Мой отец Николай Ефимович Аксёнов, родился в селе Казаковка Куриловского района Саратовской области 19 декабря 1899 года. Он был вторым сыном в семье из пяти человек. Кроме него в семье было двое сыновей и две дочери. Старший сын Иван Ефимович вскоре после женитьбы поселился в соседнем селе, в селе Максимовке. Моему отцу дед помог купить дом здесь же в селе Казаковка, прямо напротив своего дома. Младшему сыну - Федору досталась половина дома деда, а дочери - Пелагея и Прасковья жили во второй половине его дома.
Дед Ефим Захарович Аксенов вместе с сыновьями занимался сельским хозяйством. Они сеяли рожь и пшеницу на участке земли, расположенном недалеко в поле за селом. Там же было гумно, то есть место, где молотили снопы и провеивали зерно. Был там и сарай для хранения снопов, покрытый соломой, со стенами в виде плетня. Рожь, пшеницу, да и вообще хлеба косили косами, а женщины жали серпами. Женщины сразу же и жали рожь, и связывали снопы. Снопы связывались не бечевой какой-то, а жгутами, скрученными из пучков соломы вместе с колосьями. Скошенные косами хлеба тоже связывались в снопы. Это, как правило, женская работа. Снопы составляли в небольшие кучки для просушивания, а потом свозили на ток для обмолота.
Снопы раскладывали на току, то есть на утрамбованной площадке земли, и молотили «цепами». Цеп представляет собой длинную палку, к концу которой подвешена короткая палка на коротком шнуре или кожаном ремне. Подняв цеп за длинную палку, с силой опускали его так, чтобы короткая палка плашмя падала на разложенные снопы. Молотили и мужчины и женщины, встав в ряд, и строго последовательно, один за другим, а не одновременно, взмахивая и ударяя цепами, так, что получался ритм какой-то мелодии песни от этих глухих звуков, как рассказывала мне моя мама. После такого обмолота убирали солому, а зерно, оставшееся на току, провеивали на ветру, подбрасывая вверх деревянной лопатой.
Но кроме работ по сельскому хозяйству, дед Ефим был мастером «сапоги тачать», да и сынов постепенно этому ремеслу научил. Они умели из овечьих шкур выделывать кожу и шить из неё сапоги. Сапоги они шили вручную, использовали только нож сапожный да шило. Правда, в их арсенале было немало хитрых способов, применяемых при протягивании нити (дратвы) внутри сапога в труднодоступном месте, например в носу сапога. Некоторые из них я узнал значительно позже от отца, наблюдая за тем, как он подшивал старые валенки.
Дратву, то есть толстую нить для шитья он делал из льняных ниток, соединяя их в четыре или шесть нитей. Эти нити он скручивал, потом соединял вдвое и снова скручивал в обратную сторону. Получалась свитая вдвое толстая нить. Концы этой нити он заострял, путём раскручивания и обрывания кончика каждой ниточки, а затем натирал всю нить куском битума, «варом». Готовая нить дратвы длиной метра три, перед началом шитья натирается мылом, чтобы её легче было протягивать через проколотые шилом отверстия. Тонкие концы дратвы продеваются в ушки швейных иголок. Но вместо иголок лучше заделывать в концы дратвы толстые свиные щетинки. Щетинки лучше проходят в отверстия, проколотые шилом, чем игла, которая стремится проложить свой путь. Шьют двумя концами дратвы, протянув её в проколотое шилом отверстие, и выровняв длину концов. Затем во второе отверстие, проколотое шилом, вставляют иголки обоих концов навстречу друг другу, вытягивают их с противоположных сторон и туго обтягивают в обе стороны. Так получился первый стежок. Прокалывают отверстие для следующего стежка. Длина стежка, то есть расстояние между отверстиями, не должна быть большой. Она определяет прочность и водонепроницаемость шва.
В труднодоступном месте, где трудно вставить иглу с внутренней стороны, например в носу сапога, применяют следующий приём. Вставив в отверстие снаружи иглу, вытягивают весь наружный конец дратвы внутрь. Прокалывают отверстие в дратве в ближайшем к шву доступном месте. В это отверстие в дратве продевают и закрепляют внутренний конец дратвы, сняв иглу. Теперь вытягивают обратно наружный конец, пока появится закреплённый в нём, внутренний. Отцепив внутренний, оба конца обтягивают, завершая стежок. В этом случае вместо иголок используют толстые щетинки, которые при таком протягивании можно не снимать.
