, таки, самый умный, -- тем более! Хотя бы потому, что каждый умный не бывает без странностей, а Мойша имел прибабахи сразу всех великих личностей! Но за тот интересный медицинский случай, за который вся Одесса имеет значительное удивление, я расскажу немножко после.
Валет достает из маленького карманчика в брюках старинные золотые часы, и нажимает кнопочку. Крышка часов открывается – часы мелодично играют сложную и грустную музыкальную фразочку. Будто бы звучат тонкие, нежные хрусталики исчезающих мгновений…
-- Я имею час, -- говорит Валет, глядя на циферблат, -- и от этого я расскажу историю грустную, но поучительную.
Хрустальная мелодия обрывается щелчком -- крышка часов захлопывается. Валет кладёт голову на спинку кресла и рассказывает, глядя в абажур, будто бы видит там кумиров своего детства.
* * *
-- Это было в Одессе задолго до того, когда ты, Санек, озадачил родителей желанием появиться в этом мире. Тогда молодой талантливый вор – Яша Факир, -- «из дальних странствий возвратясь», осчастливил Одессу. И щоб я тут же, не сходя с места, провалился, если не Миша Япончик был в то время самым авторитетным уркачем в Одессе! Когда азиатский ген забредает в кровь Богом избранного народа, то может свершится чудо! По метрике Моисей Вольфович Винницкий, по кликухе Япончик, был не высоким жгучим брюнетом, со скуластым лицом и раскосыми глазами. А ген самурая в крови иудея создал в нем знаменитого авантюриста!
А как покорешился неизвестный Одессе ширмач Яша Факир с таким авторитетом, как Миша Япончик, то за тот случай, таки, очень шерудила рогами вся Одесса. Я имею сказать, что воры разных профессий кнацают друг на друга кисло. Интеллигентных ширмачей коробит грубый наглёж мокрого гранта, а стопорилы, шерсть дерущие с прихватом, зырят очень свысока на работу по тихой фене, считая, что работа их и не их -- это две большие разницы. И такая жаль обстоит везде, кроме солнечной Одессы, где климат способствует взаимному душевному пониманию. И що бы с того, таки, ни было, а одесские урки имеют уважение не только и столько к профессии, как к мастерству!
Как только Валет заговорил об Одессе, -- тут же у него прорезается южнороссийская манера причудливого построения фраз, игриво расцвеченных прибаутками. Впервые такую манеру говорить слышал я в Такелажке от мореманов из Одесского пароходства, которых забросила судьба в Дальторгфлот.
-- А произошло знакомство Яши Факира с Мишей Япончиком, -- продолжает Валет, -- в самом фешенебельном ресторане-варьете Одессы «Монте-Карло» на Мясоедовской по инициативе легендарного Миши Япончика. И слышал я про всё про то не от тети Моти, а от самого Яши Факира, который до меня приходится не вроде дяди Володи, а очень любимым папочкой. А потому, никто, таки, не скажет за тот случай более достоверного, как я…
Чтобы не мешать рассказу Валета, муха на окне деликатно смолкает. И Валет, прикрыв глаза, вспоминает:
-- А какие интересные люди жили в Одессе в то самое одно и то же время! В отдельном кабинете «Монте-Карло» у Миши Япончика проводили время и Шаляпин с Утёсовым, и Махно с Котовским! Это жеж две большие разницы: люди из солнечной Одессы и насморочной Москвы! Конечно, и в Москве иногда живут люди, но разве это жизнь, если живут там не так, а наоборот, и даже «Националь» -- пошлый кабак, куда прет шпана, маракуя об дать по морде и побакланить. А встретить культурного человека в Москве тот же шанс, как на прикуп короля к семнадцати!
