Мелочи жизни гл 6
. . .
- Скажите, а язва луковицы является противопоказанием к работе рентгенологом?
- А у Вас что, язвенная болезнь?
- Нет, я просто спросил.
- Так просто не спрашивают. Вот Вам направление, сделаете рентгеноскопию желудка.
Такой разговор произошел в приёмной комиссии института профпатологии города Донецка на Украине. /1975 год./
У меня не было возможности проследить дальнейшую судьбу молодого мужчины, задавшего опрометчивый вопрос терапевту приемной комиссии при оформлении на работу. Если у него обнаружат язву, место рентгенолога ему заказано в пределах Донецкого облздрава на всю оставшуюся карьеру.
В Макеевке я занял место женщины-рентгенолога, у которой на профосмотре выявили мастопатию (расценивается, как предрак). Уже на другой день она была переведена на должность участкового терапевта.
У меня в верхушке лёгкого был петрификат - обязательный компонент первичного комплекса детских лет. На флюорограмме он был не виден из-за малых размеров, к тому же прятался за ребром. С медицинскими комиссиями у меня проблем не было.
Однажды я загрипповал и сделал снимок лёгких.
Через три дня, отлежавшись, я узнал, что на моё место уже нашли кандидата.
- Ребята, - с апломбом сказал я, - меня принимали в областном институте профпатологии!
- Да мы ничего, - обаятельно заулыбалась заведующая, - это старший терапевт зашла, она председатель местной комиссии профпатологии, глянула твой снимок, увидела петрификат и решила, что твоя песенка рентгенолога спета.
Спустя пять лет я имел возможность сравнить работу двух комиссий – бескомпромиссную в Донецке (Украина) и либерально-демократическую в наших Шахтах (Россия).
Когда рентгенолог Т.А. Тихонова, человек с нездоровой психикой была освобождена от заведования (гл 6, http://www.proza.ru/2011/03/16/911), она продолжала создавать склочную атмосферу в отделении. Я обратился в комиссию профпатологии:
- У Тамары Алексеевны ампутированы обе молочные железы по поводу рака, - обосновал я, - её на пушечный выстрел нельзя подпускать к зоне ионизирующего излучения!
- Мы не можем запретить человеку работать во вред своему здоровью, - аргументировала свою позицию Анна Наумовна Чернова, председатель комиссии.
В том же Донецке специалист с таким взглядом на профбезопасность на пушечный выстрел не была бы подпущена к приёмной комиссии.
Впрочем, всё хорошо по-своему. На Украине полторы ставки не всегда были доступны. Наши российские (РСФСР) доктора умудрялись вырабатывать две с половиной ставки: дежурили, преподавали в медучилище, вели приём в периферических медсанчастях с условной отработкой времени.
Я, к примеру, вёл ЛОР приём на «Пролетарке» по вторникам и четвергам, хотя на пол ставки полагался ежедневный приём с 16 до 19 ноль-ноль. Я прибегал к трём, за час-полтора разбирался с больными и, выглянув в пустой коридор, гимнастически двигал плечами и хрустел косточками.
- Идите, отдыхайте, Вы же с дежурства, - говорила мне пожилая медсестра, - если кто придёт, я посмотрю. Оформлю бумаги, запишу диспансеризацию, да тоже пойду. Пока лето - работы в огороде много.
Раз в сто лет сверху били тревогу – перерасход фонда заработной платы! Срочно собирали местком, кровно обижали мать-одиночку Татьяну Федоровну Немченко – «оплатить в размере полутора ставок», но со следующего месяца совместительский «беспредел» стартовал по новой.
Подобная вольница была немыслима в лечебных учреждениях республики Украина (ныне государства) с исправно, по букве закона, работающим чиновничьим аппаратом.
. . .
На стройке на рабочего упала стрела крана. Из приёмного покоя парня срочно подали в операционную, уложили на стол прямо в ватнике и валенках. Пульс на сонной артерии едва определялся. Сняли валенки – кровило между пальцев стоп - от толчка крови при ударе лопнула кожа в межпальцевых складках. Располосовали и стащили ватник со спецовкой и в это время остановилось сердце. Минута ушла на непрямой массаж, потом Н.А. Симановский зажатым в кулаке скальпелем рассёк рёберно-грудинные хрящи, прошелся по межрёберному промежутку и, широко открыв грудную клетку, сгрёб волосатой пятернёй сердце. Пять положенных минут мы делали прямой массаж сердца - пытались запустить главный мотор организма. Анестезисты вентилировали легкие пациента «гармошкой». У Симановского устала кисть, он доверил массаж мне. Когда я сжал в руке сердце, меня поразила его теплота и упругость.
Через пять минут после остановки сердца гибнет мозг, но мы, надеясь на чудо, ещё и ещё навязывали сердцу принудительную пульсацию.
Увы, всё было бесполезно, это был случай определённый формулировкой – «травма, несовместимая с жизнью».
. . .
