То, что нужно телу, создано для разума.
Пролог.
"Нет света за той стеной, что стоит между солнцем и мной".
Однажды от всех болезней, в том числе от смерти, изобретут лекарство, и в последний момент будут спасены все те, кто уже успел утратить надежду. Мир для них начнёт восприниматься иначе: словно через увеличительное цветное стекло. И если бы мир был человеком, он бы удивился, потому как сам в себе не заметил бы никаких изменений. Но мир не человек, хотя он тоже болен.
Однажды все мы с нашими мечтами и убеждениями останемся в прошлом, над которым будет смеяться кто-то другой.
Всё это случится однажды, но не с нами и не сегодня. Изо дня в день глупое солнце восходит, но, к сожалению, не для всех.
Как было бы смешно, прекрасно, совершенно… найти вакцину от несчастья в заражённом этой болью сердце.
Часть 1.
"Я не хочу быть убитой. Ни собой, ни кем-то другим. Ни несчастным случаем, ни волей судьбы. Ни болезнью, ни старостью. Выходит, возжелав умереть естественной смертью, я посмею посягать на бессмертие".
- Уже скоро. Я близок к разгадке как никогда. Вот увидишь, у меня всё получится. Я спасу тебя.
- Абсурд, - флегматично отозвалась Эстер.
За окном серый дождь рябил, будто старая некачественная плёнка. Двенадцатилетняя Эстер зарылась в ворох одеял так, что были видны только кончик её носа и большие задумчивые глаза. Они были серыми, но не такими, как дождь за окном. Эстер отстранённо посмотрела на своего отца, который в очередной раз горбился за столом в самом тёмном углу. Свет электрической лампы чётко вырисовывал его острую угловатую тень и уставшие глаза, покрасневшие от бессонницы. Его брови были нахмурены, а губы поджаты. Он выглядел как нищий или сумасшедший, Эстер точно не знала. Она видела по телевизору людей, на которых он был похож. Они, ободранные и грязные, скитались по улицам в поисках еды и крова или же, дикие и беспокойные, теснились и корчились по углам, бешено вращая глазами и нашёптывая себе под нос бессмысленный бред. Иногда её отец напоминал ей другой тип безумца. Когда он был уверен, что она спит, он позволял себе эту слабость. Он застывал и смотрел вперёд себя, не мигая и будто бы не дыша. Его лицо отражало абсолютную обречённость. Он был как те психи, чьи сознания заморожены транквилизаторами, потому они сидят неподвижно в безжизненном утреннем свете и невидяще смотрят в узкую форточку на кусок тусклого неба и на пустой заброшенный двор. И ничто их не волнует, и ничто им не страшно, потому что на самом деле их больше нет среди нас.
Эстер было жаль своего отца. Иногда она задавалась вопросом, кому из них всё-таки повезло меньше. Она попыталась представить себя на его месте, и ей стало стыдно. Она никому никогда в этом бы не призналась, но ей было бы гораздо проще пережить утрату своего отца, чем самой умирать от кошмарной болезни.
За окном усилился ветер, и стёкла жалобно задрожали, с трудом сдерживающие его вторжение в дом, где он был нежеланным гостем. Эстер вздохнула. Её отец оторвался от своей скрупулёзной, безостановочной, но от того не менее бесполезной работы и посмотрел на неё взволнованно сквозь стёкла своих старых с расшатанными душками очков.
- Тебе точно не холодно? - спросил он мягко. - Может, оденешь ещё один свитер?.. Я могу принести тебе своё одеяло…
- Нет, - тихо, но твёрдо отозвалась Эстер. Её руки были чуть тёплыми. - Всё в порядке. Не волнуйся, пожалуйста.
Она улыбнулась ему обнадёживающе, затаенно понимая, что никакие её слова, взгляды или улыбки не успокоят его смятённое измученное сердце. Ей хотелось выбраться из кокона, образованного многочисленными покрывалами, подойти к нему и обнять его, не отпускать как можно дольше. Но она знала, что это только сильнее обеспокоит и расстроит его, потому осталась лежать неподвижно, вдыхая душные запахи нетронутого остывшего супа и давно немытого тела.
