Мелочи жизни гл. 5
. . .
Сосед – больше, чем родственник.
Народная мудрость.
Спасти жизнь человеку? Нет ничего проще!
- Что это у тебя с носом? – спросил я 78-летнего Тиграныча, соседа наискосок.
На крыле носа у того была небольшая ямка с выбухающим дном.
- Сходи-ка ты, с этой штукой к онкологам.
- Не до этого сейчас.
- На рак похоже.
- Я йодом прижигаю.
У Тиграныча третий месяц умирала от старости жена. Днем дремала, а по ночам никому не давала спать. Глаза у соседа красны от бессонницы.
- Женя! – кликнул я дочь Тиграныча, - пока ты здесь, отправь отца в больницу.
Тиграныч прошел курс облучения, ямка сгладилась.
- Так-то лучше, - сказал я, - не хватало ещё….
- Умереть от этой фигни! – продолжил мою мысль сосед.
Николай Тигранович, бакинский армянин, похоронил жену, к сыну в Америку ехать отказался.
- Здесь я жизнь прожил.
Он рано осиротел, беспризорничал.
- Нас отлавливали и под конвоем отправляли в детские дома. Представляешь, меня, одного, солдат с винтовкой в поезде сопровождает. Потом ещё троих подсадили. А мы и не бежали, на зиму сами под крышу собирались.
В войну мы чуть с голоду не поумирали в детдоме. Спас нас один рыжий парень, из деревни. Сходил в военную часть, выпросил у военных сетку, расплёл её на проволоку, научил нас петли на зайцев ставить. Живого зайца мы в деревне на хлеб меняли. Случалось курицу украсть – съедали, а перья закапывали, чтобы никаких улик!
Так и выжили.
Николай всю жизнь проработал водителем.
- Я на трубе играл. Сколотили музыкальную команду, на похоронах подрабатывали. Выпивали, естественно. Потом Нине это надоело, она трубу о спинку кровати хватила. Моя музыка закончилась. За трубу, правда, пришлось заплатить, она не моя была.
- А сейчас бы ты смог играть?
- Лёгкие нужны, молодые, здоровые. И губы одеревенели…
- Служил я в Закарпатье, в Мукачёво. Самолеты обслуживали, на погрузке леса помогали. Притянешь какой-нибудь бабке бревно, она тебе стакан самогонки и с внучкой разрешит побаловаться.
Нормально служили. К концу службы вышла заминка с молодым пополнением, нас попросили задержаться. Мы почти все были детдомовские, куда нам идти? Остались ещё на три месяца. Нас провожали с музыкой, стол накрыли.
Нормально жили. И себе и стране на пользу.
Тиграныч не признавал распада Союза.
. . .
- Мы вяцкие, мужики хвацкие, мы всё могём! Могём избу поставить, могём бревно отхорохорить (очистить от коры). Одну лестницу не могём – долбежу много!
Толик Злобин, сосед напротив, всю жизнь работал и многое умел. Он был кладчик, он был маляр, он был лесоруб, он был пожарник.
- Знаешь, как витринное стекло резать? Оно ж громадное, до середины не дотянешься. Беру в руки стеклорез, ложусь на стекло - тяните, говорю, меня за ноги!
Он жил в Сибири, к «вяцким» никакого отношения не имел. В тайге они валили сосну, рубили избы и по реке спускали заказчикам. Был бригадиром какой-то артели, работы хватало и на план, и на карман. Умели и работать, и выпивкой побаловаться.
- А выпивка работе не мешала?
- А мы не пили на работе. В тайге – сухой закон. Хошь, не хошь – магазина в тайге нет. Едем на деляну – пятница, суббота, всю дорогу выпиваем. Приехали. В воскресенье утром, первым делом воды для трактора принесли. Деньги кончились. Прицепили к трактору хлыст (ствол, очищенный от веток, но не обрезанный по длине), послали тракториста за водкой. Ближайшая деревня в тридцати километрах, местность безлесая - там за сосну рублей тридцать дадут.
А мы пока обустраиваемся, дровишки рубим, котёл ставим, маралятину варим. Марялятина у нас всегда была. Капкан, к нему обрубок на тросе. В чаще марал застрянет, вот тебе и мясо.
- А потом, из ружья? – мне жалко марала.
- Обухом, - не уходит от разговора Толик.
- Часам к четырём тракторист возвращается, - продолжает он, - у нас всё готово, котел дымится. Похмелились и с понедельника за работу.
Под Краснотуринском мы жили. Огороды у каждого. Земли – сколько обработаешь. Смотрю, на меже, на камне, кружка лопухом прикрытая – самогонка. Значит соседке, бабе Дуне, надо что-то в хозяйстве поправить – хлев подпереть или, там, крыльцо поправить.
