Постриг. Лейтенанты. Роман века.
Обратно в училище возвращаются с полигона только те, кто поступил, а это более трехсот человек. На выпуске нас будет двести девяносто шесть.
Что б сразу дать нам представление о воинской дисциплине, нас, «разчетвертовав на три неравные половины», разбивают на три батареи, которые делят на четыре взвода, каждый из которых состоит из трех отделений. Моим отделением командует Коля Стома. Мы тупо слушаем. Я в первом взводе, Алекс во втором, Игорь Шаболкин в четвертом. Такое деление нам ни о чем пока не говорит.
Тем не менее, отблеск ужаса все-таки мелькает, когда нам представляют нашего командира взвода. Зовут его звучно и не по-нашему что-то вроде Абдуназара. Все это комбат повторяет два раза, но на запоминание это никак не влияет. В голове отпечатывается что-то вроде «уазика», и образ монгольского воина времен хана Батыя. Комвзвода действительно низкий, желтый и жилистый. Хорошо вот второму и третьему взводам. Там командирами белорусский лейтенант Сережа Седых и русский капитан Коля Новиков, у которого уже есть кличка – «Бурлак». А вот наш первый взвод попал под «казахское иго». Впрочем, четвертый взвод тоже попал. Под башкирское! Комвзвода интеллектом не блещет, что бросается в глаза сразу. Наш-то хоть орлом глядит, этот… Так – ни рыба, ни мясо…
Однако нас строят. С трудом, с криком, по списку и по росту. И вот мы, получив белые вафельные полотенца, уже строем, подчиняясь командам, снова выходим за ворота училища. Почему-то, вопреки ожиданиям, минуем баню.
Когда пылящая колонна останавливается у дверей крохотной, на два кресла, парикмахерской, мастериц охватывает самый настоящий ужас. Какое-то время они надеются, что этот кошмар сейчас получит команду «продолжить движение» и скроется за поворотом, но от колонны отделяется, действительно похожий на бурлака, капитан Новиков:
- Вы работаете? – вежливо интересуется он.
Женщины обреченно кивают. Офицер успокоено улыбается.
- Справа по одному, марш. Не толпиться! – это в нашу сторону. – Всех под ноль, - это уже мастерам.
- Восемь копеек, - автоматически произносит одна из подстригуний, и ее глаза медленно гаснут, как свет в кинотеатре.
Первых двоих обривают быстро. Сверкая серо-синими черепами, диссонирующими с загорелыми лицами, счастливчики, под дружный хохот, выходят из парикмахерской. Новиков тревожно смотрит на часы. Военное время дорогого стоит. Что-то на что-то помножив, он сует голову в парикмахерскую:
- А у вас ручные машинки есть?
- Есть, - удивившись странному вопросу, отвечают ему.
Действительно, вдруг свет пропадет, а кому-то срочно наголо надо побриться!? Конечно, есть!
- Кто-нибудь стричь умеет? – обращается старший колонны к нам.
Чувствуя подвох, молчим, переглядываясь. Естественно, что среди такой массы народа, имеются умельцы любого профиля.
- Ну, я могу, - нехотя говорит один.
- Я тоже когда-то… - произносит другой.
В результате, на пятачке перед парикмахерской образуется «нуль-салон», где доморощенные брадобреи делают свое волосатое дело. На нескольких, вынесенных на улицу, табуретах сидят недавние модники, медленно теряющие прически. Ветер скатывает из остриженных волос разноцветные пушистые мячики, гоняя их по тротуару.
Поскольку, в любом случае, сбривать нужно все, а зеркал на улице нет, а фантазия разыгралась, а мальчишество так и прыгает в груди…
- Следующий, - говорит Олег Медведев по кличке Майкл, поигрывая ручной машинкой для стрижки.
Его жертва поднимается с табурета, наклоняется вперед и проводит руками по голове, чтобы отряхнуться. Внезапно руки натыкаются на пучок волос, выстриженный, как оказалось, ровным квадратиком.