- Ты должен следить за собой, - сказала она, обхватив себя руками за плечи и представляя, что это кто-то другой обнимает её. - Мне было бы приятно.
Запустив ладонь в свои грязные не чёсанные волосы, мужчина посмотрел на свою дочь виновато, но не сдвинулся с мета. Поправив очки, он сказал не слишком уверенно и потому совсем неубедительно:
- Ещё немного, дорогая. Кажется, мне наконец удалось добиться прогресса…
Кажется, эхом прозвучало в голове у Эстер, снова и снова. "Кажется, я выздоравливаю, - фальшиво воскликнула она у себя в голове. - Кажется, я не умру!..". Горько усмехнувшись, она нырнула под одеяла с головой и закрыла глаза. Сон помогал забыться, но, как обычно, он приходил не сразу, позволяя тяжёлым непрошенным мыслям, оставшимся с ней наедине, затопить её сознание целиком, подобно мутной зловонной воде. Всякий раз она ощущала себя будто на илистом дне болота, чья непроглядность таила опасность и лишала надежды. Чей-то пристальный взгляд, липкий, как гниющие мшистые топи, она не замечала глазами, но чувствовала, словно он был прикосновением к коже. Было темно.
***
Эстер снились холодное зимнее солнце, белый кристаллический снег и деревья, тонкие и обнажённые, похожие на тёмные трафаретные вырезки, покрытые неровной серебряной вязью. Эстер снился пар, вырывающийся из её рта вместе с дыханием. Снились свежесть и холод. Холод, впервые за долгое время не причиняющий ей вреда и не угрожающий смертью.
Она проснулась и ещё несколько секунд, лёжа с закрытыми глазами, чувствовала безобидное пощипывание мороза на своих щеках, а на губах - безвкусный вкус снега.
Реальность и память приходили толчками, всё более насильственными и болезненными. По спине Эстер пробежала неприятная прохладная дрожь. Она свернулась в клубок и яростно задышала на сжатые в кулаки ладони, стараясь удержать стремительно ускользающее тепло. "Нет. Нет. Нет. Только не сейчас. Когда-нибудь потом, когда-нибудь, но не сейчас", - отчаянно билось у неё в голове.
Кто-то ворвался в её комнату, распахнув дверь. Эстер откинула одеяла и увидела бледное от страха лицо своего отца. Он метнулся к окну и резко раздвинул шторы, и Эстер обнаружила источник холодного воздуха: стекло было разбито. Одна из веток дерева торчала сквозь него, острая и крючковатая. На мгновение она показалась Эстер жуткой чёрной рукой, манящей её к себе своим костлявым уродливым пальцем.
- Проклятье!..
Эстер вздрогнула и перевела испуганный взгляд на своего отца, от которого до сих пор ни разу не слышала никакого ругательства. Руки мужчины беспорядочно скользили по подоконнику, праздно мешая снег и стекло. Безжизненный белый цвет разбавился кричащим красным, и к горлу Эстер подступила мучительная тошнота.
- Прекрати, - слабым голосом взмолилась она, но он всё равно услышал. Более-менее придя в себя, он подбежал к ней и взял её на свои окровавленные дрожащие руки. Пока он переносил её в соседнюю комнату, она слышала его частое прерывистое дыхание и ощущала сумасшедшее биение сердца. Она не могла понять, что жжёт ей глаза: слёзы или же аллергия. Скорее всего, и то, и другое.
Он аккуратно уложил её на диван и ушёл, чтобы вернуться буквально через пару секунд, почти невидимым за грудой одеял, что он с трудом удерживал в руках. Надёжно укутав её, он снова куда-то пропал. Чуть позже он принёс ей свежезаваренный чай из лечебных трав и несколько грелок, полных горячей воды. Он поместил грелки под одеяла, передал ей в руки чашку, подвинул к ней ближе излучающий жар камин и только после всего этого тяжело опустился в кресло, стоящее возле дивана. У него был такой взгляд, будто кто-то близкий незаслуженно ударил его по лицу.
