Дело было в Кобельке
«Парней так много холостых, а я люблю»… замужнюю. Нет, не так. Не в Пенькове.
ДЕЛО БЫЛО В КОБЕЛЬКЕ
«Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю его волосы, брови вразлёт… Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю - пусть он молод, это пройдёт», - часто пела она в то лето. В 70-м году. По своему желанию. Прямо как заклинание какое-то. И я, тогда впервые услышав эту песню и полюбив её, всё-таки надеялся, что поётся и про меня, хотя вслух об этом не говорилось. И было сладко на душе. Я просто смотрел на свою женщину, слышал её голос, вслушивался в её разговор с другими людьми, слегка дотрагивался до её куртки, чтобы удостовериться, шёл с нею вместе среди деревьев и трав, оставляя далеко последние дома. «Давай останемся здесь, в стогах. Хоть на одну ночь»…
А по моей заявке в том же исполнении: «Дела, меня замучили дела, каждый день всё дела… дотла сгорели песни и стихи…теперь, хоть целый вечер подари, подари, поверь, не стану даже говорить…», - успел посмотреть «Короткие встречи» с бородатым геологом Высоцким и его непутёвыми встречами-разлуками то с Кирой Муратовой, то с Руслановой. Чиновницей-разведёнкой из далёкого городка, где то ли находилась геологическая контора, то ли была временная перевалочная база, и чистой девочкой из посёлка или большой деревни, стоящей на тракте (там ведь была столовая, где падали беззвучно с подноса, на который облокотилась горюющая Русланова, только что вымытые стаканы, один за другим, вдребезги). В тех самых местах геологи проводили свои изыскания. Девочку, приходившую ночью к Высоцкому, сидевшему вместе с другими дядями-геологами у костра, уже потихоньку начала оббивать жизнь, снимать окалину, разбивать стаканы. И обе женщины полюбили одного и того же мужчину. Каждая по-своему. Тогда я, правда, ни Муратову, ни Русланову не знал. И слова песни Высоцкого целиком не помнил. А она знала. Закуривала сигарету, пускала дым. Смотрела насмешливо на меня. Почему эту песню заказывал? – Для добавки горечи. Чуял я что-то, что всё рухнет. Как лестница «Поднимающегося в небо». Вдребезги. Как стаканы. Ну, не может так долго длиться счастье. Мой первый настоящий роман по-взрослому. Во всех его ипостасях. Уже целый месяц! Полевой сезон рано или поздно кончится, и всё придёт к собираемым порознь пожиткам, запихиваемым наспех в рюкзаки, в сумки, в чемоданы. Всё?! - Проводила пальцем по губам, как бы собирая кусочки невидимого табака. От сигарет голос у неё был с лёгкой хрипотцой. И опять я про себя надеялся, что мы с тем бородатым геологом схожи. «А мы селебро нашли».
В деревне Кобелёк, что на западе Пензенской губернии, серебро геологи не искали. Поля, поля, небольшие речки, вдруг неожиданный, заросший буреломом и травами лес и чёрное зеркало озера среди него. Между Доном и Волгой. Нейтральная полоса. Полузапущенность, данная новыми, не такими уж и далёкими, лихими временами, дикость - от сотворения мира.
(Интернет: после 1926-го статистического года, а следующий такой год уже в середине 30-х, практически все русские деревни в этих краях стали вымирать, угасать, исчезать, население резко сокращалось, татарские - как-то более менее, на их счастье, удержались. В то лето я жил в русской деревне.)
И тишина. До столицы – далеко, до бога – высоко. В сельпо днём – соль, спички, бычки в томате, сухари, буханка хлеба (если привезли). И бутылка болгарского малинового сиропа. На ночь подкормиться. Нашёл в потёмках алюминиевую кружку, зачерпнул воды из ведра, накапал малиновых сладких капель, в левую руку сухарь, в правую - кружку, сиди, смотри в окно, в которое ничего не видно, слушай шепелявые сонные вздохи пьяной хозяйки. Если пришла. Но тихой.
По утверждённым дням – танцы в клубе.
ОТСТУПЛЕНИЕ ПРО ШЕЙК.
Я почти не умел танцевать. В старших классах мы уже стали забредать на танцплощадки. До этого медленные танцы на вечере, в полутьме школьного актового зала, или на дне рождения одноклассницы, без взрослых, с тесным прижатием для прочувствования. «Томбе ля неже!»… «Дождь по крышам стучит, он идёт днём и ночью»… «Осенний свет. К чему слова? Осенним светом полна голова!». Танцплощадки были в основном летние, с инструментальным ансамблем. Нет, не под пластинку. Это в Кобельке. Зимой, внутрь натопленных и сверкающих огнями Домов культуры, мы заходили редко. Да и публика подбиралась там постарше. Мужики – охотиться на разведённых или тех, кому море уже почти по колено. Женщины – сети распускать. В море. У кого крепкие, у кого дырявые, на день удержать. Молодость уходит семимильными шагами. На Динамо, в парке культуры и отдыха, так какое-то время танцы были вообще бесплатные. Площадка была открыта со всех сторон. Никаких тебе билетёрш. В сад ДК им. Карла Маркса, Карлушу, в центр города, я ездил летом на танцы из-за Вовки-Цыгана, переехавшего с Динамо в новую квартиру, на Пеше-Стрелецкую улицу.