- Это что!?
- Да ладно тебе…
- Блин, давай достригай!
- Все! В конец очереди.
Парень дергается, непрерывно щупая голову, и, наконец, накрывает ее полотенцем.
- Что там за шум?
Новиков, куривший поодаль, пробивается сквозь толпу.
- Ну-ка полотенечко убери… Га-га-га…
Каких только причесок не было. И хвостики над ушами на бритом черепе, и дурацкие чубчики, и запорожские «оселедцы»…
- Брей своих, чтоб чужие боялись! – шутит кто-то.
- Разговорчики! – на всякий случай бросает «Бурлак». Черт его знает, а вдруг в этой фразе какой-нибудь двойной смысл и скрытая крамола!?
Потом как-то все само собой успокаивается. Уставшие цирюльники рассматривают быстро набухающие мозоли на сгибах их больших пальцев, а нашу возбужденно гудящую толпу, иначе не назовешь, отправляют в баню. Мы все еще в разношерстной «гражданке», но в помывочном зале становимся на одно лицо, ну в смысле на одно… в общем одинаковыми.
Разместившись в спальном помещении по взводам, отправляемся на осмотр достопримечательностей казармы. Мы как зачарованные смотрим на оставшуюся после наших предшественников наглядную агитацию, с которой на нас взирают «наши отличники» и «наши спортсмены». В глубине глаз отличников светится высшая математика, а шеи спортсменов гораздо шире их голов, и даже лбы выглядят какими-то накачанными. Офицеры постоянно твердят нам, что мы должны быть достойной сменой, что должны не посрамить и приумножить… Мы киваем.
Не давая опомниться, объявляют очередное построение.
- Построение внизу! Через две минуты всем стоять в строю!
Мы ссыпаемся вниз с нашего третьего этажа, прыгая через ступеньки, рискуя устроить на лестнице свалку. Через два пролета втыкаемся в такую же массу, спешащих вниз – это строится вторая батарея, живущая этажом ниже. Снизу рвется третья, размещенная на четвертом этаже. Триста человек пытаются на встречных курсах разминуться на ступенях. Возможно это элемент дрессировки, возможно – просто глупость и несогласованность. Нам все равно. Мы толкаемся и шумим. Оторванные пуговицы, стреляными гильзами, стучат по бетону ступеней… Узнать никого невозможно по причине одинаковых стрижек, то есть полному отсутствию волос. Даже те, с кем дружил и общался – стали неузнаваемы и непривычны.
Зажатые в общей массе офицеры пытаются кричать и командовать. Получается весьма посредственно. Затем что-то происходит. Третья батарея подается назад, освобождая выход. Мы вываливаемся на плац. Эпопея занимает несколько раз по две минуты.
Скомканные, раскрасневшиеся офицеры ведут нас «в закрома».
На вещевом складе прапорщик, похожий лицом, фигурой и повадками на амбарную мышь, сноровисто выдает каждому из нас комплект формы. Он на глаз оценивает рост, полноту и размер, и выкладывает на прилавок то, что считает нужным. Обнаружив, что фуражка свободно вращается на голове, даже не задевая ушей, несчастный кидается обратно к прилавку:
- А можно фуражку поменять?
- Нет, нельзя, - показательно спокойно, с легким налетом усталости, говорит завскладом, - Это она тебе сейчас велика. Волос-то нет. А вот через месяц отрастут волосы-то, опять придешь менять? Не морочь голову… Следующий! Фамилия?
Вещей много. Повседневная и парадная форма, фуражка, пилотка, сапоги, ботинки, майки, трусы, портянки, какая-то мелочевка – звездочки, погоны, эмблемы, петлицы, подворотнички и прочее.
Меряем пилотки. Они застревают на голове, цепляясь за ершик коротко остриженных волос.