- Всё в порядке, - после пары минут напряжённого молчания прошептала Эстер. Её пальцы чуть покалывало от прикосновения к нагретому фарфору. Она сделала небольшой глоток и слабо улыбнулась. - Ты меня спас.
Из груди её отца вырвался утробный задушенный звук, меньше и больше всего напоминающий смех. Спрятав лицо в ладонях, он сгорбился и мелко затрясся. Эстер отвернулась, сжимая кружку до белизны пальцев. Ей было невыносимо смотреть, как её отец плачет от горя.
Ей хотелось попросить у него прощения, но она знала, что он всё равно не простит, потому что не поймёт или не поверит, за что. Иногда ей казалось, что они уже давно существуют в разных мирах, что между ними стоит непроницаемая стена. Они скользят вдоль неё, как беспокойные призраки, что не в силах разделить ни объятье, ни понимание. Эстер казалось диким и неправильным, что общая боль сделала их ещё более чужими друг для друга и одинокими.
Каждый пережитый ей день отличался от предыдущего только до своего завершения, когда становилось понятно, что он тоже не станет роковым и последним.
Памятные заметки (1).
Когда Эстер было восемь, она гостила у своей близкой подруги на выходных. Она тогда ещё была здорова, а вот у второй девочки была аллергия. Совсем слабая, невинная и почти ненавязчивая. Она вдыхала цветочную пыльцу и забавно чихала. Её мама, как и она, очень любила цветы, но из-за проблемы своей дочери редко приносила их в дом, но даже тогда ставила небольшие букеты на прикроватную тумбочку возле своей кровати. Подруге Эстер строго воспрещалось заходить в родительскую спальню, но иногда - в отсутствие родителей и благодаря неосмотрительности няни - ей удавалось прокрасться туда и выхватить из вазы несколько отдельных цветков. Эстер помнила, как её подруга цепляла яркие бутоны себе и ей в волосы, вертела их между пальцев, подносила к лицу и чихала, заливаясь детским непосредственным смехом. Эстер смеялась тоже. И всё было хорошо.
Аллергия не была для подруги Эстер смертным приговором. Также как и для многих других людей, у которых она проявлялась чем-то вроде насморка или лёгкого зуда, не вызывающих ничего, кроме досады. Они принимали таблетки и вели полноценный образ жизни. Даже те, у кого была такая же странная аллергия, как у Эстер, - на холод или, к примеру, на солнце. Она пока была единственной во всём мире, у чьей аллергии была смертельная форма. В начале болезни её обследовали многие врачи-специалисты, но все они вынесли один и тот же неутешительный вердикт. В результате отец забрал её из больницы, уверенный, что домашняя обстановка пойдёт ей на пользу. Он вознамерился сам найти ей лекарство, но Эстер не позволяла себе надеяться. Уже в свои двенадцать она не верила в чудеса.
***
В полумраке Эстер смотрела на своих ладони, бледные, тонкие, с проступающими голубоватыми венами. Они казались ей почти прозрачными. Она поднесла одну из них к лицу, чтобы проверить, увидит ли она сквозь неё комнату, как через стекло. Но, сколько она не смотрела, перед глазами всё также оставалась её собственная больная бледная кожа. По крайней мере, на ней не было красных пятен или сыпи, что обычно появлялись от холода. Как же глупо и как же страшно было иметь на него аллергию. Особенно в смертельной форме, невесело добавила Эстер про себя.