Когда умерла мать, Толик перебрался в Шахты. Север уже давался с трудом, одолевала «северная болезнь» - пристрастие к алкоголю.
Толик был неизменно в хорошем расположении духа, приветлив и словоохотен – не поймёшь, трезв он или в подпитии. И только, когда кирпичная кладка начинала вилять, было ясно, что Толик работает с закрытыми глазами.
Как-то он пришел ко мне:
- Зуб болтается, мешает. Вырви ты мне его.
Я плоскогубцами удалил его последний болтавшийся зуб.
Вечером он пришел опять:
- Болит!
Я зашуршал таблетками.
- На фиг мне твой анальгин, ты мне обезболивающего дай!
Неделю я лечил его несуществующий зуб домашним вином. Каждый сеанс - новая байка, которых у Толика было не счёсть.
- Был у нас немец в бригаде, из поселенцев: - «Дай выли», - говорит. - «Это вилы, - отвечаю, - а выли вы под Сталинградом! Засопел, обиделся. Ничего, я ж на него за батю не в обиде».
Когда вино закончилось, зуб перестал болеть.
Потом Толик заболел и умер. Шестьдесят два года не возраст для мужчины, однако организм, справлявшийся с запредельными дозами алкоголя, не справился с банальной пневмонией.
На похоронах я узнал, что он был Анатолий Дмитриевич.
Обычная биография обычного человека.
. . .
Эдуард, сосед из двухэтажки, вертолётчик шахтинского авиаотряда, служил на Курилах.
- Сомалийцы! – возмущался он, - суда наши захватывают! – Да раньше эта узкоглазая братия смотреть в нашу сторону боялась! Чуть где какая заварушка, парочка наших МИГов взлетает - полетели, разобрались - тишь и благодать.
Эдуард был «технарём».
- Противооледенительная система у нас заправлялась спиртом. Чистым. Не каким-нибудь «техническим». Чистейшим! Вслух не говорили, но все знали, что определённая доля спирта расходуется в личных нуждах и вовсе не для растирок.
- А как это выглядит на практике? – любопытствую я.
- Как? Отлетались, вырулили на стоянку. Штурман берёт парашюты. Такова традиция - пилот парашют не таскает - не царское это дело. До базы километра два. – «Командир, - начинает штурман, - жара, далеко, сил не осталось, в полете выложился». - «Ладно, - с полуслова понимает командир, - возьми там, пообедаем. Да записать не забудь».
Силы сразу появляются. Штурман возвращается к самолёту, лезвием срезает пластилиновую печать с десятилитрового бачка системы, отливает в пределах дозволенного. Печать приставляет на место. В журнале записывает: «В полёте включалась противооледенительная система на 6 секунд».
Потом представитель ГСМ проверит всё, дольёт, где надо и никто не станет проверять, была ли необходимость включать противооледенительную систему.
Или гость к кому-нибудь приезжает. Хозяин идёт к командиру: так, мол, и так. - «Ладно, - даёт добро командир, - возьми килограмм, и для меня нацеди чуть».
Денежное довольствие офицеров не настолько солидно, чтобы подрывать его авторитет расходами на аперитивы.
. . .
Школьные годы чудесные…
Как они быстро летят...
Каневский был начальником милиции Октябрьского сельского РОВД в пятидесятые годы. Сын его, Витька Канева, учился в нашей школе. Витька был неплохим парнем, хотя меня в нём отпугивала ничем не обоснованная командность характера и излишняя напористость в разговоре. Он сдвигал брови, смотрел в упор, возражений не слушал. В споре легко менял точку зрения и с не меньшей напористостью опровергал, зачастую, сам себя.
Однажды он силой попытался убедить в чём-то ребят с соседней улицы и получил «по соплям».
Шмыгая носом, он решительной походкой вошел в комнату отца и взял из кобуры отцовский пистолет. В это время на пороге появился отец. Не говоря худого слова, он двинул сыну справа. Пистолет улетел в одну сторону, Витька в другую. Пламя гнева и жажда мести в Витькиной душе враз погасли.
У Толика Абрамова была улыбка Фернанделя, популярного в то время французского комедийного киноактёра. После восьмого класса Толик учился в Ростовском техникуме связи. Он изображал из себя нагловатого, умудрённого жизненным опытом парня.
- Куда ты смотришь, – говорил он мне, - у ней ноги колесом! В Ростов бы тебя, у тебя бы рот не закрывался!
От школы мы ездили в Новочеркасский музей, заходили в Собор. В соборе пусто, цветные витражи в окнах, свет из-под потолка и блеск позолоты на окладах икон. У аналоя (далеко-далеко!) пяток богомолок, с ними о чём-то вполголоса говорит батюшка. Неприметная бабушка сметает невидимые пылинки с икон.
Подавленные величием храма, мы держались кучкой, говорили шепотом и восхищённо озирали высокие своды.