Пеше-Стрелецкая была далеко, на противоположном конце отстраивающегося Воронежа. На юго-западе. Город-то отстраивался, но Вовку с матерью и сестрой поселили не в новом доме, а в том, что был у завода. По-моему, двух- или трёхэтажном. С облезающей розоватой или желтоватой штукатуркой. За домами, в бедной траве, прорастающей среди мелкого, просыпанного зимой угля и кусков обсыпавшейся ржавчины, стояли сплошные ряды грязно-серых дощатых сарайчиков с косыми, разваливающимися дверями, некрашеными жестяными крышами и погребами внутри (всё на больших висячих замках). В проходах между сараями в землю были вкопаны старые трубы, на которые были натянуты бельевые верёвки. В одном таком месте, пошире, в один из приездов, я играл в волейбол через верёвку. «Как это, через верёвку?» - «А ты попробуй, попробуй, не беда, не везде же сетки есть». Команда на команду. Мальчики, девочки, дяденьки. Тётеньки бельё вешали. «Взлетал, как Щагин, над верёвкой бельевой». После волейбола окрошка с мелко порезанной докторской колбасой у Вовки дома. Чудеса – колбаса в окрошке! Хорошо с голодухи. За весь день шлянства по двору. Перед уходом. Вот и запомнилось: окрошка с докторской и самодельная радиоприставка к приёмнику, которой Вовка у кого-то отоварился. Сам-то он в радиоделе ничего не соображал. Приставками тогда стали обзаводиться хулиганистые ребята для болтовни друг с другом в эфире или запуска музыки на средних волнах. Как раз «Битлз» гремели. «Как слышишь меня? Приём. Даю музычку». На несколько километров мощности приставок хватало (говорили, правда, что они мешают летать самолётам, потом «радиолюбителей» стали отлавливать милицейские машины с локатором, изымать, штрафовать). И тоска, тоска… Четыре стены, да неуютный двор с бельём. Зачем они от бабки с Динамо уехали? Мать гордая была или бабка прогоняла, когда отец с другой в Сибирь укатил?..
Я был сильно удивлён, годы спустя обнаружив, что в Баку окрошку делают не из кислого кваса, а из более пресной, разбавленной простокваши. Тогда говорили «мацони», теперь – больше «катыг». И не ставят рядом с холодной, чуть ли не запотевшей, тарелкой окрошки мисок с дымящимся, только что сваренным или пожаренным картофелем и отварным мясом или жареной рыбой. На Динамо надо было есть сразу из трёх мисок, по очереди, наслаждаясь разницей температур.
В Карлуше народ изображал заграничный танец – шейк, который пришёл после твиста. Разбрасывая руки и сгибаясь телом, то вперёд, то назад. Я пытался подражать, но без особой охоты. Не нравилось. По отдельности. Уж лучше прижать девушку и пошептать что-нибудь на ушко. Несколько раз я ездил к Вовке на Пеше-Стрелецкую. Несколько раз встречались с ним в ДК. Потом дружба наша начала угасать. У Вовки появились новые знакомства, выпивка, разбитные девчонки, с которыми можно было переспать после танцев на скамье, от фонарей и милиции подальше. «А разве на скамейке можно?» - «Можно. Лучше всё-таки, чтобы побольше размером была». Взрослели. Поблестел чёрными глазами: «Ты знаешь, для кайфа им надо крутить соски, как ручки у радио». Нет, слова «кайф» мы тогда не знали, хоть частично и происходили от тюрков (это тюркское слово; кеф – удовольствие, блаженство, оргия). «Ты знаешь, чтобы они возбудились, им надо крутить соски, как ручки у радио». Нельзя сказать, чтобы я не мечтал о близости с девочкой. «Смотри, не теряйся, ты понравился моей подружке». Но там, после танцев, близость эта надвигалась каким-то бульдозером, и сидящие на бульдозерах простые девчонки что-то чувствовали, исходящее от меня. Что-то не то. Ни реки, ни луга. Только знай, крути ручки и завидуй крутым парням, одетым в синие спортивные костюмы с белыми полосками. Это был высший шик на танцах – белые полоски на спортивном костюме. Какое-то короткое время и я мечтал о них. Потом бросил, как и танцы в Карлуше. Про бульдозеры сейчас додумал. А тогда мы просто стали расходиться потихоньку с Вовкой, и я не знал причины. Река и луг у меня ещё чуть оставались. Пока не затопили это всё навек талой водой. И появилось море, которое по колено.
ПРОДОЛЖЕНИЕ.
На наш с Серым шейк смотрели они. Учились. Бить пока не хотели. Клуб был старенький. Стулья и скамейки по периметру. Деревянный неровный пол. И смотрины. Мы – из геофизической электроразведочной партии, заброшенной из Москвы с разными научно-методическими и нефте-прогнозными, более практическими, целями. (Кое-где колодезная вода и впрямь была с масляной плёночкой.) Я старался не подавать вида, что сам ещё жёлторотый в шейковом деле. «Эх, разудалой!». Они – деревенские местные и деревенские приезжие. На выходные, в отпуск к родне. Из райцентра, а то и издалека. Куда судьба забросит. Из самой Махачкалы. Тут я со своим бакинским, восточным, происхождением подкатывал, потому как с «Влади» вышла размолвка по какому-то поводу. Я бродил после танцев по ночным яблоневым садам с махачкалинской девочкой кобельковского происхождения, пел Вертинского и пытался её совратить. А она не понимала всей ценности этого подарка от меня с Вертинским. Так и не совратилась. «Я Вас слишком долго желала…» Может и так. Но нам же всё соблюсти...
