Валентин Добкин
страницы истории
НАШ НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ
Часть 1
« Времена не выбирают, в них живут и умирают»,- писал Александр Кушнер. Юность моя совпала со временем правления Никиты Сергеевича Хрущева. Начинаешь вспоминать, а перед глазами возникает как будто заставка – памятник Хрущеву на Новодевичьем кладбище работы Эрнста неизвестного.
Увидев в первый раз голову на черно-белом постаменте, я записал тогда в своём дневнике: «Наверное, ни один историк не чувствует так эпоху, как художник. Именно художник, создавая собирательный образ времени и человека в нём, добивается максимума выразительности при минимуме изобразительных средств». В памятнике в художественной форме нашло отображение как светлое, так и всё темное, дремучее, что было в этой исторической фигуре.
Каждый день того времени не отличался тягучей монотонностью. Бедовое было время.
20-й съезд коммунистической партии в 1956 году прошел под знаком преодоления культа личности Сталина и его последствий. С отчетным докладом выступил Никита Сергеевич Хрущев. В докладе говорилось о восстановлении ленинских норм партийной жизни, восстановлении внутрипартийной демократии. Обо всём этом я узнал из рассказа отца. Тогда в каждой первичной партийной организации зачитывалось закрытое письмо ЦК партии, где говорилось о культе личности Сталина, осуждались репрессии. Помню, папа пришел вечером домой чрезвычайно взволнованным. Он усадил нас с мамой за стол. Меня предупредил, чтобы я нигде не болтал об услышанном, и каким-то заговорщицким тоном стал пересказывать письмо. Чувство ещё недавнего страха, по-видимому, прочно сидело в нём. У меня же, девятнадцатилетнего парня, было сложное ощущение. Впоследствии, через много лет, когда я беседовал на эту тему с разными людьми, они мне говорили о том же.
Выразить всё это словами, точными фразами не получается. Было смутное ощущение какого-то обновления, предчувствие каких-то значительных грядущих событий, глубоко спрятанного страха, надежд и некоторой опустоше-
нности от свержения кумира. Всё это будоражило сознание и взрывало привычный миропорядок.
Конечно же, закрытое письмо ЦК вскоре стало секретом Полишинеля. Уже через несколько дней оно обсуждалось на всех кухнях огромной страны, а закрытость его диктовалась всего лишь извращенной советской модой.
Ещё чем запомнилось мне начало эпохи раннего Хрущева,
так это, как брутально шутил народ, выносом тел из Кремля. Самой ранней жертвой борьбы за власть пал кровавый Лаврентий Берия. По неизжитой сталинской традиции его обозвали английским шпионом и вскоре расстреляли. Хотя, как мы позже узнали, в его багаже было столько злодеяний, что клише английского шпиона выглядело явным перебором и носило отпечаток гротеска. Затем была разоблачена антипартийная группа, куда входили Молотов, Маленков, Булганин, Каганович, Ворошилов и зачем-то примкнувший к ним Шепилов. Но хорошим прогностическим признаком, ранним симптомом начавшейся оттепели было то, что их не расстреляли как врагов народа, как «бешеных собак» (непременная приставка к осужденным в сталинские времена). Маленкова сослали на периферию руководить электростанцией. Остальных без почета проводили на пенсию.
Ещё чем запомнилось то время, так это массовым возвращением из лагерей после реабилитации «врагов народа», «шпионов», «космополитов», всех тех, кого недорасстреляли и недозамучили сталинские чекисты.
Огромное впечатление на меня, молодого человека, произвели две книги того времени: «Один день из жизни Ивана Денисовича» Солженицына и «Не хлебом единым» Дудинцева.
Когда читаешь исторические труды, описание событий, фактов, битв и пр., это, конечно, интересно. Но эмоции остаются спокойными. Иное дело жизнь простого человека. В ней, как в капле воды, отражаются огромное солнце и золото луны, так и жизнь обывателя несет на себе отражение исторической эпохи. Наверное, поэтому небольшая повесть Александра Солженицына меня потрясла и по-человечески тронула. В этом я не был одинок. Повесть обсуждали все и везде: в литературных кругах, на кухнях, во время встреч друзей и т.д.