Её отец вошёл в гостиную и бодрящимся голосом сообщил, что стекло в окне её спальной комнаты заменили и она может вернуться туда, как только воздух там нагреется до допустимой температуры. Эстер изобразила на лице некую смесь восторга, нетерпения и благодарности. Подбодренный реакцией своей дочери, мужчина опустился в кресло и на протяжении нескольких часов рассказывал, куда они отправятся, что будут делать и как им будет весело, как только Эстер выздоровеет. Это было невыносимо. Эстер хотелось закричать на него, велеть ему замолчать, но она не хотела причинить ему боль.
Памятные заметки (2).
На прошлое Рождество она попросила выздороветь или чтобы наступило вечное лето. В любом случае было бы неплохо.
Она забыла лица своих друзей. Отец показывал ей фотографии, но в свете электрической лампы они почему-то казались другими. Шторы по-прежнему были глухо задёрнуты, как будто в том доме верили, что те остановят проникновение холода.
Болезнь не то преобразовалась, не то пробудила в её организме другие аллергические реакции: например, на шерсть или на большинство фруктов и ягод. Каждый день она ждала, что страшная болезнь отнимет у неё последнюю отраду - её излюбленный шоколад.
Когда было совсем плохо, больно и страшно, она залезала в шкаф, стоящий в углу её комнаты, зажигала лампочку, висящую на внешней стороне дверцы, и писала в своём дневнике. Писала о том, как любит смотреть телевизор, потому что он показывает весёлые и интересные вещи и при этом не причиняет ей боль. Ну разве что только чуть-чуть, ту, что вызвана завистью. Там, в телевизоре, всегда много солнца, и ветра, колышущего листву, и проливных сладко пахнущих озоном дождей, и хрустального снега, и людей, которые воспринимают всё это как ни в чём ни бывало. Они казались ей существами с чужеродной планеты. Или нет, всякий раз одёргивала она саму себя, это она - чужая среди остальных, нормальных людей, у которых есть будущее и планы, а ещё истории, над которыми можно плакать или смеяться, которые можно кому-то рассказать, у них есть те, кто выслушает эти истории, смешные и грустные, большая семья, друзья, пусть даже просто знакомые… У них есть собаки и апельсины, школьные автобусы и дневные прогулки по парку.
"Мы же как растения, - писала она в дневнике. - Нам нужны место, полезные вещества, влага, солнечный свет и свежий воздух… Некоторые цветы оживают, если с ними разговариваешь. Мы совсем как растения. Ещё мы такие же хрупкие. И зависимые. И недолговечные".
Один раз лампочка лопнула с сухим треском, потухла, погрузила её во тьму. Она сидела неподвижно и тихо, прижимая дневник к груди и глотая слёзы. Он трижды постучал с той стороны. Она постучала в ответ, почти неслышно - своим худым крошечным кулаком. Он спросил, как дела, она горько улыбнулась, покачала головой и не ответила. Он отошёл в другой конец комнаты, включил телевизор и рассмеялся чему-то. Она слушала звуки, которые были неполноценными без визуальной картинки. Не выдержав, она осторожно приоткрыла дверцу шкафа, но со своей позиции всё равно не могла увидеть экран. Коротко вздохнув, она выбралась из шкафа и пошла к дивану на четвереньках, как кошка. Забравшись в кокон из одеял и подушек, она свернулась клубком и какое-то время чувствовала себя почти нормальным ребёнком. Таким, у которого ещё вся жизнь впереди и потому всё возможно.
Он напоил её горячим шоколадом, выключил телевизор и, обняв её, продолжил строить будущее, которого у них никогда не будет. При этом он не смотрел ей в глаза. Когда она уснула, он поцеловал её в лоб и осторожно перенёс на кровать. В его руках она ощущала совсем невесомой, будто была игрушкой из мягкого плюша.
***
Эстер спала, обняв тонкими руками подушку. Её губы были чуть приоткрыты, а на глаза падала отросшая чёлка. Её отец сидел на стуле у её изголовья и просто смотрел на неё, невидимой кистью обрисовывая родные черты. Но он знал, что если она умрёт, он постепенно её забудет. Даже если не заметит того, как образ Эстер переформируется в нечто другое, пусть даже близкое к изначальному. Правда у него останутся её фотографии, но только те, что были сделаны до начала болезни. На них изображена та девочка, которую он уже успел забыть. Его дочь, спящая сейчас в кровати и, он молился об этом, видящая восхитительные по красоте и ощущениям сны, не была той, кто смотрела на него из-под пыльного стекла своими слишком беззаботными и потому чужими глазами.