В клуб Серый притащил. Сергей. Студент МГУ. Тоже на практике. Шустроватый. Словоохотливый. По верхам. Когда надо, анекдотец. Страшненький или похабненький. Какой пожелаете. Столичная штучка. Пониже меня, поплотнее. У него были слегка вывернутые обветренные губы, которые он облизывал, глядя на «Марину Влади», с которой мы уже вовсю встречались. У нас с ней случился таёжный роман, в отличие от курортного и служебного, хоть и были в одной партии. Но нет, не служебный, хоть и пролог к нему также был положен на служебной основе в районе соснового кордона Веневитиново под Воронежем, где, по счастью, сразу после войны профессора придумали базу нашего университета. И для науки, и для отдыха. В заповедном месте. Тогда заповедном. На речке Усманке. (Есть такое имя у тюрков – Осман, Усман. Гусман тоже отсюда.) У нас там два года учебные практики были.
Иногда под вечер мутноватый и тёплый, душный самогон. Или душевный? Хоть чем-нибудь дайте занюхать! Нет, не под каждый вечер. В неожиданных гостях в другом селе у родственников нашего водителя Васи из местных – блины с мёдом (интернет: в этих краях бортничество сильно было развито когда-то). «Да ты макай, макай в тарелку! Скручивай и макай! Ох, хорошо!» - «Опять под самогон? Никуда без него». - «Не отказывай хозяевам, стыдно! Наливай! Ещё по последней! Последняя уже была? Тогда на посошок!» И потом все пьяные – к себе домой, в свою деревню. Вася уже едет не в состоянии замечать ямы и прочие колдобобины. «Сотри случайные черты и ты увидишь – мир прекрасен». Для Васи и меня. Она почему-то не захотела садиться в кабину и осталась внутри смоточной машины. Может, хотела подремать? (Название транспорта, в то лето служившего нам верой и правдой, произошло от того, что эти машины на базе ГАЗ-66 в основном предназначались для смотки-размотки геофизических кабелей, в том числе и на ходу. Там есть стол поперёк кунга и небольшая скамья – вдоль. В переднем отсеке. А в заднем, за стенкой с раздвижным окном, установлены две большие катушки, которые можно крутить или двигателем, или вручную, сматывая или разматывая кабель.) Когда мы уж очень неприлично подпрыгнули вместе с машиной, так, что проверили головами крепость крыши кабины и у маленького Васи ноги совсем отлетели от педалей, решили всё же остановиться, выдохнуть красоту и посмотреть как дела сзади, в будке. Сошли, открыли боковую дверь: она лежала на полу, слабо улыбаясь и крепко держа в руках две нерасплёсканные, неразбитые дарёные бутылки, заткнутые газетой. С синяком, но без убытку.
- Это ж какое геройство надо иметь, чтоб простая женщина… «Как мать говорю и как женшина». «Всё - для фронта, всё - для победы». «Вася, посмотри какая женщина».
Кормили-то нас, нездешних, в палаточной столовой партии. По утрам и вечерам. Даже можно было иногда и ночью, забредши с деревенских странствий, отовариться каким-нибудь пюре холодным или компотом с горбушкой хлеба. Регистрацию электрических полей в Земле лучше было делать в более спокойное от помех, тихое ночное время и работающих по ночам подкармливали, вернее, они сами подкармливались. Поварихи-то уже спали. Там, в палатке (не исключено, что и собака бегала рядом), я в первый раз услышал расхожую, как оказалось потом, историю про то, что как-то в какой-то партии был кобелёк, сын полка, которого партийные остряки прозвали Колпитом (колпитом в разведочных партиях называлась процедура коллективного питания, когда народ скидывается деньгами или с него потом высчитывают из зарплаты на питание, завхоз ездит, закупает продукты, а повариха готовит и считают крестики, кто сколько накушал за месяц). Отчего Колпитом собаку обозвали? - Может, кобелька этого приблудного колпит кормил? Питание в колпите дёшево выходило, за этим следили: рублей по сорок в месяц (это в 70-м году), а то и меньше, примерно с размер полевого довольствия для рабочего невысокого, 2-3-го разряда. Каждый ведь считает, что домой после сезона привезёт. Ведь не только за запахом тайги ездили... Экономит. Надеется побольше, если не пропьёт. Да и пропивать-то старались всё-таки не всё. И вот, в последний день полевого сезона, был почти что праздничный обед. Все довольны: «За весь сезон никогда так не кормили». Поели, сидят в зубах ковыряются. Мясо достают. Животики тугие. Тут один и говорит: «Колпиту трындец» - «Ну да, конец колпиту, теперь дома будем отъедаться» - «Да нет, не колпиту, а Колпиту, который с хвостом бегал, трындец, съели вы его, ребята, на праздничном обеде». Тут народу становится нехорошо. Тошнит, то есть. Дошло, что собачку злые люди ликвидировали и на обед пустили. Не пропадать же добру. Вот такой мрачный геологический юмор. «А четвёртого, толстого, съели…», - и такая песня есть про голодных геологов, бредущих по тайге, сочинённая уже весёлыми и снова романтичными. Когда ели толстого или только собирались, конечно, не до песен было.