Сапоги «тачали», то есть кроили и шили, в основном в зимнее время, когда кончались полевые работы. Заказывали сапоги зажиточные люди села, да и из других сёл приезжали заказывать или покупать готовые сапоги. Дед и сам не любил сидеть без дела, да и детям всегда находил работу во дворе или работу по дому. Были они достаточно «зажиточными», но в период коллективизации избежали преследования.
Отец мой женился в 1918 году на женщине из соседнего села, села Вязовка, что в десяти километрах от села Казаковка, где родился и жил отец. Во время гражданской войны отца призвали, и он служил в Красной Армии. В период НЕПа он завёл свою «лавочку» - ларёк во дворе своего дома в селе Казаковка, где торговал привезёнными из Саратова продовольственными товарами. Иногда за товарами ездил в село Синодское, которое тогда было, вероятно, очень большим селом.
В 1928 году сильный пожар сжег половину домов села Казаковка. Сгорела почти вся сторона улицы, в том числе, и наш дом. Пожар возник на нашей стороне улицы, недалеко от нашего дома. Там мальчишки играли в сарае и баловались спичками, как мне потом рассказывала моя мать. Загорелась соломенная крыша сарая, а за ней и крыша их дома, тоже соломенная. Многие дома имели соломенные крыши, а наш дом хотя и был покрыт железом, но сарай во дворе или навес, примыкающий к дому, покрыт был соломой. Сильный ветер срывал горящие пучки соломы, - «галки», как их тогда называли, поднимал их вверх и переносил на другие крыши.
Пожар распространялся в сторону нашего дома, хотя от соседнего дома его отделял узкий переулок. По этому переулку дед прибежал с гумна, но пламя уже охватило соломенную крышу нашего сарая. Никаких средств тушения пожара не было. Моего отца не было дома, он уехал в село Синодское. Мать, с дочерью на руках, которой не было и года, прибежала с поля, когда дом уже горел. Она посадила дочь на крыльце, а сама вбежала в горящий дом, где успела схватить документы и деньги. А дочь на крыльце уже закрывала локтем лицо от огня, когда мать её подхватила, выбежав из дома.
Так мне много раз рассказывала мать, и мне кажется, что этот пожар я уже помню. Вернее, мне кажется, что я помню, как я бежал за дедом, отстав от него, по переулку и видел огонь с обеих сторон переулка. Мать часто вспоминала и рассказывала о пожаре нам с сестрой многие подробности.
После пожара мы поселились, в доме деда, где жила и семья младшего брата отца, Фёдора. Дом этот находился на противоположной стороне улицы, почти напротив нашего сгоревшего дома. На этой стороне улицы пожара не было, ведь улица села была очень широкая, да это была и единственная улица в том селе. Это было летом, но приближалась осень, и мать, глядя на меня, надевшего длинный пиджак деда с подвёрнутыми рукавами, плакала и причитала вопрошая:
- Всё погорело, в чём ходить-то будем?
- Как в чём, а вот? - отвечал я, показывая, что этот старый пиджак, пиджак моего деда, меня вполне устраивает. После этого мать рыдала ещё больше.
Через некоторое время после пожара отец уехал в город Вольск, где поступил работать возчиком на лошади на цементном заводе. Сгоревший дом был застрахован, как я узнал позже, и отец, получив страховку, вскоре смог купить небольшой дом, в городе Вольске, куда мы и переехали осенью 1928 года. Запомнил я, как отец показывал мне электрический выключатель, поворотом которого включалась электрическая лампочка. Он мне самому позволял повернуть выключатель, и я удивлялся тому, как ярко загорается лампочка, и как легко и просто она тушится.
Отец не долго работал возчиком на лошади, скоро он перешёл в «контору делопроизводителем», как он, не без бахвальства, рассказывал об этом матери. В последующем он стал счетоводом, потом бухгалтером цеха «Помол» на цементном заводе «Большевик». Бухгалтером работал он и на других предприятиях города. Когда началась Великая Отечественная война, он работал бухгалтером артели «Заря», откуда и был призван в Красную Армию. Артель «Заря» располагалась недалеко от нашего дома, и отец перешел туда, уволившись с цементного завода, куда добираться надо было, не опоздав на специальный маленький поезд «Кукушка». Артель «Заря» раньше называлась «Бондаркой», там делали деревянные бочки, для упаковки цемента.