Шща! – а одесская ресторация-варьете «Монте-Карло» на Мясоедовской не то западло, как «Националь»! И явление Яши Факира там не остаётся без внимания и понимания. Пристяжь Япончика профессионально кладёт глаз на молодого элегантного брюнета с безукоризненными манерами, потому как похож он и на модного поэта Блока, стихами которого бредила вся Одесса, и на наследника Ротшильда, и на таинственного маркиза из французского романа. О первом сходстве можно подумать, увидев поэтически пылкий взор Факира при пышной его прическе из вьющихся волос. А второе сходство утверждается перстнем с бриллиантом, сияние которого затмевает свет хрустальных люстр в ресторации. А третье сходство втекает и вытекает от присутствия при нём столь сексуальной дамы за которую вся Одесса, закатив глаза до макушки, говорит, что она, таки, именно та графиня де Монсоро, про которую писал известный Шщурик ДьЮма из ПарижА. А уж он-то – самое доверенное лицо по всем шашням королевы! И хотя некоторые фрайера, таки, не бывавшие в ПарижЕ, как слепые котята размазывают дерьмо по чистому блюдечку и, размовляя за то, шо подывылыс на тую графинюшку, не в ПарижЕ, а на одесской Молдаванке! Но, Боже ж мой, ежели у дамы такой тохес, що Афродита тут же сразу и… то кому какое собачье дело до того, что графиня ботает по французски с прононсом одесского Привоза!? Тем более, самый умный одесский еврей Мойша Глейзер имел сказать за то, «що пагъижский пгъононс пгъоисходит от евгъеев с одесской Молдаванки!»
Как водится в общительной Одессе, Миша Япончик, интересуясь за Яшу Факира и графиню, приглашает их угостить до себя в свой кабинет. И поручает это распорядителю, на которого все думают, что он хозяин ресторации… а в том приглашении пикантный нюанс. Потому, що когда до вас имеет интерес не кто-то, а Миша Япончик – либо ви поимеете от этого знакомства крупный гешефт, либо ваш гешефт поимеют без вас. И не смешите ви меня за то, що все знакомства с Мишей Япончиком, таки, хорошо заканчивались! Но, как только осторожная, как кошка, графиня излагает за это дело «фе», Факир стопорит её красноречие:
-- Шща! Азохн вей, графинюшка! Ежели вам, медам, нужно многое сказать за ту протухшую идею, то купите на Привозе селедку и морочьте ей голову! А ежели ви имеете чуточку подумать за то, що Яша Факир, как какой-то шлимазл, захотит пройти другим разом, то ви думаете за это, прелесть моя, теми очаровательными полушариями, которые в ваших розовых трусиках! Шер ами, графинюшка, отделяйте свои прелести от креслица и, покачав ими на уровне потери сознательности фрайеров, чапайте, как я не знаю кто, но туда, куда нас приглашают!
Когда прошли они зал, под маслянистыми взглядами лимонщиков и жгуче завистливыми взглядами их дам, Яша берёт свою даму под ручку и шепчет ей в розовое ушко:
-- Шща! Нит гедайге, Сонечка! Бог – не фрайер, только Он и знает, кто и где находит, а кто на чем теряет… А твоё дело, мадам де Монсоро: крути попочкой, слушай ушками, ботай по французски, а, главное, секи меня по рыбе!
За столом в отдельном кабинете Миши Япончика графиня зараз настраивает благородное общество на игривый лад. Кокетничая с Яшей и Мишей, графиня щебечет на том франко-одесском языке, который понятен каждому завсегдатаю одесского Привоза. И пока невозмутимый официант принимает заказ, экстравагантная иностранка от избытка эмоций так экспансивно подпрыгивает при избытке экспрессии, нарушая законы не только этикета, но и равновесия, что не раз имеет шанс шмякнуться красивой попочкой на паркет, если бы не Миша… А ведь, у Миши – эрекция… то бишь, миль пардон, -- не эрекция, а реакция! Боже ж мой! Какая реакция у Миши! Впрочем, эрекция у Миши – тоже дай Боже! Вся Одесса, таки, имела за это значительное удивление! И каждый раз, при оплошности графини, и даже – без, Миша успевает галантно поймать её за красивую попочку. А разве что? И Факир, вроде бы, не торчит неизвестно зачем, как истукан на острове Пасхи, а тоже кидается на помощь опрометчивой графине, но що тому, ежели он завсегда чуточку опаздывает? Да ще, по недостаточной уклюжести очень метко попадает в то положение, которое очень смешное: то, заместо графини, ловит большую вазу с цветами, а то, поскользнувшись на паркете, растягивается повдоль всего просторного кабинета…
-- А-а-ах!! – восклицает графиня де Монсоро на чистейшем французском и, пользуясь каждым таким случаем, благодарно и нежно прижимается к Мише попочкой, при некотором неудовольствии Мишиной шмары за каждый такой случай. И шмара давно бы конкретно запустила коготки в роскошную прическу нахальной графини, но що с того будет, ежели та – иностранка, не разумиющая, таки, одесского этикета? А графиня, с непосредственностью парижанки, лобызает шмару, называя шерамишкой и, мимоходом, оказывает ей любезность, отложив в сторонку сумочку, стеснявшую мишину даму.