Может, где-то и произошло это прискорбное событие, дыму, как известно, без огня не бывает. У нас такой съеденной собачки не было. Была деревня. Кобелёк. С чего Кобелёк? Бог его знает. И речушка тут же есть с таким же названием. Сейчас название другое – Долгово, а до Долгова ещё было и Богоявленское (по храму). Интернет: Долгов - Герой Советского Союза, уроженец этих мест, погибший при испытании космической техники в 62-м году. Народ-то всё по-старому норовит. Кобелёк всех пережил. Названия народ придумать может! Я из-за этих названий половину суток проплутал в нескольких верстах от Кобелька, пока не добрался.
РАССКАЗ ПРО ТО, КАК Я ПЛУТАЛ.
Ехал я в Кобелёк из Воронежа через Москву. А как иначе? В распределении на практику ведь только обозначена была электроразведочная партия Всесоюзного геофизического института. А где она, что она? Полевой сезон раньше начинается, и она уже в прериях. Добрые люди в Москве (и в Москве тоже добрые бывают) подсказали, как добираться до того места, куда укатила партия. Не сразу, правда, всё устроилось. Вначале попал на обычных чиновников в здании института на улице Чернышевского недалеко от Чистых прудов и открытой для себя впоследствии, любимой пельменной - стекляшки у трамвайной линии, а они меня направили по этапу к определённо знающим людям, только сидящим в другом месте, в бывшей церкви. Отдел лёгонькой промышленности. Почти. И сказали добрые улыбчивые люди, преимущественно женского пола и заваленные бумагами: "Поторопись-ка ты, молодец, на поезд Москва – Вернадовка, он уходит вечером, езжай на нём до конца, а там добирайся до Пичаево. Туда тебе и надо". Сумел-таки добрый молодец достать билет на вернадовский экспресс и покатил в тот же вечер. Редко, где не останавливались. Вечер, ночь. Светает. Вот и приехали. Вернадовка. Что за чудо такое? Понятно, если поезд идёт до Воронежа или Рязани. А тут…
(Интернет теперешнему мне говорит, что это бывшее родовое имение В.И.Вернадского, русского и советского знаменитого учёного. И как не постеснялись столичные железнодорожники сочинить цельный поезд до неё? Может, для Вернадского соорудили? Или в тех краях более приемлемого пункта для конечной станции не нашлось? Интернет: станцию Вернадовка на месте хутора Шигаевского, доставшегося отцу В.И.Вернадского в качестве приданого от невесты, настоял соорудить отец, довольно крупный работник банка в Харькове, при прокладке линии Москва-Сызрань ещё в 19-м веке. Лоббирование, протекционизм, банкиры, олигархи. Так, с этим понятно. А поезд для кого удумали?)
Малюсенький, замаранный вокзальчик. Грязная площадь за ним без намёков на асфальт. Старые, одноэтажные, прокопчённые паровозами дома возле дороги. Утренняя заспанная толкотня у подошедшего разбитого автобуса. Не так далеко проехал и уже приехал в Пичаево. Единственный двухэтажный дом от купеческих времён. В нём - Советская власть. Спросил у власти, где стоят геологи (надо было спрашивать «геологов», геофизиков тогда кто знал?). Объяснили, что топать ещё километра полтора до них. Было воскресенье. Куда торопиться? Ещё спят, поди. Как оказалось, лучше было бы поторопиться. А я прошёлся по рядам воскресного, довольно шумного, стихийного базарчика через дорогу, оглядел всех кур и гусей, купил провинциальной, пыльной и вкусной клубники, которую насыпали мне в кулёк из газеты, и тут же, не помыв, начал по одной вытаскивать из кулька за хвостики. Как Юрий Яковлев вишню из картуза во время дуэли в фильме «Выстрел». Съел клубнику, поглядел ещё раз на народ с его заботами («А мне всё нипочём!») и, не спеша, пошёл в ту сторону, куда показали. До этого руки были клубникой заняты, а я был с чемоданом. Несподручно. «До заката путь далёк, шёл я вдоль и поперёк»… В деревне той геологов не было. Вернее были, да ушли почему-то. Так люди сказали, сидевшие на брёвнах. И я посидел. Вот тебе, бабушка, и… Хорошо хоть знали, где дальше искать. Надо было возвращаться в Вернадовку, садиться на какой-нибудь подвернувшийся поезд и ехать километров пятнадцать, сойти, а там рукой подать до деревни со странным названием Кобелёк.
Подошёл рабочий поезд. Спросил разрешения, сел, поехали. Километров через десять оказалось, что не туда. Мне нужно было направление на станцию Дашково, а поехали в сторону Пашково. Сошёл. Огляделся. Назад по шпалам? Смотрю, железнодорожник в мотодрезине ковыряется. Как не выручить геолога?! Поставили мы дрезину на рельсы, заревел мотор, и «по тундре, по железной дороге, где мчит курьерский…» Даже дух захватывало. Спасибо, что так получилось. Могло и хуже. Дал два рубля. Железнодорожник, кажется, был готов и просто так помочь.
