Был такой хороший поэт Олег Михайлович Дмитриев, широко известный в 60-80-е, а ныне не заслуженно забытый.
Впервые я увидел Олега Михайловича в 1979 году в конференц-зале Дома книги, что на Новом Арбате - высокорослый, широкоплечий, размеренно-спокойный. В тот вечер проводилась презентация его поэтической книги, только что поступившей на прилавки, “Московское время”.
- Что-то наши ряды поредели, - сказал он с улыбкой собравшимся в зале немногочисленным читателям, присаживаясь к столу.
Читал он, не вставая из-за стола, раскрыв наугад страницу книги.
Позднее объяснил мне, что “Московское время” - его лучшая книга.
Подписывая её мне, он в ответ на просьбу посмотреть рукопись моих стихов написал на последней странице свой домашний телефон. Но позвонил ему я только через несколько лет - в 1985 году. В журнале «Студенческий меридиан» Лариса Федосова подготовила к печати подборку моих стихотворений.
- Нужно, чтоб кто-то из маститых поэтов написал вам к этой подборке небольшой предисловие, - сказала она.
С этой просьбой я и обратился по телефону к Олегу Михайловичу.
- Зайди в ЦДЛ, поднимись по ступенькам и оставь там, на входе, рукопись, - сказал он.
Однако рукопись я оставил, не у вахтёра, как имел в виду Дмитриев, а у кого-то в зале дальше, там, где сейчас книжный лоток. Через пару дней позвонил вечером Олегу Михайловичу и нарвался на грубость:
- Ты бы ещё в Ленинградское отделение поднялся, - кричал он. - Я же тебе сказал - «на входе»! Позвони через пару дней.
Через пару дней Олега Михайловича дома не оказалось - к телефону подошла его супруга:
- Ну, зачем вы ему вечером позвонили? Все дела делаются с утра.
На другой день утром Дмитриев был в хорошем расположение духа - стихи мои он одобрил и сказал, что аннотацию я могу забрать у вахтёра.
На сложенном пополам машинописном листе шариковой ручкой было набросано несколько фраз. С этим предисловием и вышла в свет вторая подборка моих стихов.
А поговорить за столом нам удалось только через год. Я пытался подготовить к изданию первый сборник стихов и попросил его высказать свои замечания. На этот раз он предложил рукопись занести к нему домой. На всякий случай я захватил бутылку коньяка и коробку конфет.
- Конфеты отнеси своим детям, а это, - сказал он, кивая на бутылку, - спрячь, спрячь скорей, пока моя жена не увидела. Потом выпьем.
Мы сели за стол в кабинете, уставленном книжными стеллажами. Когда Дмитриев углубился в чтение, к нам заглянула его жена:
- Я ухожу. Ну, как талантлив?
- Даровит, даровит, - нараспев пробасил Олег Михайлович.
Листая мою рукопись, Дмитриев сделал немало замечаний. Но из них я запомнил только два, потому что многие стихи тех лет затерялись.
В одном стихотворение о летописце, которое я потом тоже потерял и забыл, была такая реплика героя: « А мне - со стороны виднее».
- Как это так «со стороны виднее»? Ты должен быть участником событий! - возмутился он.
В доказательство Дмитриев рассказал об Игоре Шкляревском, который бросился защищать кого-то в драке. Рассказал нечто подобное и о себе.
Мне тогда показалось, что он не прав, ведь речь в стихотворение шла о конкретном историческом лице - Пимене, который, если б участвовал в исторических событиях непосредственно, многое бы в дыму сражений, мог бы не разглядеть. Но спорить я не стал.
А вот другое замечание сразу пришлось мне по сердцу. Одно из моих стихотворений заканчивалось так:
Печка жаром весёлым
пышет - угли трещат.
А мне кажется - пчёлы
над поляной жужжат,
мне мерещится снова:
ты со мною идёшь,
пахнет смолкой сосновой…
А за окнами - дождь.