-- Силь ву пле, -- галантно разговаривает Миша по французски, делая это с таким усилием, как я не знаю кто, потому как расходует при этом половину своего запаса французских слов. Когда официант, получив заказ, исчезает из кабинета, заморская графиня капризно, как иностранка, изнеженная заграницами, говорит:
-- Пардон, дамы и месье, при гарном бомонде и бон-бон кулер локале… -- щелкнув прелестными пальчиками, графиня чуть задумывается, видимо переводя в уме с французского на одесский и, таки, успешно справившись со столь сложным переводом, шпарит дальше по натурально одесскому разговору:
-- Таки да, но не смешите ви меня за то, що тутошний сервис швыдче парижского!
-- Ай, бросьте этих глупостев, графиня! – протестует Факир. -- Я имею интерес закоцать время, чтобы убедить вас за то, що и в Одессе сервис – скорее да, чем нет!
И Факир достает из своего, -- заметь: из своего! – ширмана шикарные рыжие бока с прицепом – золотые часы на цепочке, – нажимает на кнопочку – играет музыка в часах и крышка открывается. Факир не спеша кнацает на время и кладет бока на стол, между графиней и Мишей. А у Миши эрекция… а быть может -- реакция? – да все это у него как должно быть в Одессе! – а потому он не вздрагивает, не шарит растерянно по своим ширманам, изображая дешевого фрайера, а ведет себя очень наоборот: сидит задумчивый и культурно наблюдает на секундную стрелку. И не держите меня за того лоха, который думает, що Миша не узнаёт свои любимые рыжие бока! А разве – что? И слегка удивлённый Факир говорит деликатно:
-- Шща, Миша. Я дико извиняюсь но, во избежание, я хочу сообщить, що ваш знаменитый в Одессе шпалер -- не в вашем правом кармане, а в сумочке вашей очаровательной дамы, а мой, как водится, поближе…
И тут Япончик на серьёзе секёт зехер Факира и свой курьёз в положении фрайера. И начинает хохотать именно так, как это делают в солнечной Одессе, где имеют крупное понимание насчёт того, что смех – дело серьезное. А закончив хохот, Миша имеет сказать:
-- И кто скажет за то удивление, которое будет иметь Одесса, узнав, що Япончика фрайернули в собственной ресторации!?
-- Я имею сказать, Миша, що тот, кто скажет так публично, имеет шанс сделать это только один раз в жизни… -- деликатно предполагает Яша.
-- Я говорю это за то, Яша, що от этого очень уважаю ваше мастерство. Щоб я так жил! Э-э-э… бросьте Яша этих глупостев! Тут одно другое не касается… Да Боже ж мой! Я вас говорю, Яша: не огорчайте мне настроение! Покладите бока себе, носите их при себе и будьте всем нам здоровы! Миль пардон…
И Миша посылает своих громил за гравером. Не успевает Яша приколоть наборчик свежих анекдотов, как рынды Япончика бережно несут в большом чемодане инструмент гравера, а вслед за чемоданом состоится торжественный внос тела самого гравера в теплом халате и холодном поту, при полном шоке и одной туфле на левой ноге, потому что туфля с правой ноги у гравера во рту и сберегает тишину в ночной Одессе. Распорядитель ресторации открывает граверу кабинет для работы, валерьянку для укрепления тела, а для души – марочный коньяк. А Миша дает граверу заказ и расчёт. И когда гравер ощущает толщину расчёта, то перестаёт нервно вздрагивать и золотые швейцарские часы ручной работы фирмы «Павел Бурэ» украшаются этой надписью...