Высадил, немного не доехав, до станции. Вот, она, незамысловатая! «На дальней станции сойду...» Поезд только ночью. Что-то надо придумать. Перешёл пути – оказался одноэтажный клуб. Даже крутят кино! И кино посмотрели. Время не двигается. В рюкзаке было кое-что съестное, купил на вокзале в Москве. Лук зелёный, яички варёные, хлеб серый. Сало? Вышел за территорию станции, прошёл лесозащитную полосу. Сел в траву. Почистил, закусил, стряхнул. Лёг. День был серенький. Дождик стал понемногу накрапывать и тут же испаряться. Капли мягко ложились на лицо. Как тёплые снежинки. Открою глаза, посмотрю в светло-серую даль неба. Хорошо. Хорошо, что спешить уже не надо. Хорошо, что дождик моросит. Хорошо, что никому не нужен, никто меня не ищет. Растворился. Спускался тихо вечер. Дождь кончился. Небо становилось тёмно-серым. Пора уходить. На перроне критически оглядел узкую скамейку рядом с цветочками и портретами передовиков. Сел. Надо попробовать. Чемоданчик рядом, рюкзак – под голову. Может, засну? Ещё не скоро. Начали считать со скамейкой мои рёбра и прочие части скелета. И как Вовка-Цыган с девочками на них умудрялся?
Состав наконец пришёл. Продрог совсем. Проводница посторонилась, вскарабкался. В тамбуре с двумя чемоданами ехала девушка. Ей сходить вместе со мной. Приглянулись. Разговорились под перестук. Поезд притормозил чуток. Соскочили с чемоданами. И глушь, и темь. Хорошо, что не один. Ничего не видно, и не знаю, куда идти. А она была из местных. Но ей надо было ещё дальше Кобелька. Два километра проговорили, невзирая на чемоданы. Помогал, как мог. Отдыхали. Стало что-то вырисовываться. Вначале какие-то огромные деревья и какое-то здание среди них с чёрными окнами. Может, школа. Никого. Спросить не у кого. Дальше по улице. Все спят. Вдруг счастье - тихий разговор! Ничего не видно, только два голоса. Мужской и женский. Окликнули, спросили геологов. Оказалось, что попали прямо на них! Из темноты к нам подошёл мужчина, вызвался проводить до базы. Женщина осталась. Прошли ещё какое-то время вместе с девушкой. Мужчина сказал: «Вот база». Подгрёб сторож. Стояли две-три геологических машины, большая палатка. Я должен был спать эту ночь в одной из машин, а завтра видно будет. Дали спальный мешок. Предлагали девушке остаться до утра, но она, поблагодарив, отказалась и ушла в ночь. С чемоданами. Не судьба.
Мужчиной оказался, когда познакомились, татарин Мунир из Туймазов. Он был постарше меня. Деликатный, хороший, порядочный. «Незадачливый холостяк», как я его здесь обозвал. Он был слишком деликатен, что не всегда приветствуется противоположным полом. Даже деликатнее меня. Я был в меру. А женщина, которая осталась у дома… Я тогда её совсем не разглядел в темноте и, конечно, не мог узнать в ней свою однокашницу, встреченную на кордоне Веневитиново месяцем раньше. Вот она и судьба.
КОРДОН ВЕНЕВИТИНОВО. ОТРЫВОК.
«… Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча. Края её уже вскипали белой пеной, чёрное дымное брюхо отсвечивало жёлтым. Туча ворчала, и из неё время от времени вываливались огненные нити. По Яффской дороге…», - ой, простите покорнейше, не оттуда. Да вот же:
«Она стояла за университетскими жилыми домиками на курьих ножках и застеклённой одноэтажной столовой, в которую мой будущий друг Колька Рубцов, а тогда просто ненавистный для меня, дежурного, простоватый и наглый парень с нашего курса, однажды пришёл до времени, спросил, что будет на обед, сел и исписал всю книгу жалоб и предложений одной фразой: «Хочу мяса, хочу мяса, хочу мяса». Стояла уже ближе к дороге и лесу, с грудным ребёнком на руках. Наверху, на иголках высоких сосен, сидело солнце. Солнце было разморённое, послеобеденное. Для меня послеобеденное. Для ребёнка ещё нет. Шла наша последняя учебная геофизическая практика на кордоне Веневитиново. Позади третий курс. Солнце приносило и приносило сверху тепло, а ветерок обновлял в носу то хвойные, сухие и жаркие, то речные-луговые запахи. С прохладцей.
Склонила голову в этом солнце, сказала тихо что-то ласковое, самой смешно, не спеша, одной рукой расстегнула пуговицы на шотландской рубашке, достала немаленькую, слегка загорелую грудь и приставила сосок к губам малыша. Он, не раздумывая долго, втянул его, положил сверху лапку и зачмокал.
Когда меня решили отучать от груди, мне совали в рот щетину зубной щётки. Я тянулся губами к соску, кололся, ревел и был очень недоволен. До сих пор не доволен жестокостью материнского и бабушкиного поступка. С тех пор, как рассказали. Но отучили. Лет на двадцать.
Потом чуть исподлобья посмотрела на меня. Я шатался совсем недалеко, ждал, когда она выйдет из своего домика. Знакомы не были. Со старшего курса. Вот и дождался. Вышла…. Пялился на неё, на солнечный свет, на грудь, на ребёнка. И думал: «И что теперича делать? С ребёнком». А что было делать-то?! Не убегать же, если не попросили. Даже не намекнули.
У неё было лицо слегка испорченной геофизической мадонны. То есть, с мелькающими двумя-тремя смыслами. Или методами геофизической разведки? На курс старше меня. У них тоже была практика. С ребёнком на руках. Слегка изогнулись губы в полуулыбке. Счастливые глаза смеялись, и я почему-то подумал, что она будет моей. И с какого перепоя? Даже не познакомились».