- Что это за дождь? Земляникой лесной! - воскликнул он.
Я тут же переделал строфу:
мне мерещится снова:
ты проходишь со мной,
пахнет смолкой сосновой,
земляникой лесной…
Так у меня и осталась в подарок от маститого поэта «земляника лесная».
А когда после ухода жены мы запили эту ягоду коньяком, Олег Михайлович разговорился о делах литературных: одних известных поэтов он ругал, других хвалил. Но не будем ворошить их имена: ведь речь не о них, а о нём самом.
Об этом поэте сегодня даже в Интернете вы найдёте не больше 2-3 заметок. Тем не менее, многие стихи Олега Дмитриева можно включить в золотой фонд русской литературы - «Очередь 1946 года», «Оренбургские базары», «Я так люблю входить домой под утро», « Кричу в порыве откровенья» и другие. Но особенно мне понравилась маленькая его поэма «Две Анны».
- И как вам только удалось это написать! - удивлялся я.
- Когда я отдыхал в Прибалтике, у меня была только одна строчка будущей поэмы: «А в Измайлове пахло весенним дождём». И вот я однажды нырнул в море, выбрался потом на берег, и поэма двинулась - строка за строкой.
На память Олег Михайлович подписал два своих поэтических сборника. Перечитывая их, я и сегодня нахожу немало на редкость интересных стихов.
СТИХИ ОЛЕГА ДМИТРИЕВА
ОЧЕРЕДЬ 1946 ГОДА
Очередь за сахаром, за мылом,
За пшеном, за серою мукой...
А по лицам, бледным и унылым,
Тихий разливается покой.
Постепенно двигаемся с нею —
Видно, нескончаема она,
Темная, усталая, — длиннее.
Чем четырехлетняя война.
Я стою, ищу в карманах крошки,
Теплыми монетами звеню
И лиловый номер па ладошке
Все оберегаю и храню.
Он — сегодия хлеб, а завтра — дрожжи,
Жди себе да двигайся вперед.
Все придет не раньше и не позже —
В свой, как полагается, черед.
Очереди плавное теченье —
Поворот и снова поворот.
Время, потерявшее значенье,
Мерно над задворками плывет...
А у магазина, перед входом,
Прежде чем пустить через порог,
Человек, поставленный народом,
Строго твои осмотрит номерок.
Затоскую — вдруг ненастоящий! —
Руку протянув к его глазам.
Обернется впереди стоящий;
— Парень здесь стоял, я видел сам! —
Скажет ободряюще и веско...
Выхожу я через главный вход,
Долгожданной мякотью довеска
До отказа набивая рот.
А пока что будущее застит
Впереди застывшая спина —
Терпеливо ожидайте счастье,
Всем нетерпеливым — грош цена:
Медленными движется часами
Медленный колышущийся ряд.
Люди медленными голосами
Медленные речи говорят...
Только вдруг,
Как будто силой взрыва,
Очередь швырнет назад и вбок,
И она сбивается визгливо
В черный перепутанный клубок.
Плач и крики сердце разрывают,
Частоколом встали кулаки.
Космы гнева на плечи сбивают
Старенькие женские платки!
Вижу: то юля, то угрожая,
Наглая, багровая, орет
Рожа спекулянтская, чужая,
Незаметно влезшая вперед.
Проползет, покуда разбирают,
Что да как, на чью-нибудь беду...
Беспокойно сзади напирают
Место потерявшие в ряду.
Но молчит, не веря охам, ахам,
Ставшая железною почти,
Очередь, спрессованная страхом,
Никому не выйти, не войти!
Только что бурлила и кружила,
Мягко растекалась, как вода,
А теперь, как сжатая пружина,
Вздрагивает только иногда...
Я стоял почти до отупенья,
Не хитрил и не играл с судьбой,
Я учился мудрости терпенья
И уменью быть самим собой.