Валет протягивает мне золотые часы. Я беру их благоговейно в ладони обеих рук, любуюсь красивым узором на крышках, нажимаю кнопку – массивная золотая крышка открывается. Замирая от восторга, вновь я слышу нежный перезвон хрусталиков исчезающих мгновений и читаю на внутренней крышке:
Шща!
И п у с т ь
уходит время.
А мастера в Одессе
о с т а ю т с я !
Я.Ф. от
М.Я.
* * *
-- Шща… -- вздыхает Валет, -- и это, Санек, не весь рассказ, а его преамбула, чтобы мораль не проглотнуть всухую. Услышал я эту историю от третьих лиц. Не потому, что Факир был чрезмерно горд, а потому, что занимательных историй, было в жизни его навалом. Но меня, как начинающего ширмача, интересовали детали. За мой наивный вопрос Факир сперва очень даже смеялся, а потом рассказал, что Япончика не он щипал, а его «мышь» -- помощница – «французская графиня»! А он делал отвод. А отвод в нашем деле – важнее, чем чистая работа щипанцами! Усек, Санек? Это -- мораль рассказа о Факире… На днях покажу тебе психологический этюд с отводом. Сам увидишь, как волынить, как вертеть, как фрайера в стойло поставить, как звонком щипанцы тушануть и что такое – отвертка… Между прочим, Рыжик, есть такой вид фокусов, который называется прес-ти-ди-житация. Это фокусы без аппаратуры -- ловкостью рук. А все приемчики престидижитаторов – как у ширмачей: отвод, тушовка, ширма, замазка. Только, у фокусников работа проще: зритель кнацает издалека, с одной стороны и риска ноль. Всем приемам престидижитации меня Факир обучал, считая, что они -- гимнастика для души и пальцев. Факир с детства циркач. Вырос в цирке, в собственных номерах работал. И не смешите ви меня за то, что манеры английского лорда благородней, чем у Факира! Говорят, ещё лучше манеры были, таки, у Мойши Глейзера в дни его молодости, когда был он завзятым англоманом, и посещал аристократические приемы, не дожидаясь приглашения. По английски он знал только: «бонжур» и «ауфидерзейн», а потому молчал, зато молчал он, таки, даже без акцента! А главное – умел он уходить по англицки – не прощаясь… но! -- прихватив на память о благородном собрании какой-нибудь пустячёк, вроде бимбочки с бриллиантом. «Да, были люди в наше время…» А ныне урки – кто?! Бакланы!… Шпана пролетарская… Утратили современные урки традиции воровской культуры, а с ними хорошие манеры, которые присущи порядочному вору. Пролетарский вор держит вилку в левой руке потому, что в правой у него шницель!
Я засмеялся. А Валет, не улыбнувшись, продолжал:
-- Шща, Бог – не фрайер, Он все видит! Хорошие манеры – таки да, но кто это сейчас ценит?? Не из-за них расплевался я с московской ельней и сел на льдину. Потом скажу про то. А насчёт того, что завязать – причина появилась позже… по той же причине я не покидаю Сибирь. Ну, вот, главное мы друг о друге узнали… познакомились. А нюансы – потом… Ты многое не договариваешь -- это понятно. Я – не лягавый, напролом в душу не лезу. Все что надо, я усек: воровать ты не умеешь, понтовать – тоже. Это – хорошо. А то, что ты, таки, помалкивать можешь – это замечательно! Интеллигентная порода в тебе за версту чувствуется, а техника – дело наживное. Факир говаривал: «Красота от родителя, знание от учителя, а интеллигентность – от Бога!» Мне с родителями не удалось познакомиться. Сгинули они в огненной круговерти гражданской. И когда меня, пятилетнего пацана, покрытого лишаями и вшами, подыхающего от голода, Факир из мусорного ящика выудил, то поинтересовался:
-- Эй, опеночек рыжий, ты что -- еврей?