ПРОДОЛЖЕНИЕ ОПИСАНИЯ ЖИЗНИ В КОБЕЛЬКЕ И НЕ ТОЛЬКО.
НАША БРИГАДА.
Познакомились уже в Кобельке. К службе и продвижению по ней роман наш отношения не имел, хоть и потянуло нас друг к другу уж совсем сильно, когда мы сидели рядом спустя несколько дней после моего прибытия, на мягком узеньком дерматиновом диванчике электроразведочной станции, размещённой в кунге ГАЗ-66, и читали на пару, склонившись друг к другу головами, как Шурик с Лидой перед экзаменами в «Операции Ы», скучнейшее описание действия логических ячеек ИЛИ (импульс-логика-импульс) в электронной схеме (тогда первые полевые станции с цифровой записью стали появляться, разные там, единицы-нули, двоичное исчисление, оцифровка сигнала). Так потом я целиком и переписал это описание к себе в ещё более скучную и куцую курсовую работу. Надо же было как-то отчитываться за пребывание в передовой партии Всесоюзного исследовательского института на первой производственной практике. Не таёжным же романом. Руководство же партии, поглядев на наши научные посиделки, на то, как мы телепатию друг на друга напускали, отправило и её, и меня прочь от этой модерновой станции (благо, уже другие кадры подъезжали, проверенные, ядрёные, хоть и молодые, которым не до любовной телепатии, а токмо карьеру пошибче да поуспешнее нАчать).
Послали нас в топографическую бродячую бригаду размечать профили по колхозным полям, дорогам, небольшим лескам, а также определять точечные места для сторон больших квадратов, по которым нам надо будет раскинуть со смотки петлю кабеля для приёма сигнала. Нет, не кобеля. И топограф, уже повидавший разные виды, неплохой мужик, встретил меня сказанием: ««Бережёного бог бережёт», - приговаривала монашка, надевая презерватив на морковку. И в топобригаде, милый, тоже можно жить. Даже не хуже»…
Кроме топографа, водителя Васи, двоих нас - студентов «Я люблю», в бригаде ещё был рабочий Саша, которого звали Василий Иваныч. Он из соседней деревни, может, даже, где мы блины с мёдом ели. Не всё ли равно? Для таких «из соседней», а также приехавших рабочих и водителей из башкирского городка Туймазы или Наро-Фоминска, где у всесоюзного института были экспедиции, то есть там не только жили люди, но и стояла техника, партия снимала в Кобельке помещение: в одной шумной комнате вплотную штук двадцать раскладушек. А для ИТР (инженерно-технических работников) и нас, примазавшихся, с незаконченным высшим – отдельные избы, где мы жили по одному или по двое. Рублей за восемь в месяц. Всего-то. Глухомань же. Василий Иваныч - нестарый ещё, ладный парень невысокого роста, в сапожках, с гладким безбородым лицом и зачёсанными назад шелковистыми тёмно-русыми волосами. Он для меня сватал дородную, грудастую и зрелую продавщицу сельпо. Не исключено, что с какими-то корыстными своими целями. А я всё отказывался: «Да молодой я для неё», - а он: «Какой молодой? Года сорок два тебе будет?» Это он из-за бороды моей или ещё чего порешил меня на двадцать с лишним лет вперёд послать. Спокойный такой. Только желваки иногда на скулах да огоньки в глазах. На Нестора Махно похожий. Василий Иваныч превращался в буйного после сильной выпивки, тогда его одному здоровому мужчине трудно было удержать. Он вырывался, скрежетал зубами, ногами дрыгал и порывался куда-то бежать. То ли убивать кого-то, то ли от себя. А так только прибаутки, которых три, извлекаемые подряд и по всякому поводу: «Кушай и маму слушай - куда пошлёт, пусть сама идёт», «Головка маленькая, трёхгранненькая, сама вертится», «Хай живе и пасётся Степан Бендер вместе с Маруськой Параской и своим пулемётом». Вот такая бригада несколько анархо-эротического толка, которая шагала по полям «державным шагом… в белом венчике из роз – впереди Исус Христос».
РАЗМОЛВКА.
Что-то «Влади» мне сказала, когда мы шли поздним вечером после работы по дороге из деревни в сторону озера. Как будто днём не находились по полям с буссолью, шуршащей змеёй – стальной мерной лентой, вешками да колышками? Все в пыли. Один раз парились по очереди (двое мужчин, две женщины) в какой-то стоящей в заброшенном саду и истопленной для нас по женской просьбе бане. По-чёрному. «Только подождите, пока угар уйдёт». Не перед первой ли нашей близостью эта баня была?
В выходной вечером, чистые, просветлённые, ещё друг до друга не дотрагивавшиеся, мы сидели с «Влади» на крыльце дома, где жила она на постое. Моя бабка-самогонщица жила на этой же, центральной улице, только наискось. Дороги в деревнях широкие, травянистые. Просторно, далеко видать. Пока не затемнеет. Фонарей не было. Не завезли. Я сидел на крыльце чуть ниже и говорил, говорил без умолку. О материях. На себя не похоже. Ведь больше молчун. А она слушала свысока, слушала. Думала о своём. Вдруг положила тёплую руку мне на голову, провела по волосам. Я сразу онемел, поперхнулся от неожиданности. Где ты, Мелехов? Привстал, согнулся над ней и поднял на руки. Сошёл с ношей с крыльца, толкнул ногой садовую калитку. «Пусти уж, чего, сама пойду», - сказала Аксинья. Бросил на землю свою куртку… Первый раз в саду. Неужели сейчас это будет?!