В казарме, переколов иголками все пальцы, подшивая погоны, подворотнички и петлицы, одеваем стоящую колом форму. Курсанты третьего курса, назначенные в нашу батарею заместителями командиров взводов, показывают нам как наматывать портянки, и что делать, чтобы пуговицы пролазили в петли.
Первый раз батарея строится в форме. Новая форма, перетянутая ремнями, топорщится юбочками. Пилотки надеты абы как – или натянуты на голову как каски, или торчат на голове как узкий гребень вымершего ящера. Зрелище сильное - как кино Эйзенштейна. При взгляде на нас, наверняка хочется плакать. Но – нельзя! Мы ж в армии!
А взлет-посадка!?
- Батарея! Сорок пять секунд - отбой!
Мы бросаемся врассыпную, на ходу срывая с себя форму и выдергивая ноги из сапог. Пилотки, ремни и портянки устилают покрытый мастикой пол. Кителя и вывернутые наизнанку бриджи бесформенной массой летят в сторону табуретов. Сдернув одеяла, прыгаем в жалобно скрипящие койки и замираем, с негодованием глядя на замешкавшихся…
- Отставить! Заправить обмундирование! – командует Саша Корольков, наш старшина. Он как обычно в бриджах с подтяжками, белой майке и шлепанцах на босу ногу.
Выбираемся из-под одеял. Несколько хитрецов, запрыгнувших в койку одетыми, тут же получают по два наряда вне очереди. Складываем форму на табуретах, придавая ей параллельно-перпендикулярные пропорции. Снова ложимся.
- Медленно отбиваемся, товарищи курсанты! Будем тренироваться. Батарея! Сорок пять секунд – подъем!!!
Пробками выстреливаемся из коек, руки-ноги не попадают куда надо. Портянки сминаются комками, не давая ногам всунуться в сапоги. Первые, уже стоящие в строю орут не своими голосами:
- Давай! Живее!!! Ремень в зубы и в строй!
Время засекается по последнему:
- Плохо! Минута и семь секунд… Батарея, отбой!
Двадцать, тридцать, сорок раз повторяется одно и то же. Всех уже шатает. Сжалившись над нами, батарею отправляют на уборку территории, чтобы вечером еще потренироваться. Исключительно для боевой готовности.
Едва мы получаем сапоги, как один из вариантов их использования становится весьма популярным. Если еще недавно все наперебой хвастались фотографиями своих девушек, то уже на полигоне, а сейчас и в училище, полетели в адрес свежеиспеченных курсантов первые ласточки: «прости», «останемся друзьями», «жизнь идет…», «так получилось». И все чаще в ответ отправляются «сапоги», когда все письмо состоит из вонючего, жирного, нагуталиненного отпечатка сапожной подошвы с гневной припиской: «Если бы не этот сапог, ты бы уже давно была под китайским солдатом!». Мальчишество, конечно, но в этом возрасте все решения принимаются с присущим максимализмом, мосты сжигаются дотла, а потом недавние школьники терзают гитары и поют, поддавая хрипотцы в голос:
«Разлука быстро пронеслась,
Она меня не дождалась,
Но я прощаю, ее прощаю…».
А сколько трепа про неисчислимые победы над женским полом!?
- У тебя подруга есть?
- Ага.
- А вы с ней… ну это… того?
- Ну-у-у…
И собеседник понимает, что его час пробил. Он делает загадочное лицо и, напустив на себя туман многозначительности, произносит:
- А у меня, представь, - и начинает пространно живописать такие подробности, что у слушателя перехватывает дыхание, и появляется ощущение полной своей никчемности. Да там одних имен штук десять, и это ж наверняка не все! Противопоставить нечего. Рейтинг падает вместе с самоуважением, тем более что наверстать упущенное в условиях этого «мужского монастыря», возможностей нет. Успокаиваешь себя традиционно – мол, это не главное, успеется и т.п.