В 1966 году мы провели студенческие зимние каникулы в Ленинграде, который с небрежной интеллигентностью именовали Питером.
Я позавтракал в общественной столовой, съел рисовый суп, овощную котлетку, горку квашеной капусты с клюквой, выпил стакан тёплого «никакого» чая и вышел на Невский.
Невский проспект – музей под открытым небом. Можно любоваться высоким фундаментом здания, набранным из грубо обтёсанных гранитных глыб с геометрически точными гранями; Можно обратить внимание на отлично сохранившиеся дубовые двери – парадные, давно наглухо закрытые, хранившие, казалось, прикосновения рук самого Петра. Можно задержать шаг у крохотного скверика с почти карликовой берёзкой в центре, кривой, приземистой, но очень симпатичной. Каждое здание – музейный экспонат, произведение искусства, дыхание истории.
Вдоль Невского тянул сырой промозглый ветер с Финского залива, было около минус десяти. Женщины одеты в обязательные гамаши под сапожки и лёгкий платок под меховую шапку.
Довольно скоро я почувствовал, что моё демисезонное пальтишко, уместное в Ростове на-Дону, греет меня не больше, чем влажная простыня.
Я попытался согреться ускоренной ходьбой, но через пару минут меня начало трясти мелкой дрожью, исходившей, казалось, из самого спинного мозга.
Я испугался.
Я заскочил в угловую дверь под вывеской «Почтамт».
Почта располагалась в просторном помещении. Это была огромная зала, из тех, в которых снимают фильмы о Наташе Ростовой и Андрее Болконском. Стены опоясаны ажурным балконом, высокий потолок с лепными украшениями защищён сетью, на случай нечаянного падения штукатурки. Застеклённые служебные кабинки почты казались прижавшимися к полу и никак не гармонировали с великолепием залы времён Петровских ассамблей и антраша Екатерины Великой.
Согревшись, я пробежал к трамваю, добрался до общежития, нырнул под одеяло в своей комнате и до конца дня никуда не выходил. Двадцати минут на Невском хватило, чтобы остаток дня прокручивать в голове впечатления от прогулки.
. . .
Я беседовал с ребятами из «Медтехники» у входа в рентгенотделение. Тамара Алексеевна, бывшая заведующая, открыла дверцу «Москвича» и окликнула меня. Я пропустил встречный жигулёнок и подбежал к ней.
- Мне завтра в Ростов надо, пусть кто-нибудь «травму» опишет, - попросила Тамара Алексеевна.
- Я опишу, - заверил я её, - делайте свои дела.
- Главный рентгенолог! - иронически улыбнулся бригадир ремонта медтехники, полноватый и симпатичный Юрий Евгеньевич Кукарекин, - ты начальник, за тобой должны бегать!
Я неопределённо пожал плечами.
- Уважаемый человек, сам подойдёт, - не совсем понятно, даже для самого себя, ответил я.
Юрий Евгеньевич сказал, что думал и мой ответ его не интересовал. Он был в курсе особенностей психики Тамары Алексеевны и сложности её отношений с коллективом отделения.
Напускная важность претила мне. Несомненно, есть люди, с которыми необходимо держать дистанцию, но мне везло – судьба сводила меня с людьми, уважающими свою работу и своих коллег.
В этой связи я вспомнил следующий эпизод.
Молодой мужчина, претендующий на солидность, сидел в электричке у окна наискосок от меня и был несолидно пьян. Был он невзрачен, к потному лбу прилипла челочка, влажные губы нависали над скошенным подбородком. Он говорил без умолку, наклонялся к сидящей напротив юной девушке, судя по всему односельчанке, и клал ей ладонь на колено.
- Геннадий Иванович! – восклицала девушка и вежливо убирала его руку.
Так продолжалось довольно долго.
Когда объявили очередную остановку, мужчина вдруг замолчал, выпрямился, застегнул ворот рубахи. Извлёк из нагрудного кармана расчёску, причесал жиденькие волосы на пробор. Пригладил брови и крохотные усики. Подобрал губы. Прижал к бедру дерматиновую папочку. Скользнул неузнавающим взглядом по односельчанке.
Это была его остановка. В своей деревне он уважаемый человек. Вернее, человек, притязающий на уважение. Ветеринар или счетовод – не суть важно. Если на улице с ним поздоровается нынешняя собеседница, он сдержанно кивнёт ей.
Иногда напускная важность озадачивает.
Милая докторша, вчерашняя выпускница института, улыбалась мне из-за своего стола, когда я входил к ним в ординаторскую по какому-нибудь вопросу, находящемуся на стыке двух специальностей.
Неожиданно, по каким-то форс-мажорным обстоятельствам, её назначили ответственной за акушерско-гинекологическую службу города.
Я спешил в травматологию, милая докторша шла из пятиэтажного роддома. Я заулыбался ей издали, она сдержано и величественно кивнула мне и проследовала далее. Я с трудом подавил в себе желание оглянуться – не обознался ли?