Можно ледяной водой из колодца помыть голову перед свиданием или танцами, стоя тут же, у сруба, на холодной мокрой траве. «Может, пойдём, искупаемся в озере?» На какой-то небольшой хутор, где ещё стояли живые и лежали, разбросав свою кожу, убитые сосны, уже распиленные для употребления. Километра за три, в сторону далёкого и неведомого райцентра Земетчино. Мы как-то там уже купались ночью. Голыми. «Только ничего не надо. Искупаемся и всё», - сказала она, раздевшись, когда мы зашли в почти полной темноте в чёрную воду. И вода приняла нас. - «Как же. Не надо…», - подумал я, имеющий боевое мужское крещение на пляже в Каспийском море несколькими годами раньше. И начал её целовать…
В вечер размолвки мы до озера не дошли. Я бросил её на дороге после ею сказанного, наша деревня только что кончилась, и побежал, не оглядываясь и гремя сапогами, в сторону хутора. Молодой был, заводился от любой фальшивой ноты. Как будто потом нельзя сыграть правильно. Когда прибежал туда, у озера было совсем темно, спокойно, холодновато, и купаться одному не хотелось. А у меня непролазное горе. Струны порваны, не сыграешь больше. «Теперь, хоть целый вечер подари»… Упал с горем в низкую траву на обрывчике у глинистого спуска к воде и забылся. Может час спустя, замёрз и очнулся. Сырость залезла в душу и потискала сердце. Вспомнил. Между сосен вставала луна. Бежать за три километра, чтобы полежать на берегу? Даже, если нет свидетелей. А ты? Заставил себя раздеться, залезть в воду, дрожа челюстью, и поплыть. Хоть чуть. В Кобельке меня, одинокого и искупанного, ждали ночные, злые собаки у околицы, уже никого не признававшие, пьяная шепелявая старуха-хозяйка с двумя зубами как у бабы-яги и сухари с водой и малиновым сиропом из алюминиевой кружки. «Я люблю, я люблю…» - Спать.
ПРИМИРЕНИЕ.
Какое-то время после этого мы не знали друг друга. Я провожал после танцев не только махачкалинскую девочку. Но счастья не было. Как-то ближе к ночи сидел в камеральном доме партии («камералка» - это такое интеллигентное, чистенькое, тиховатое место в партии, часто снимаемое в населённом пункте несколько поодаль от основной банды, там же часто и живут, в основном непьющие или почти непьющие интерпретаторы-женщины, которые делают первичную обработку и анализ получаемого полевого материала). На этот раз камералка оказалась в бывшем колхозном правлении. В обезлюдевшем и приходящем в полную негодность доме, теперь вдруг понадобившемся людям, была привезённая партийная радиола с тремя пластинками, и я в который раз завёл одну из них. Негромко. Для себя. Женщины-интерпретаторы на этот раз здесь не жили. Стояли столы. На них схемы, миллиметровка, настольные лампы. Нас было двое-трое инженерно-технических работников: намечающаяся парочка с серьёзными намерениями (банные купальщики, уж замуж невтерпёж, где, как не в поле, найти жениха), один незадачливый холостяк-татарин и я, то ли отвергнутый, то ли… Вошла она. Покрутилась без дела по комнате. Остановилась рядом, обдала ещё держащейся на ней прохладой, засмеялась глазами и поманила рукой за собой, на улицу. Как Ундина в «Тамани». Не чувствуя подвоха, истосковавшийся, вышел на сырое после дождя мягкое гниловатое крыльцо и только хотел попытаться что-то разглядеть в кромешной тьме, как мне звезданули под глаз, в скулу. «Влади»! Со всего неслабого женского размаха. На какое-то время стало ещё темней. «Ух, ты какая», - только и вырвалось. Надо же было что-то сказать. Ведь бьют же. Били, как я потом понял, за мои клубные гулянки. Когда за это бьют, значит, не всё потеряно. Но тогда я об этом не знал и подумал, что это последний физический аккорд в нашей романтической песне. Как оказалось, не последний.
Однажды в саду (нет, не в том, где в бане купались, а за нашей палаточной столовой), в какой-то избушке, возможно, построенной в своё время для проведения слётов агрономов или симпозиумов сторожей перед отправкой на ВДНХ, организовался деревенский банкет сотрудниками нашей партии, но без высших чинов. Без галстуков. Уже ближе к моему отъезду. Позвали и нас, студентов. Может, как я сейчас думаю, и не случайно позвали. Мунир позвал. Роман-то наш цвёл на глазах у восхищённого народа, хоть в открытую не целовались. Всё равно, видно… Видно, что и разошлись. Мы по отдельности пришли. За стол, уставленный яствами и бутылками, сели поодаль. Только краем уха или краем глаза. Случайно. Навсегда ведь. Но самогона было много. Очень много, как и тостов. Я встал из-за ещё далеко неоконченного, ставшего почти равнодушным, громко-разговорчивым, почти кричащим, стола и вышел наружу, почти ничего не видя от хмеля и горя. Сделал несколько невидящих шагов и почувствовал какой-то силуэт на тропке между деревьев, подошёл ближе и обнял. Я чувствовал, что это она. Да, она. И пахнет ею. Крепче. И завертелось, покатилось опять у нас, вплоть до самого моего отъезда. Я люблю, я люблю. Чего я не стал ждать конца сезона? Серёженька надоумил? Может, спешил искать квартиру?