- Гля, гля! – Толик оскалил в улыбке свои лошадиные зубы и ткнул пальцем.
Перед иконостасом стоял на коленях странник и истово клал поклоны, гулко стукая лбом о чугунные плиты пола.
- Ах ты, антихрист! – бабушка мгновенно оказалась рядом и достала Толика клюкой вдоль спины.
Сдерживая смех, мы выкатились на улицу.
- Как она тебя!
Толик смущённо улыбался.
Толик Михненко имел кличку Ротатый или просто – Рота. В свой, в общем-то, небольшой рот, он легко запихивал свой, вполне обычный кулак. (Попробуйте!). Толик был простоват и на кличку не обижался.
В пятидесятых, когда посёлок Каменоломни был представлен тремя немощёнными улицами, железнодорожный вокзал был центром культурной жизни. Взрослая молодёжь прогуливалась по асфальтированному перрону, мы, школьники, собирались на пятачке перед железнодорожным клубом за вокзалом.
В то время по району гастролировала труппа лилипутов. Я видел лилипутов в цирке и, тем не менее, испытал чувство необычного, когда из дверей клуба вышел к автобусу маленький человек с взрослым лицом.
- Лилипут! – громко удивился своей догадливости Толик Михненко.
Маленький человек в три шага оказался рядом, подпрыгнул и влепил Толику звучную пощёчину.
На лице Толика не дрогнул ни один мускул. Человечек скрылся в автобусе, а Толик сделал вид, что рассматривает афишу. Мы тоже сделали вид, что как стояли, так и стоим. Ленька Бударин, футболист-старшелассник, беседовал с приятелем. Он обернулся, пристально посмотрел на Толика и продолжил разговор.
В мире ничего не произошло. Эпизод был настолько вне образа нашей жизни, что о нём не вспоминали и Толика никто не подковыривал.
По сути, это был урок правил хорошего тона, о котором не говорят, но помнят.
. . .
В 1956 году я был в пионерском лагере в Анапе. Море я видел впервые и пребывал в состоянии непреходящего тихого восторга от самой атмосферы приморского города, от присутствия моря, от ощущения его близости.
Всё у меня вызывало восхищение: и облезлый бетонный орёл со смытой дождям побелкой на аллее парка, и сам парк, запущенный до безобразия, с заросшими травой ступенями каменной лестницы; даже ракушечная посыпка дорожек, как бы переносила меня в мезозой, триас или прочую геологическую эпоху, на миллиард лет назад.
Воспитатели панически боялись потенциальных «утопленников». Чтобы никто не утонул (а такие случаи бывали), воспитатели запускали нас в море по десять человек, оцепив разведёнными руками и не сводя с нас испуганных глаз. На каждый заход выпадало по десять минут купания, вместо сорока положенных, но нам этого хватало.
Моим соседом по койке был Мишка Рындин, здоровый деревенский парень. Он был выше нас на голову, неуклюж, конопат; жесткие волосы с трудом поддавались расчёске. Он опережал нас в развитии по всем статьям.
- Ух, ты! – говорил он, заглядываясь на обретающую формы шестиклассницу из соседнего отряда. - Кто такая? Как она на меня на линейке смотрела! Сейчас же познакомлюсь и назначу свидание на вечер!
Дальше мечтательных разговоров у него дело не шло, он даже заговорить с девушкой не решался.
Столовая пионерлагеря работала с полной нагрузкой.
- После каждого приёма пищи растущий организм набирает двадцать пять граммов веса, - просвещал нас перед обедом зав. столовой, - к концу смены вы должны поправиться на полтора-два килограмма.
В столовой к чаю нам полагался хлеб с маслом. Нерасторопные в еде обычно съедали свой бутерброд в строю, по пути из столовой. К их числу принадлежал и я.
Мишка шел рядом, бодро размахивая руками и мазнул рукавом по моему бутерброду.
Увидев жирное пятно на белой рубахе, он автоматически дал мне подзатыльник. Я, также автоматически, запустил в него бутербродом. Масло прилипло к голове, а хлеб улетел дальше.
- Что там такое? – повернулся к нам Гена, физрук-вожатый.
- Да, вот! – обиженно округлил глаза Мишка.
Волосы на макушке у него слиплись и поредели.
Гена не слал проводить следствие, он весело пожалел Мишку:
- Да у тебя плешь, как у старой галки!
У меня одно время жил старый скворец с вылезшими на голове перьями. Я сравнил его с Мишкой и мне стало смешно.
Рубаху Мишка постирал, голову вымыл и стал опять выискивать глазами объект своего обожания. Я же, лишившись бутерброда, в этот день точно не выполнил норму привеса.
. . . Далее гл. 6 Характкры http://www.proza.ru/2011/02/21/1657