Впрочем, понять её нетрудно: не обладая ни авторитетом руководителя, ни жёстким командным характером, она настолько закрепостила себя ежесекундной готовностью к решению всяческих, малознакомых ей проблем, что не могла расслабиться даже вдали от рабочего места.
Мой сосед Юрий, одно время руководил каким-то офисом. После окончания работы он никак не мог избавиться от официального построения фраз и даже к матери обращался в вычурном тоне:
- Вы, Федоровна, что-то сегодня пирожки пережарили!
Только часа через два, после возвращения домой, он становился самим собой.
Важничающий человек иногда забавен.
С Лариской Елизаровой мы тянули самодеятельность в общежитии лечфака. У неё были организаторские способности и неплохой голос.
«Робот, - пела она, - ты ведь был человеком, мы бродили по лужам, в лужах плавало небо. Чтобы я улыбалась, ты смешно кукарекал и зимою ромашки доставал из-под снега»!
Впрочем, от всякой романтики Лариса была далека, а про робота пела потому, что другие песни не давались ей из-за неширокого диапазона голоса.
У неё были высокие брови, прямой нос и бесстрастное, как у аквариумной рыбки, выражение лица. Не помню, чтобы она когда-нибудь заразительно смеялась; лишь иногда углы её губ трогала ироническая улыбка. Она производила впечатление человека, раз и навсегда усвоившего для себя одну манеру поведения.
Иногда она забегала в нашу комнату, поболтать.
- Лариска идёт, - сказал Саня, входя с буханкой хлеба.
Я ткнулся носом в подушку и притворился спящим. Даже руку уронил с кровати для достоверности.
- Ой-ой-ой, - с порога раскусила меня Лариса, - Пётр Ильич Чайковский, «Спящая красавица»!
Она придвинула стул к моей кровати.
- Надо сделать шутливые рисунки к восьмимартовскому огоньку, Юра Жук-Триполитов тебе поможет.
- Хорошо, я поговорю с Жучком.
Вошел Коля Кусков, сибирский «мужичок», с атласом анатомии под мышкой.
- О-о, Лариса-актриса-крыса! – поприветствовал он гостью. Он недавно посмотрел кино про «улицу Ньютона, дом 1».
- Доктор, Вам надо воспитывать в себе культуру речи, - с напускной строгостью отозвалась Лариса, - а то больные к тебе не пойдут, - на секунду сбилась она с высокопарного тона, - а фильм, который Вы цитируете, один умный критик назвал «похождениями юного хама»!
- Так-то, деревенщина! – засмеялся Валера.
- Жек, - сказал Саня, когда Лариса ушла, - чего ты теряешься? К тебе такая невеста клеится.
- Какая там «невеста»! – возразил я, - одиноко ей, поболтать не с кем. Жениха нет, а подружки дуры и зубрилки!
- У неё отец полковник!
- А у меня штаны на попе заштопанные!
Саня постоянно меня за кого-нибудь сватал.
Беспечное студенческое время закончилось, распределение разбросало нас по всей стране.
Через пять лет кафедра травматологии, ординатором которой я был, решала какой-то вопрос совместно с кафедрой общей гигиены. Я едва успел к началу кафедральной конференции, уселся, поднял глаза и вдруг увидел напротив Ларису. Она представляла смежную кафедру. Подбородок Ларисы был вздёрнут, лицо преисполнено достоинства.
Она чуть повернула лицо вправо, в сторону представлявшей её профессора Е.Г Локшиной; повернула настолько, чтобы сидящие слева, увидели только её медальный профиль, но ни в коем случае не затылок.
Я беззастенчиво уставился на неё. Лицо Ларисы было непроницаемо и по прежнему обращено ко мне, как говорят фотографы, в классические три четверти. Бесцеремонный взгляд какого-то «не совсем юного хама» с одной стороны возмущал её, с другой стороны помогал утвердиться в свой значимости.
Наконец Лариса не выдержала, глянула в мою сторону и вся её напускная важность мгновенно рассыпалась. Она состроила глупейшую гримасу, выпятила нижнюю губу и вытаращила глаза. Секунду мы трясль от сдерживаемого смеха.
От профессора не укрылись наши эмоции. Она все поняла. После конференции она с улыбкой обратилась ко мне:
- Позвольте, я ненадолго задержу Ларису Анатольевну, - а вы подождите, вам, несомненно, есть о чём поговорить!
Улыбка Елены Гавриловны была немного грустной, она завидовала нашей способности радоваться нечаянной встрече.
Мы побродили с Ларисой по институтскому двору.
- Муж мой, кандидат наук, - говорила Лариса, - у меня через год защита. Ребёнка мы планируем через пять лет, когда муж определится с местом на кафедре. Ты знаешь, я иногда спрашиваю себя – счастлива ли я? И отвечаю: да, счастлива.
Лариса осталась Ларисой. Но, благодаря ей, я понял, что напускная важность не всегда заменяет людям сущность характера.
Далее: всё остальное. http://www.proza.ru/2011/02/22/929
. . .