Даже Никита Сергеевич в свойственной ему простецкой манере помянул «Ивана Денисовича» на пленуме Союза писателей. Дословно цитировать не могу, но общий смысл таков: глава страны призывал писателей нескучно писать. Так, чтобы народ не заморачивался от разной там зауми выпендрежной. Он говорил, что когда читает иные книжки, то, чтобы не уснуть, ему приходится щипать себя за ляжку. А вот когда читал Солженицына, то ляжка руководителя государства не пострадала. Возможно, какой-нибудь эстет-
ствующий интеллигент скажет «фи» такой смачной субли-
тературной оценке, но для автора повести в то время она дорогого стоила.
В эпоху раннего Хрущева, когда по холуйской традиции отечественного чиновничества его ещё не называли наш Никита Сергеевич, у меня произошла незабываемая встреча.
Боюсь соврать, но, кажется, это был 1957 год.
Я учился тогда в медицинском институте и во время летних каникул решил съездить на недельку в Москву. Хотелось побродить по столичным улицам, сходить в мой любимый Пушкинский музей, в Третьяковскую галерею. Благо, остановиться было где. И вот я в поезде.
Рано утром, когда весь вагон ещё спал, я вышел в тамбур покурить. На железном полу на корточках сидели двое пожилых мужиков и дымили вовсю. У одного в руке зажата чуть примятая пачка «Беломора». Как сейчас помню: на одном была рубашка в мелкую клеточку, на другом сетчатая майка и синие «треники». Я знал, что такая поза (на корточках) обычно присуща зэкам. Так они отдыхают во время редких остановок на этапе. Да и вообще в те времена мы хорошо в этом разбирались: человеческого материала товарищ Сталин предоставлял более чем достаточно. Миллионы людей прошли через лагеря. Что-то в бывших зэках было такое, что выдавало их сразу. То ли выражение лица, то ли манера держаться, какая-то другая мимика, речь.
И, конечно же, у меня не было никаких сомнений в том, кто эти двое. Но, когда я услышал хорошую русскую речь, то понял - это политические. Тот, кто в сеточке, с жаром доказывал второму, что страна теперь пойдёт совсем по другому пути. Начнется новая жизнь. А тот, кто в клетчатой рубашке, иронично хмыкал с язвительной улыбкой на лице.
- Ты, Гриша, напрасно смеешься. Я верю в наше будущее. Нам нужно вернуться к ленинским истокам, о чём говорил Хрущев. Сталин бандит и кровавый палач. Но, несмотря на чудовищные репрессии, ему не удалось убить веру в идеалы коммунизма.
- Ах, Витя! Дорогой мой Виктор Иванович,- вступил клетчатый в разговор,- мало ты деревьев повалил на лесоповале. Мало тебя по карцерам мордовали. О чём ты? О каких идеалах говоришь? Да сама организация власти большевиками, с их светлыми идеалами, была изначально преступной. Сталин лишь продолжал дело Ленина, эту власть укрепляя. Никита плоть от плоти её. Но, сам того не понимая, он сделал маленький шажок к развалу системы. Небольшой толчок. Этим и войдёт в историю. Страна-то огромная. Поворачивается медленно. Но думаю, через два-три поколения система рухнет.
- С чего это ты делаешь такие прогнозы?- спрашивает сетчатый.
- Простая логика, дружище. Такая власть может держаться только на жестком подавлении всякого инакомыслия. Кровавый Джугашвили это хорошо понимал.
Малейшая свобода ей противопоказана. Капля демократии – это та капля никотина, которая убивает лошадь. Попомнишь меня, наш Никита ещё начудит. Но толчок он всё же сделал.
И за это будем ему благодарны. Думаю, система рухнет с треском в один день по закону лопнувшей нелепости.
- Это, Гриша, что за закон такой?
- А такой, по которому раздувшаяся до невероятных размеров нелепость, обязательно лопается. А мы имеем дело с невиданной в истории человечества социально-экономической нелепостью. Одно плохо: когда она с треском лопнет, на поверхности останется много мусора. И ещё нескольким поколениям предстоит его убирать.
Вот такой разговор я всё чаще и чаще вспоминаю уже в сегодняшней действительности. А когда вижу мерзости нашей жизни, то понимаю, что это ошметки лопнувшей нелепости. Понимаю, что это расплата за искривление эволюции. Оказывается, у нас тоже были свои Нострадамусы и они, не слабее того, знаменитого. Просто импортный раскручен лучше.
продолжение следует