Ресницы Эстер затрепетали. Просыпаясь, она улыбалась. Когда же её глаза окончательно стали осмысленными, улыбка исчезла.
- Мне снилось, что я здорова, - прошептала она хрипловатым со сна голосом. - Я так люблю и ненавижу эти сны. Эти несколько секунд пробуждения, когда сон является частью реальности.
Её отец только кивнул. У него не было ответа, который удовлетворил бы Эстер.
- Я принесу тебе горячий шоколад, - предложил он, лишь бы обеспечить себе пару секунд спасительного уединения. В такие моменты, когда Эстер не скрывала свою боль, он был так близок к тому, чтобы сдаться. Иногда было почти непосильно нести это бремя: быть отцом, служить опорой, притворяться сильным, хранить надежду за них двоих.
Передав Эстер кружку, он ушёл в гостиную и устроился там в углу, за столом, в очередной раз погрузившись в работу. Он должен был найти лекарство, чего бы это ему ни стоило. В последние дни он чувствовал, что близок к решению проблемы, как никогда. Руки его дрожали, а сердце ускоряло ритм от нетерпения и вернувшейся к жизни надежды. Он был на верном пути.
Памятные заметки (3).
До того, как Эстер заболела, её отец был художником. Он никогда не получал соответствующего образования, потому, рисуя, не следовал никаким общепринятым правилам. В результате у него получались те особенные картины, заставляющие сердце на мгновение замирать в груди. Комната Эстер была тому свидетельницей: все стены в ней и даже потолок представляли собой одну большую панораму, изображающую кроваво-красные цветы, пылающие поверх белого снега или же проступающие сквозь прозрачную голубизну льда. Эта работа была второй фавориткой в списке Эстер.
Её самая любимая картина раньше висела над камином в гостиной. На ней была запечатлена она в возрасте семи лет вместе с родителями. Её отец выглядел гораздо моложе, ухоженнее и здоровее. Он улыбался, и в его глазах плясали весёлые искры. А рядом стояла мама Эстер: такая красивая, будто сама по себе живая картина. Эстер была её уменьшенной копией: такие же длинные чёрные волосы, белая кожа и большие тёмно-серые глаза. Мама бросила их с отцом, как только Эстер был вынесен страшный диагноз. Она оправдывала себя тем, что не в силах смотреть на то, как её дочь медленно умирает. В тот же день, когда она ушла, собрав в кожаные чемоданы все свои многочисленные наряды, тюбики губной помады и флаконы духов, картина над камином исчезла. Отец перерисовал её, заменив маму Эстер подставкой с цветочным букетом. С тех пор пустые холсты, кисти и тюбики с краской, обрастая пылью, покоились на чердаке.
Кусачее оранжевое пламя в камине трепетало и облизывало потрескивающие деревяшки. Эстер неотрывно смотрела на картину над каминной полкой. У неё, в отличие от отца, не получалось так просто заменить маму на вазу с цветами. Пусть она ушла, пусть она их обоих бросила, Эстер почему-то не ощущала предательства и не могла её ненавидеть. Она по-прежнему нуждалась в своей маме и украдкой мечтала, чтобы однажды та вернулась домой.
***
Девочка, задыхающаяся от духоты в шкафу, прикрыв глаза, улыбнулась в лучах электрического солнца. Она представила, что в мире она не одна мучается от такой же болезни. Ей стало чуть-чуть, но всё же легче умирать.