ИЗМЕНА.
Серёженька облизывался на мою женщину втихомолку, когда мы встречались все вместе в деревне, не подавая вида, даже иногда говорил мне что-то между делом, принижающее её и показывающее, насколько он равнодушен к ней.
Она была сильно похожа на Марину Влади. Так же хорошо и крепко сложена. Скуластое лицо, крупный рот, удлинённые смеющиеся глаза. Защитного цвета штормовка, клетчатая рубашка, пытающаяся скрыть крупноватую грудь, обтягивающие брюки, сапоги на застёжках. Самая красивая женщина партии. Да их и было немного, женщин-то. Местные не в счёт.
Серый ждал своего часа. Как волк. Как младший Листницкий Аксинью Астахову, когда она служила в их имении, пока Григорий Мелехов воевал на германском фронте. Ждал, когда слабость найдёт. И дождался. Если можно верить словам «Марины Влади». Она в Москве мне об этом сама сказала, когда мы там встретились после сезона и бродили дня два среди ещё тёплого и пыльного сентября по кривым мосткам Лефортова, по набережной Москвы, засыпаемой листьями, и я с грустью глядел на её голые ноги без чулок, в туфлях с разбитыми каблуками. Вроде бы уже готов был полюбить на всю жизнь, уже прилаживал себя к этой, будущей жизни, непростой, но сладкой, а тут измена, каблуки разбитые, голые ноги, комарами покусанные (в глаза не смотрелось уже как-то). «Я должна тебе сказать». «Так случилось». «Ты знаешь, а он очень похотлив». И с этого начинать?
Измена произошла после того, как я уехал (у меня, как у младшекурсника, сроки были короче), а она и Сергей оставались ещё недели две или три вместе с партией в Кобельке. Если она не сказала этого мне специально, чтобы, поразмыслив, покончить с нашим романом, уже перетекающим из таёжного в городской. Самого Сергея я больше не встречал и ничего у него не спрашивал. А была ведь ещё беременность! Сперва в Воронеж из Кобелька пришло письмо, где мне в милом, любовном повествовании сообщалось невзначай о своей свеженькой брюхатости и возможном желании сохранить ребёнка. Эти сообщения почему-то всегда делаются как бы невзначай. У неё один ребёнок уже был, кормленный на Веневитиновском кордоне. И любящий, ревнивый и некормленый муж. В Воронеже. Тут на меня, почти двадцатилетнего, ни разу ещё не задумывавшегося о женитьбе, живущего на всём готовом, разом обрушилась вероятность стать отцом сразу двоих детей. Перед четвёртым курсом. Я слегка пошатнулся от свалившегося счастья, но выстоял. Ну, что ж. И так бывает. Кое с кем. Даже имя стал подыскивать. Даже им подписался в ответном письме, а она не поняла, подумала, так дурачусь.
Надо было начинать новую жизнь и, очевидно, не в доме отчима, где, кроме меня, из детей ещё жили сводная сестра, мне ровесница, и сводный младший брат. Дело вдаль не откладая, пошёл искать новой советской семье квартиру внизу у реки, под горой, на краю которой как раз красуется наше новое здание университета. Удобно будет от детей бегать на занятия! Проживём на стипендию? Что дома скажу? Наверное, на работу устраиваться надо будет. Переходить на заочный? Ходил по домам старинной части города, мимо разрушенных церквей, стучался в двери, разговаривал с хозяйками. Кое с кем серьёзно договорился. Через недельку или две мы придём! Нельзя же ведь ей идти на квартиру мужа надолго. Приехала - поговорили, решили и баста. Бясты – хватит (тюрк.).
Уже не помню, почему не в Воронеже мы встретились, а в Москве, где она остановилась у каких-то родственников, то ли знакомых в Лефортово и вызвала меня. Нет, я у своих остановился, на Щукинской. Метро «Сокол» и на трамвае. Возможно, как раз из-за беременности и прерывания её, чтобы домой к семье налегке приехать… Это она уже так решила. Без меня. А я в это время квартиру искал для счастья.
МОЙ ОТЪЕЗД ИЗ КОБЕЛЬКА.
Запилил домой со своим тёмно-сиреневым чемоданчиком на молнии, похудевшим рюкзаком и большим, свёрнутым в рулон изображением бородатого святого, выпрошенным в день отъезда за трояк у соседки "Влади". При дальнейшем рассмотрении изображение оказалось не нарисованным, а напечатанным на бумаге ещё до революции, уже вовсю засиженной мухами. Нет, бумага после революции засижена, не революция. Революция ещё цвела последним цветом. Так что никого я не облапошил за три рубля, как надеялся.
Поезда попадались разные. Надо было как-то перескочить поперёк, на запад, по спешащим к столице составам. Из Пензенской губернии через Тамбовскую в Воронежскую. На верхней полке, в коридоре, в тамбуре. «Стук монотонный колёс будет нам петь до зари песню утраченных грёз, песню о первой любви»…
Нет, любовь не была первой. Не была и последней... После двух дней в Москве, которых хватило для осознания разбитости всех стаканов - пить не из чего (из осколков?), мы больше не встречались и не сказали друг другу ни слова.