После призыва в Красную Армию отец не сразу попал на фронт. Его направили в Шиханы в часть химической защиты. Но там он прослужил не долго. Он не прошел какую-то медицинскую комиссию, и его перевели в стрелковую часть, которая направлялась на фронт. Долго он был в боях под Сталинградом, а после Сталинградской битвы в бою под Ростовом 22-го апреля 1943 года он был тяжело ранен. Его отправили в госпиталь в город Морозовск Ростовской области.
В письме из госпиталя он писал моей матери Аксёновой Александре Андреевне:
«Здравствуй дорогая Шура, дочь Тоня! Шлю пламенный привет и желаю вам счастья в жизни и доброго здоровья. Сообщаю вам, что нахожусь в госпитале с 22 апреля. Ранение тяжелое, сейчас загипсован, прошусь в госпиталь в Вольск. Передайте привет сыну Васе и сообщите ему, чтобы он по старому адресу писем не писал. Посылку я не получил и ещё какое-то второе извещение получил и отослал оба вам назад. Письма пока не пишите, так как постоянного адреса я не имею. Ранен я в правое плечо, поэтому письмо пишет другой. До приятного свидания, ждите домой. Крепко целую и жму вам руку. Полевая почта 44038. 5 мая 1943 года».
Это было последнее его письмо. 28 августа 1943 года мать получила письмо от сотрудника госпиталя тов. Тесленко. В нём говорилось:
«Тов. Аксёновы! Письмо я ваше получил, очень благодарен. Отец и муж ваш лежал у нас в госпитале после ранения, ранение в плечо тяжелое. Но у него заболели лёгкие, видимо от простуды, и он здесь же в госпитале умер. Я сотрудник госпиталя, и по долгу своих обязанностей переслал вам оставшуюся сумму денег, кроме этого, вы ещё получите извещение через Военкомат г. Вольска о смерти отца и мужа. Верю и знаю, что потеря для вас тяжелая, но правду сказали, что отец и муж ваш умер за дело народа, за вашу и всех нас завоеванную свободу. Вечная память защитникам Родины. Похоронили, как и подобает воина Красной Армии, в городе Морозовске Ростовской области. Вот и всё, что я могу вам сообщить. Не горюйте и не плачьте, а работайте, помогайте Красной Армии, это и будет ваша месть за дорогого отца и мужа гитлеровским людоедам. До свидания я вам не могу сказать, потому что мы с вами вряд ли когда увидимся, т. к. я и семья моя живут в г. Воронеже. Мой товарищеский привет и самые наилучшие пожелания. Тесленко».
В госпитале города Морозовска он умер 2.06.43, (второго июня 1943 года). В том же городе он и похоронен. Его имя высечено на мраморной доске, на центральной площади города Морозовска у вечного огня в числе других примерно ста фамилий. Десять мраморных плит стоят за трибуной на центральной площади, где проводятся демонстрации и парады. По десять фамилий участников боёв за город на каждой мраморной плите. На первой плите четвёртый в списке - мой отец - Аксёнов Н. Е. (Аксёнов Николай Ефимович).
Мой отец имел 4-х классное образование, курсов не кончал, достиг трудом и самоучкой знаний бухгалтерии, но в школе отличался математическими способностями. Он рассказывал мне, что его вызывали к доске тогда, когда никто не мог решить задачку. А это были сложные логические задачи, которые давались в четвертом классе церковно-приходской школы. Вот после решения такой задачи учитель ставит ему «пять», да ещё и подчеркнёт «пятёрку». Так рассказывал он мне, когда проверял мой школьный дневник, в котором не все оценки его удовлетворяли.
Переехав в город Вольск, и работая счетоводом, а потом и бухгалтером, он увлёкся игрой в шахматы. Он купил шахматные фигурки на базаре, - нежные точёные фигурки в мешочке и без шахматной доски. Он сам где-то научился, а потом научил своего племянника Сашу, который приходил к нему по вечерам, и они по долгу играли в шахматы. Помню, как однажды мать возмутилась, что пора уже спать ложиться, а они не могут прерваться, играют в шахматы. Ссора возникла, когда мать, не выдержав, швырнула шахматные фигуры с доски. Саша сразу ушел домой, а отец долго ругался, всё не мог успокоиться. Потом отец и меня научил, и я с ним играл, правда, сначала он давал мне фору, снимая у себя с доски ферзя или ладью. Бывало, я даже плакал, проигрывая ему много раз подряд, если он долго не поддавался. Зато, как я радовался, когда, поймав его на ошибке, я выигрывал партию и ставил ему мат. Таким мне теперь вспоминается мой отец.