"Мне бы очень хотелось не быть одинокой в своём несчастье, - таким образом начала она новую запись в своём дневнике. - Делает ли это меня плохим человеком?.. Что вообще это значит? Это как быть второсортным? Ненормальным? Сумасшедшим? Больным?.. Или скорее всего злым… Но ведь совсем необязательно быть злым человеком, чтобы не быть добрым. Разве не так?..".
Памятные заметки (4).
Когда он подошёл к окну и слегка сдвинул штору, ему удалось рассмотреть через образовавшуюся щель обрывок манящего пронзительно-голубого неба.
- Мне бы хотелось, чтобы апельсины были голубыми, - однажды сказала она в тот день, когда ей из-за вышедшей из-под контроля непредсказуемой аллергии запретили потреблять цитрусы. - Чтобы они выглядели так, будто сделаны изо льда, но я всё равно могла к ним прикоснуться, потому что они не были бы холодными и опасными.
- Это не имеет смысла, - покачал головой её отец, но даже мысль не продолжил. Он не хотел, чтобы его дочь несла бред, но не решался спорить с ней, боясь рассердить или расстроить. Она знала об этом. Именно это знание расстраивало её и сердило.
- Книги, книги, книги… - шептала она, проводя рукой по предметам, упокоенным на столе. - Они мне больше не нужны. Зачем они мне? Зачем они были нужны мне раньше?..
- Они могут быть увлекательными, - пожал плечами её отец.
- Найди мне книгу, в которой ни разу не употреблены слова "холод", "ветер", "прохлада" или "снег", и я поверю тебе, - выдохнула она удручённо. - Забудь… Это не причина. И это неправда. Такие книги есть. Должны быть. Я просто не могу читать при электрическом свете. Я ненавижу электрический свет.
- Тогда давай снимем шторы с окна, - пожав плечами, предложил ей отец. - Солнце ведь греет, значит оно на твоей стороне.
- Оно только дразнит меня. Здесь, взаперти, солнечный свет кажется мне второсортным. И я знаю, что это не имеет смысла.
То, что двенадцатилетний ребёнок умирает от аллергии на холод, тоже не имеет смысла, но всё равно происходит. Он подумал так, но вслух ничего не сказал.
***
Тем особенным утром Эстер проснулась от крика. Окно было закрыто, а шторы как обычно плотно задёрнуты но звонкие голоса, лишь слегка приглушённые, всё равно доносились снаружи. Эстер не ощутила страха, пока выбиралась из постели и пересекала комнату. Остановившись у окна, она с трудом раздвинула портьеры и на секунду зажмурилась, когда холодное зимнее солнце ослепило её, хлынув в лицо впервые за очень долгое время. Как только зрение восстановилось, она увидела, что там, во дворе, свободные и здоровые дети носятся друг за другом, играя со снегом, смеясь и сияя глазами. Они были так прекрасны, совсем как те розы на снегу, что расцветали внутри её комнаты.
Эстер стало больно. Она вцепилась ладонями в подоконник и охнула от боли, но уже другой. Отдёрнув руку и поднеся её к лицу, она увидела крошечный осколок стекла, впившийся в кожу. Она вытащила его и заворожено наблюдала, как быстро скопившаяся кровь образовала насыщенно-красную каплю. Рука Эстер дрогнула, капля сорвалась и скатилась по её ладони, оставляя искривленную тонкую линию. Эстер рвано вздохнула, прикрыла глаза и, поднеся ладонь к губам, попробовала кровь на вкус. Она оказалась тошнотворной, горьковато-кислой. Но Эстер волновало другое: то, что кровь была доказательством её человечности. Здесь и сейчас, стоя у окна в нескольких тёплых свитерах, но уже ощущая холодную дрожь, она была настоящей. Но она знала, что никогда не будет в действительности живой и свободной, если продолжит сидеть взаперти. Букет, что заменил маму на картине в гостиной, цветы на стенах и потолке в её комнате, - они никогда не завянут, но сама она чахла, лишённая солнечного света и свежего воздуха. Эстер ощущала себя ещё одной творческой работой своей отца, которую он надеялся уберечь, спрятав от внешнего мира.