А потом, как-то само собой, все сказанное новоявленным прыщавым Казановой, оказывается обыкновенным враньем, ну или фантазией, если угодно. И он просто выдавал желаемое за действительное, и целовался он всего один раз, и было это в детском садике, когда «зайчики» поздравляли «снежинок» с Новым годом…
И вот ты снова вырастаешь в собственных глазах, и ком неприятный, застрявший внутри после того памятного разговора, как-то рассасывается, и появляется уверенность, что все будет хорошо.
Узнав, что я поэт, ну то есть могу срифмовать несколько строк на заданную тему, ко мне периодически обращаются с просьбами написать что-нибудь эдакое… Ну что б ёмко и однозначно. «Что б поняла эта дура!». И я пишу:
Как видно не дано тебе понять,
Что я тебя как жизнь любил когда-то!
А ты не поняла. Иди гулять!
Зачем тебе теперь любовь солдата!?
Стишок идет на «ура». Ребята искренне считают, что слово «солдат» более героическое, чем «курсант». Но только слово! Можно быть курсантом, но называть себя солдатом. А вот наоборот – не получится. Во-о-от. Хотя некоторым нашим друзьям пришлось побыть солдатами, отучившись два и даже три курса. Отчислили, и написали фразу «без учета службы в училище». И на полных два года! Видимо, достали отцов-командиров. Вот так они и отдавали долг Родине почти пять лет.
- Слышь, Боб, дай то стихотворение переписать, - просит очередной обманутый в ожиданиях.
- А ничего, что Серега его уже своей бывшей отправил, - интересуюсь я растерянно.
- Так они ж в разных городах живут. Нормально.
И кочует стишок из одного письма в другое, покрывая мальчишеской обидой просторы Союза.
А примерно через месяц нашего пребывания в училище, еще до присяги, но уже после КМБ (курса молодого бойца), в училище потянулись лейтенанты-отпускники. Они приезжают целыми стаями в ладно сидящей форме, и запросто здороваются с нашими взводными и даже с комбатом, пожимая им руки и хлопая по спинам!
- Дежурный по батарее, на выход! – изо всех сил, вырабатывая командный голос, кричит дневальный, вытягиваясь в струну, и отдавая честь.
- Да ладно, остынь, - совершенно не по уставу реагирует очередной лейтенант, - Новиков здесь?
- Новиков какой?
- Капитан Новиков. Здесь или нет?
- Никак нет!
- Чё ты так орешь? – без интереса интересуется лейтенант и, безнадежно махнув рукой, сворачивает влево – в сторону спального помещения, где ввергает нас в сомнение - вставать или не вставать при его появлении?
- Привет, мужики. Из Воронежа кто-нибудь есть?
Валера Хныкин привстает с табурета:
- Я из Воронежа.
- О, зёма! Серега, - представляется лейтенант, протягивая руку.
Из-под офицерской фуражки, имя «Серега» звучит достаточно необычно. Приобняв Валерку за плечи, лейтенант инструктирует:
- Если кто-то обидит, Жорику из «девятки» скажешь, что я за тебя просил. И все будет нормально.
Жорик. «Девятка». Девятая батарея – это же третий курс, вернее уже четвертый. Это же недосягаемо как лунный свет… И в глазах земляка читается смятение, и свежеиспеченный лейтенант это видит, и пожимая руку на прощание, говорит: «Ладно, не дрейфь, я сам скажу». И через полчаса приходит Жорик и жмет руку, и обещает, что все будет нормально. И уже Валера не какой-то там «мальчик для битья», а «крутой перец», у которого зёма в «девятке». Вообще-то, по совести говоря, Валера может и сам за себя постоять, но все равно приятно…
А еще лейтенанты, эти ожившие фотографии со стендов, рассказывают массу интересных историй про поставленные впритык между деревьями «Жигули» комбата, и про притащенную под окна казармы и выпитую всем дивизионом бочку с пивом, и про какую-то жуткую пьянку, и не менее жуткую драку с местными аборигенами…
И мы понимаем, что нам есть что приумножить и не посрамить.