Но порой гнетет меня обида,
К горлу поднимается комок —
Пушкина, Тургенева, Майн Рида
Я читать бы в это время мог,
Я бы строил разные модели,
Шахматные книги изучал —
Сосчитайте: долгие недели
Я в хвостах огромных проторчал!
Юность очень мало наверстала,
Но по выражению лица
Я могу еще за два квартала
Разглядеть любого подлеца!
Ненавижу рожу спекулянта
И в литературе и в любви!
Светом невеликого таланта
Строчки озаренные мои,
Становитесь в очередь за славой,
Но не становитесь на пути
Тех, кто по порядку и по праву
Должен быть сегодня впереди...
Все придет в положенные сроки.
Очередь из детства.
Забытье.
Забываю ложь ее, и склоки,
И жестокость трудную ее.
Не забуду все вперед идущий
Темный ряд.
В сороковых годах
Люди ожидают день грядущий.
Строгая порядочность в рядах.
* * *
Я так люблю входить домой под утро,
Но зажигая в комнате огня.
Уже светло, и комната продута
Ветрами наступающего дня;
И бросить так пиджак на спинку стула,
Вконец дневной помятый суетой,
Чтоб он висел устало и сутуло,
А и стоял, большой и молодой;
Потом следить, как льет вода из крана,
И долго ждать, чтоб теплая стекла,
И брать губами острый край стакана
Из тонкого — как нет его! — стекла;
И воду пить глубокими глотками,
Поеживаясь, затворять окно,
И удивляться, разводя руками,
Что жизнь порой такая, как в кино,
Что берега пологие качались,
Почти не различимые в ночи,
Что золотые волосы касались
Моей щеки, как теплые лучи...
Гудок услышать с ближнего вокзала,
Тревожащий пустынную Москву,
И, тонкое откинув одеяло,
Упасть в постель, как падают в траву,
В подушку глубже голову засунуть,
И засыпать, прикрыв глаза рукой,
И, улыбаясь, ни о чем не думать,
О женщине не думать никакой.
* * *
Кричу а порыве откровенья.
Что не вернуть ушедшие дней,
Что вьется долгий снег забвенья
Над первой женщиной моей.
Он заметает понемногу
Свинцовый блеск ночной воды,
Степную белую дорогу
И виноградников ряды.
Он заглушает, мягкий, плотный,
Простое гиканье цикад
И ближний городок курортный,
Где джазы весело гремят.
И в этой тихой круговерти,
Непостижима и бледна,
Меня почти по грани смерти
Проводит бережно она.
Я замечаю, воскресая,
Что я один среди камней,
А на дороге — тень косая,
Тень первой женщины моей.
Колеблются другие тени,
И различаю я с трудом,
Как входим мы потом В смятенье
В давно уснувший белый дом,
Как мы прощаемся у входа...
А дальше — снегом занесло,
И застудила непогода
Неверной памяти стекло.
Уже полузабыты лица
Товарищей ушедших дней,
И снег забвения кружится
Над первой женщиной моей.
Она идет вдоль снегопада,
Как за высокою стеной.
Кричу: «Зачем ты там! Не надо!
Тебе же холодно одной...»
Проходит женщина, не слышит
И не протягивает рук.
На пальцы тонкие не дышит:
Там море, там тепло, там юг...
Она за белою чертою
Мне стала ближе и родней,
И с запоздалой добротою
Я долго думаю о ней.
* * *
Морским, песчаным, долгим берегам
Моя душа обязана стократно.
Когда волна ползла к моим ногам
И отходила медленно обратно,
Я понимал, чего хотел прилив,
В чем заключался вечный труд отлива...
Когда ракушки, ил и камни скрыв,
Их море вновь являло терпеливо,
Две истины открыла мне вода,
У берега отсвечивая бледно:
"Все в мире исчезает без следа";
"Ничто на свете не пройдет бесследно".