-- Еврей… но ещё немножко! -- ответил я осторожно, потому что не знал: а что такое -- «еврей»? Зато имел горький опыт выживания среди людей не самых добродетельных нравов, -- обитателей чердаков и подвалов. И усёк, что опрометчивые признания опасны. Мой дипломатичный ответ Факиру понравился:
-- Ценю скромность! Ну-ка, марш за мной!...
Взял меня Факир. Отмыл, откормил, подлечил и ксиву выправил, что он мой папочка… А это была моя заветная мечта: найти красивого мужчину, -- своего собственного папу! Параллельно со школьной программой освоил я, с помощью заботливого папы Факира, деликатную профессию ширмача. А это – не дурки да берданки на шарап вертеть! Ширмач – не примитивный щипач. Тут не только щипанцами мантулят, тут глушат фрайера интеллектом! На-по-вал! Работа ширмача для непосвященного – чудо. Как у иллюзиониста. А за чудесами стоят: изобретательность, техника, годы тренировок и, конечно же, Его Величество – талант!
Вот устный этюдец про ширмача. Самый примитивный сюжет. Представь: по пустынному бульвару гуляет фрайер. Доходит до конца бульвара… хвать-похвать, а где лопата?… то бишь, бумажник?! А, ведь, был… две минуты назад, когда фрайер… в начале бульвара… Фрайер не толкался в очередях, не ездил в трамваях… шел себе один по безлюдному бульвару, никого не трогал! Дырка в кармане?... нет её!… и вокруг – ни-ко-го… а бумажник?!!... Не каждый фрайер вспомнит, что проходил мимо вежливый молодой человек с букетом цветов, спешащий на свидание, потому как мимоходом поинтересовался у фрайера: «который час?» -- и, при том, наклонился нетерпеливо, чтобы самому взглянуть на циферблат на руке фрайера. Так вот: вопрос про время – называется «отверткой», букет или газета – это «ширма» для прикрытия руки, а молодой человек, умеющий мгновенно «сделать отвёртку и поставить ширму», называется -- «ширмач»… Работает ширмач, как хирург: быстро, точно, аккуратно. А фрайер в то время – как под наркозом, чтобы избавить его от преждевременных переживаний. Наша работа – не вульгарный гоп-стоп: мы фрайера на уши не ставим, за храп не берем, наша профессия гуманная! Для такой профессии – одной техники мало.
Наука установила, что каждому фрайеру, даже ежели он не член профсоюза, от природы выдано пять органов чувств для восприятия советской действительности. И если не брать в голову за вкус, слух и обоняние, то зрение, а особенно осязание, -- такую подляну природа изобрела в самое западло. И была б невозможна наша гуманная профессия, если б не открыли во времена охоты на мамонтов «психологический наркоз»: шок от обаяния или гнева. Чистая работа щипанцами – это техника, а психология – это искусство! Психология, -- наука тонкая… как её поймешь, -- любого сазана фрайернешь! А если сработаемся… говорят же: один ум -- хорошо, а два… сапога -- пара!
Я рассмеялся. А Валет поморщился, вспомнив что-то.
-- В Москве работал со мной пацан… твоих лет. Имя и фамилия были у него такие, -- вовек не забудешь... потому что были они плодом изобретательности заведующего Саратовского детприемника, который нарёк его по масти -- Гелием Солнечным! Были у Гельки щипанцы – закачаешься, а сообразиловка – на ноле! И учить его психологии – интереса не было. Сразу набрался он техники и уперся в убогий профессиональный потолок, потому что работал по шаблону. Не мог он фрайера понять, потому как свой интеллект был у него примитивнее фрайерского. И меня во время работы не понимал. Таким, как Гелька, только по «верхам ходить», -- щипать по наружным карманам. Там щупа и щуки достаточно. А какой интерес работать без выдумки? «Работа должна давать человеку не только материальное удовлетворение, но и моральное!», -- так в газетах написано… Когда понял я, что тянуть Гельку на мой уровень – занятие зряшное: залетишь по его бестолковости, – то «разошлись, как в море корабли…», по словам романса. Хотя и привык я… А ты, Санёк, присматриваясь к работе, помни о чистоте и аккуратности в каждой мелочи! Об опрятной одежде, грамотной речи, вежливости, чистых ногтях, не говоря про уши… все это должно быть не разовым, а всегдашним. А если научишься меня без слов понимать, по ситуации, – то не работа будет, а удовольствие! Вроде озорной игры! Главное, не результат работы, а отношение к работе! Так в газете пишут.