Командиры взводов составляют списки художников, спортсменов, гитаристов, поэтов, отбирают тех, у кого хороший почерк…
Сначала так и было. Существовала футбольная и волейбольная команды, сборная по вольной борьбе, гиревому спорту и стрельбе. А на третьем курсе просто командовали перед строем: «Спортсмены, выйти из строя». И выходили ребята, готовые с равным успехом бежать кросс, преодолевать полосу препятствий, играть в футбол или бороться. Они просто интересовались: «С кем соревнуемся?» и без суеты отправлялись искать либо борцовки, либо лыжные ботинки.
Наш комбат - Владимир Данилович Кухто. Среднего роста КМС по боксу с прической как у Ленина в надвинутом на самые уши головном уборе, будь то фуражка или шапка – все равно. Шапку он одевает так – сначала на затылок, а потом, просунув указательные пальцы под завязанные наверху «шапкины уши», натягивает ее, родимую, на положенные «два пальца от брови». Получался шлем.
- А у вас «клуб Кухто» есть? – интересуется очередной лейтенант, и мы смотрим на него эдакими недоумками, ожидая в затуманенном общевоинскими уставами мозгу, озарения. А оно не приходит, потому что как раз сейчас пытается озарить нашего художника Сашку Петрова, получившего задание обновить наглядную агитацию в Ленинской комнате. Сашка стоит на четвереньках, прижав коленями лист ватмана, и грызет карандаш. Выданные в его полное распоряжение баночки с гуашью, кисточки, плакатные перья и прочие атрибуты «радости художника», расставлены вокруг в творческом беспорядке. Беспорядок есть. Творчество дремлет. Сашка «гавкает» на всех, кто пытается его перешагнуть, чтобы пробиться к подшивкам газет:
- Иди в «толчок»! Там газет целая куча! Хватит здесь шарахаться!
Через полчаса вся батарея знает, что посещение Ленинской комнаты сопряжено с риском для здоровья.
А мы в это самое время вникаем, вникаем в то, что рассказывает лейтенант и… он появляется. Вернее возрождается, как небезызвестная птица - «Курсантский клуб Кухто» или К.К.К., штаб которого, как все самое интересное, располагается в «нижней каптерке», или проще в подвале, где среди лопат, ломов и граблей, каких-то досок и бидонов с военно-зеленой краской, висит флаг и сидят члены клуба.
Но это было уже после присяги.
Флаг у нас замечательный. Он сделан из наволочки, как многое в нашем училище, начиная от подворотничков и заканчивая маленькими занавесками в «бытовке». Посередине полотнища помещается трафаретное изображение могучего черепа комбата, срисованного все тем же Сашкой Петровым с какой-то фотографии. Череп большой, страшный и черный, а под ним скрестились пушечные стволы, как на наших эмблемах. Надпись сверху гласит: К.К.К. Поскольку краски не жалели, то флаг стоит колом, и будь в подвале ветер, он бы не затрепетал, а был бы «несгибаемым» как хоругви на Куликовом Поле. Зато его удобно прятать. Ширь его под стеллаж между досок как лист фанеры – и ага!
Костяк клуба сформировался как-то сам собой. В любом коллективе всегда есть «группа товарищей», которые притягиваются друг к другу как металлическая стружка к магниту, и становятся теми, с кем командиры сначала воюют, потом терпят, а после притирки уже советуются и считаются. Так было и с нами. Киевлянин Олег Медведев по кличке Майкл или «дед Михей», Игорь Шаболкин, Игорь Корниенко из Сочи по кличке Корнелий, Вовка Чайко по кличке Чак, тощий, лопоухий Сережа Колышко по кличке Кук или «Куканыч»…
Наша компания была разношерстной до безобразия, а оттого чрезвычайно интересной. Михей с Шаболкиным играли в нашем ансамбле, соответственно на клавишных и бас-гитаре, Куканыч рисовал стенгазету, а мы с Корнелием писали на лекциях «роман века»…
На обратной стороне обложки я написал «Забавные приключения Боба и Майкла». Олег Медведев, изучив первые два листа моего творения, дописал: «Роман века». «…Боб с ожесточением и силой пневмомолотка рубил дерево. Это был огромный, толстый краснолистый баобаб – единственное древесное достояние этой болотистой местности. Майкл сидел, прислонившись к дереву, и глупо улыбался. Вибрация от ударов передавалась его утомленному телу, отчего улыбка делалась все шире и шире, а тело сползало все ниже и ниже. Наконец Майкл завалился боком на теплый мох и разразился глухим похмельным смехом. Боб закурил мох…». Никому и в голову не пришло оспаривать соседство баобабов с болотным мхом. В книге сквозила свобода передвижений, и та острота ощущений, которой мы были временно лишены. Повествование так увлекло народ, что посыпались просьбы включить их в наше произведение. Учитывая налет англоязычности, имена давались смело, с размахом и присущей авторам щедростью. Так Игорь Золотарев стал Джеймсом Голдрином, Вовка Чайко – Воком Чаксоном, Сережа КолЫшко по кличке Куканыч стал агентом Куксоном. Так они и шагали вместе, а иногда и ползли в «джунглях зеленого чая» или в «тени краснолистных баобабов» агенты Чаксон и Куксон, выслеживая неутомимых Боба и Майкла. Было весело. Сюжет, как таковой, толком никого не интересовал. Главное, чтобы герои были те же. Поэтому повествование без ненужных и утомительных плавных переходов переносило участников то в роскошный ресторан, то на болота, которые они бодро пересекали, чтобы срезать дорогу, то в горы, с которых эта дорога была хорошо видна. Синяя тетрадка, в которой хранился и множился «роман века» передавалась на лекции по рядам от меня Корнелию с запиской «Продолжи, а то я что-то…». И Корнелий продолжал: «Электричка, как умирающая гусеница со скрипом и скрежетом вползала на вокзал. Присыпанный известкой станционный смотритель…».
Ильф с Петровым писали романы вдвоем. Нас, время от времени было четверо-пятеро. Соответственно стили менялись каждые два абзаца, что никак не сказывалось на сюжете. «Над баобабами взошла кроваво-красная луна, и раздался далекий, обреченный вой шакала» - это Корнелий. Я выписывал из прочитанных романов названия лондонских улиц и парижских соборов, мадридских таверн и американских пистолетов… Поэтому фразы типа «Боб и Майкл сидели в Центре дальней связи, в окнах которого отражались огни крупнейшего почтамта Лондона «Маунт Плезант» - были географически (почти) точны.
Однажды мы втроем собрались в увольнение. Втроем – это я, Михей и Шаболкин. Честно прождав Шаболкина у КПП минут двадцать, мы с Михеем уехали в Саратов одни, а в моем блокноте появилась запись: «Кабанчику выговор за попытку побега!», под которой мы с Михеем поставили свои старательные подписи. Шаболкин встретил нас недовольной физиономией:
- И где мы были? – ехидно поинтересовался он.
- Ждали тебя, чудовище, на КПП.
- Не было вас там! Я, блин, простоял полчаса. Потом один как дурак в Саратов поехал. Хорошо там наших встретил…
- Это мы тебя ждали…
- Прятались, что ли!?
Михей смотрит на Шаболкина с прищуром:
- Ты на каком КПП был, недоумок?
- На центральном!
- А мы где договаривались?
- ?
- Та за третьим корпусом! Что ты глазами лупаешь?
- Ни фига! – убежденно говорит Игорь, но нас с Михеем двое, и большинством голосов, мы решаем, что Шаболкин не прав.