Взглянув на заграничные наручные часики, Валет засобирался.
-- Шща! А то, что ты трепку получил – оно, быть может, к лучшему. Слава Марксу! – он нас учил: «Битье определяет сознание!» И в этом вопросе имею я с ним понимание! Страх для вора – лучшая страховка! Мойша Глейзер говорил: «Если Бог хочет покарать вора – он даёт ему храбрость!»… Да! Чуть не забыл: для расширения твоего кругозора, я иллюстрированные журналы принес. Там – на тумбочке. Текст не читай – глаза у тебя не в поряде, а картинки посмотри. Там же – альбом репродукций картин Кустодиева. Я его с рук купил возле «Буккниги». Тебе задание на сегодня: посмотри альбом, а вечером расскажи впечатления. Обед принесут, -- я закажу. Пообедаешь – спи. Можешь вино попробовать. В шкафу. От сухого вина спать будешь крепко. Вино – самый почетный напиток на планете! Слышал про Иисуса Христа? Так вот, когда дал Ему Бог талант творить чудеса, то первое чудо, которое он сотворил, -- это воду в вино превратил! Только ты, чур, не увлекайся! Не больше трети стакана! Вернусь к ужину. Пока! Как написал в записке «куму» Мойша Глейзер, линяя из исправдома: «Извиняйте, я удаляюсь из вашего пейзажа. Он не в моём вкусе!» Гуд бай! Не скучай!
После ухода Валета, я, с альбомом репродукций, забираюсь в кресло. Равнодушно листаю портреты задумчивых писателей и манерных дам. Внимательно рассматриваю, жанровые сценки провинциальной жизни, полные грустной иронии. А потом, чувствуя смущение, будто бы тайком подглядываю, долго, даже слишком, любуюсь женщиной с картины «Красавица». Обнаженная, белотелая, пышнобёдрая рыжеватая женщина придерживает рукой большую нежную грудь, так гармонирующую с розовыми пуховыми подушками ее пышного ложа. И тут до меня доходит, что вот это мягкое, нежное, тёплое тело, полное жгучего сладострастия, это и есть – Женская Красота! А обезжиренно натренированные, дочерна загорелые тела лошадеподобных физкультурниц на картинах советского художника Дейнеки – злобная насмешка над женщинами! Почему Дейнека не рисует лошадей? Как красиво бежали бы лошадки на картине «Утро», вместо уродливо мускулистых, натренированных в беге, мосласто уродливых женщин!
Налюбовавшись «Красавицей», переворачиваю страницу и… какой контраст темы! Огромная бородатая фигура, кошмарно похожая на человека, увеличенного тысячекратно, возвышаясь над домами города, уверенно, как владыка мира, шагает по улицам, кишащими толпами маленьких людишек. Огромные сапожищи чудовища погружаются, как в грязь, в «народную массу», наполняющую улицы. Будто б муравейник растаптывает. А за спиной чудовища развевается длинное полотнище кроваво алого флага! На пути чудовища – церковь. По замаху широкого шага безжалостных сапог видно, -- это не остановит его! -- вот-вот, под его сапогом захрустит крыша храма, а от пинка другого сапога вдрызг разлетится хрупкая колоколенка. А шагает чудище далеко, -- по всей планете! – взгляд его устремлен за горизонт! Не остановит его ни пространство, ни время! -- будет давить оно всё и всех, попавших под его безжалостные сапоги!