- А я из-за вас…, - начинает Игорь очередную тираду, но я не даю ему закончить:
- Все, ты меня достал! Я тебя в следующей главе убью!
- Блин, ты этого не сделаешь!
- Я!? Да легко!
- Ты только так, чтоб наверняка, - подначивает Михей.
«…Из окна проезжающего грузовика высунулась рука в черной перчатке. С оглушительным грохотом заработал автоматический пистолет. Развороченное разрывными пулями тело Билла Шебола рухнуло на асфальт, заливая его кровью…».
Шаболкин несколько дней с нами не разговаривал.
Сидя под флагом, мы пьем чай, курим, обсуждая что-то вполголоса с видом заговорщиков, и напрягая уши, слушаем – не скрипнет ли дверь в подвал, не хрустнет ли щебень на полу под чужой ногой… А и не скрипит, не хрустит. Просто дверь дергается так, что поднесенный ко рту чай допивается залпом, а хорошо поставленный голос в это время командует:
- А ну открыли дверь! Что за сборище!?
А мы думали, что мы такие хитрые, такие ловкие и уши у нас что надо! Да наши отцы-командиры так насобачились тихо передвигаться по уютным и темным подвалам, что ниндзя бы заплакал от зависти…
Флаг под стеллаж, крючок с двери и лица виноватые-виноватые… Первые-то разы конечно пот прошибал, как радистку Кэт при облаве гестапо, а потом ничего, привыкли:
- Тащ, старший лейтенант, чай будете?
- Я вот ща… ка-а-ак… а, да ну вас, наливайте.
Помню, один из лейтенантов-отпускников поинтересовался:
- Данилыч еще пепельницей ни в кого не зарядил?
И на наш немой вопрос пояснил:
- Да он как-то выпил крепко и давай дневального звать. А канцелярия-то далеко, да и дверь закрыта. Ну, он звал-звал, потом позвонить догадался. И вот когда дневальный дверь открыл, чтоб доложиться, тот гранитную пепельницу и метнул. Силы–то немеряно!
- Попал!? – ахнули мы.
- Не-е, - успокоил лейтенант, - это уж на третьем курсе было. Предвидели такой вариант. Дневальный дверь открыл и сразу шаг в сторону. Пепельница вдребезги об косяк, а наш орел еще и доложил по форме – как положено.
- Да-а, - зачарованно тянем мы, вспоминая, есть сейчас у комбата на столе новая пепельница или нет.
- А Данилыч с тех пор не пьет. Завязал. Он мужик хороший, вы его не обижайте.
Да уж. Обидишь такого. Он, оказывается, еще и секцию бокса ведет в ДЮСШ. А голос какой! А выражения! Как он только нас не называл. Построит батарею, и давай:
- ЖучкИ! Армяне!
И боишься и интересно. Умом-то понимаешь, что нарушили чего-то там, и одеяла вытряхивали не во дворе, как положено, а прямо из окон. А там внизу комдив с замполитом бродили. А у нас пыль столбом и перья мелким дождиком. Не, заслужили, конечно. Но ведь так быстрее…
- Рутинеи!!!
По поводу этого слова, мы вынесли вердикт, что оно, скорее всего, происходит от слова «рутина». А мы значит ее фанаты, погрязшие в лени, паутине и непрерывном сне.
- Зимогоры!
Ух ты! Где еще такое услышишь!? Многие даже записывали. И называлась эта рубрика «Обзывалки майора Кухто». Пока обдумываешь – что же такое «зимогоры», тут бац!:
- Что стоите, как мурзатые зайцы!?
И перед глазами что-то такое пушком поросшее с большими глазами, прямо как та физиономия, что на меня из зеркала смотрела, когда я брился в умывальнике…
А потом в К.К.К. все это обсуждалось, выносилось на голосование и принималось единогласно.