Минута за минутой постигаю жуткий, мистический смысл картины. А когда ещё раз вглядываюсь в глаза чудовища, то понимаю: почему это чудовище, а не гигантский человек, как рисуют на плакатах!? Глаза… глаза-то – не человеческие! Нет в глазах ни гнева, ни торжества, ни расчетливой жестокости, ни… ничего нет в этих глазах! Пус-то-та!! Это – безумные глаза фанатика -- самые страшные изо всех глаз, существующих в природе! В глазах сосредоточен мистический ужас картины, которую автор назвал «Большевик»! Ни капельки крови на картине, а сколько ужаса спрессовано в ней!! Сумашедшего, бессмысленного ужаса!!! Ужаса, рожденного слепым фанатизмом…
По сверхъестественному прозрению, Кустодиев изобразил в этой картине не носителя прекрасной веры человечества, -- веры Платона и Компанеллы, -- веры мудрецов, героев и наших отцов революционеров, -- веры в идеальное общество для счастья людей. В картине «Большевик» изображен носитель безумного, бездумного, всесокрушающего фа-на-тизма! Изображен на картине апофеоз безграмотной веры, веры злобной черни! Воплощён кошмар фанатизма в умах «простого народа», – быдла, -- тот фанатизм, который, родившись в невежественных низах общества, встал под знамёна и лозунги прекрасной идеи, чтобы уничтожить эту идею, вместе с её создателями!
И как смог художник так верно, так глубоко понять СУТЬ ТРАГЕДИИ ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ, ПЛОДЫ КОТОРОЙ УНИЧТОЖАЮТСЯ БЕЗУМНО ФАНАТИЧНЫМ ПРОЛЕТАРИАТОМ!? В оцепенении от восторга и ужаса, разглядываю я гениальное изображение фанатичной веры, уничтожающей на своем пути культуру, религию, науку, вместе с жизнями людей, попавшими под эти сапоги! Из аннотации узнаю, что картина была написана в 1920-м году и не раз экспонировалась в СССР. Значит, миллионы людей видели эту пророческую картину?! Ну и ну… как же прозорлив Сказавший:
«они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют!» (Мф.13:13).
А я вижу, потому, что «разумею! Научили меня в ДПР видеть то, что не видят одичавшие совлюди, разум которых низведен советской пропагандой до уровня злобных бабуинов! Будет, что рассказать Валету!
* * *
Пообедав, я, в предвкушении познания новых ощущений, наливаю полный стакан розового вина: пробовать, так пробовать! Как много внимания уделяет человечество вину! Не удостоило оно обожествления основной продукт питания – хлеб. А у вина – сколько богов!? Бахус и Дионис – самые знаменитые. Вину посвящены скульптуры, картины, стихи, песни, религиозные тексты. Так что же скрыто в вине, какие тайны и истины?
Набираю глоток вина, задерживаю во рту, ожидая почувствовать что-то необычайное и… от неожиданности бегу в уборную и выплёвываю! Тьфу! Какая кис-ля-ти-на!! Неужто, бравые мушкетеры глотали такую дрянь!? Но… пить, так пить! Подумав, я, морщась, как лекарство допиваю стакан до дна. Чувствую, как теплой истомой наполняется тело, а голова… голова, как воздушный шарик, отделяется от отяжелевшего тела, заполняясь легкой пустотой. Мне становится беспричинно смешно. Я подхожу к зеркалу и не могу сосредоточить взгляд на лице. И становится еще смешнее!.. Надменно прищурив единственный пригодный для этого глаз, я встаю в гордую позу перед зеркалом и, заплетающимся языком, изрекаю жизненную программу словами Графа Монте-Кристо:
-- «Я приучу свое тело к самым тяжелым испытаниям, приучу душу к самым сильным потрясениям, чтобы рука моя умела убивать, мои глаза созерцать страдания, мои губы – улыбаться при самых ужасных зрелищах; из доброго, доверчивого, не помнящего зла я сделаюсь мстительным, скрытным, злым или, вернее, бесстрастным, как глухой и слепой рок. Тогда я вступлю на уготованный мне путь, я пересеку пространства, я достигну цели; горе тем, кого я встречу на своем пути!»
Торжественно звучат выстраданные слова Графа Монте-Кристо. А в зеркале расплывается распухшая от жестоких побоев детская мордашка. Но она серьезна. Ей не до смеха. Уверен я: пройдет не много времени, а многие скоты Сесесерии не захотят ухмыляться высокопарности этих слов… когда у миллионов таких, как я, будет в руках оружие и будем мы пьяны не от вина, а от радости мщения!!
Конец репортажа 6-Б
220211