К присяге нас готовили тщательно. Комбат (за глаза ласково, но с ужасом – Данилыч) поручил батарею нашему комвзвода. А тот и рад стараться! Знает, что Данилычу скоро перевод светит в строевой отдел на повышение. А кого комбатом ставить? Зря что ли он полковников целыми пучками на охоту возит куда-то в степи казахские. Там у него папа не то егерь, не то лесник, в смысле «степник». Сайгаков, говорят, целый кузов настреливали. И зачем им столько? В общем – полковникам «сафари», а ему– перспективы светлые. Вот и старается…
Вывели нас на плац, и давай:
- В колонну пО шесть становись! Ра-няйсь. Сыр-на! Равнение на право, шагом… АРШ!
Я шагаю в третьей шеренге. Впереди мастодонты вроде Вани Склярова и Лёши Муравьёва. Двумя шеренгами сзади Толя Ларионов. Бьем асфальт сапогами. Солнце с легким недоумением смотрит на нас из зенита, жаря по полной программе. Из-под воротника кителя волнами поднимается горячий, душно пахнущий потом, воздух. Жарко.
- Четче шаг! Р-раз… р-раз!
Устроившись в тени высокой трибуны, выбивает белогвардейский марш наш барабанщик Андрей Зайцев, да лупит колотушкой в огромный барабан толстый сержант сверхсрочник из училищного оркестра.
Жарко. Пум. Пум. Пум, – пульсом в висках стучит тактовый барабан. Сто двадцать ударов в минуту. Фуражка обручем сдавливает голову. Пот, найдя проход между лбом и ободком фуражки, струйкой стекает прямо в глаз. Промокаю пот рукавом. Рукав сырой. Я чувствую, что рубашка под кителем мокра насквозь. Пот размазывается по лицу. Теперь щиплет оба глаза. На спине, ручейки пота сливаются в реку, которая обрушивается куда-то вниз, туда, где спина уже не является спиной… Синие сатиновые трусы прилипают, мешая шагать.
- Локоть выше! Руку фиксируем! Р-раз… р-раз!
На подходе к трибуне, поравнявшись с нужным столбом, Толя Ларионов, как укушенный, протяжно орет во все горло:
- И-и-и-и-и…
Четыре шага тянется этот ни на что не похожий крик. Наконец наши передние шеренги рявкают:
- РАЗ!!!
Руки мгновенно прижимаются и вытягиваются по швам, подбородки вскидываются, правое ухо выше левого. «Равнение на право».
- Плохо!!! – кричит комвзвода, - Правое плечо вперед. Еще раз.
- И-и-и-и-и…- РАЗ!!!
- И-и-и-и-и…- РАЗ!!!
Очень жарко. Андрюшка и тот начинает промахиваться палочками, все чаще попадая по ободу барабана.
Я вижу перед собой только мокрый насквозь китель Сергея Волкова из третьего взвода. Шагаем уже как автоматы.
- И-и-и-и-и…- РАЗ!!!
Рядом с трибуной появляется зам. начальника училища полковник Афанасий Васильевич Барбулат. Подтянутый, выглаженный. В общем – настоящий. Офицеров, таких как он в училище раз два и… всё. Полковников много, а офицеров мало. Вот такой парадокс.
Какое-то время он с интересом следит за тренировкой. Заметив полковника, "руководитель полетов" командует «Стой! Раз-два!» и бежит доложиться.
Наша «коробка» стоит на плацу под палящим солнцем. В наступившей тишине слышен весь диалог:
- Ты своих что – из бани ведешь?
- Никак нет, товарищ полковник.
- А чего у них кителя мокрые?
- Тренируемся к присяге, товарищ полковник!
- Да ты что, старлей, твою мать, - переходя на свистящий шепот, выдает зам. начальника, - убить их хочешь!? Немедленно в тень!
И уже нам:
- Разойдись! Всем в тень! Кителя и галстуки снять!
И уже ему:
- Иди сюда.
А дальше мы не слышали. Мы сидели на траве в тени высоченных тополей и жадно вкушали прохладу.