Эстер наконец поняла, что на самом деле её убивает не болезнь, а заточение.
Эстер подбежала к шкафу, где на ржавом крючке висела её любимая ярко-красная накидка. Она надела её поверх остальной одежды и, прежде чем отойти от шкафа, задержалась взглядом сначала на единственной оставленной в нём вещи - на своём дневнике, - а после на дверце шкафа, по которой она скользнула рукой, обрисовывая пальцами собственные рисунки. После она вздохнула и вернулась к окну, ни разу не оглянувшись. Распахнув его и взобравшись на подоконник, Эстер спрыгнула вниз. Они с отцом жили в одноэтажном доме, потому спрыгнуть - особенно в сугроб - было совсем не опасно и даже не страшно. Оказавшись во дворе, Эстер устремилась к играющим детям. Увидев её, мальчик примерно одного с ней возраста бросил ей ярко-голубой мяч. Эстер поймала его, ощущая прилипший к нему колючий снег. Она бросила мяч обратно его хозяину, чувствуя, как крошечные иголки холода впились ей в пальцы. Они играли так какое-то время, пока Эстер случайно не забросила мяч так далеко, что тот скатился вниз по ледяному склону. Эстер ждала, что мальчик расстроится или начнёт на неё кричать, но вместо этого он неожиданно подбежал к ней, схватил её за руку и потянул за собой. Его горячие пальцы сжимали её ледяные.
Они спустились со склона лёжа на спинах. В какой-то момент Эстер отпустила чужую руку, в первую очередь потому, что уже с трудом ощущала свою собственную. Она смеялась от переполняющего её непонятного и необъяснимого счастья, не обращая внимание на то, как жгут и слезятся глаза, как зудит всё тело, как невыносимо трудно становится вдохнуть ледяной зимний воздух.
Оказавшись у подножия склона, Эстер упала в снег лицом вниз и застыла. Маленькое приключение, больше напоминающее волшебный сон, закончилось, и на неё, с проворностью и беспощадностью чудовища, накинулась та реальность, в которой она была безнадёжно больна, в которой она умирала, здесь и сейчас. Ей удалось только слегка повернуть голову, чтобы снег не забивался в глаза, рот и нос. Из-за проявившейся благодаря холоду аллергии её горло опухло, и теперь она задыхалась. Ужас сковал её, не позволяя подняться. Весь её мир сузился до тщетных попыток вздохнуть, потому она почти не видела нависшей над ней фигуры, не чувствовала, как её слабо тянут за руку, слышала, но не могла разобрать, что именно этот кто-то кричит. Однако вскоре всё прекратилось. Правда, крик ещё какое-то время звучал, но всё дальше и дальше.
Стало тихо. Только кровь бешено стучала в висках. Её частое дыхание срывалось с губ в виде облачков белого пара. Как во сне.
Когда белизна вокруг стала медленно гаснуть у неё перед глазами, она услышала скрип снега, как будто кто-то бежал по направлению к ней. Или мимо, туда, откуда снова доносились смех и голоса непринуждённых и беззаботных очень счастливых людей…
Часть 2.
"Докажите мне, что это я сошёл с ума, а не весь окружающий мир. Докажите мне, что это я не прав, а не вы. Докажите, что мой мир менее реален, чем ваш. Вы будете богами тогда. … Вы никогда этого не докажете".
"У него не было имени или звания. Он не помнил ни одного прозвища, ни одного ласкового обращения. Он был отцом Эстер. Просто отцом Эстер. Только отцом Эстер".
***
Каждое утро солнце лениво вползало в комнату, где некому было его встречать. Оно падало тонким бледным слоем на стол, заваленный книгами, тетрадями, письменными принадлежностями и прочими мелочами… Оно золотило пыль, витающую в воздухе, так правильно и совершенно, как это изображают только в кино, чтобы сделать акцент на опустошённости и тишине. Солнце ложилось на кровать, будто человек, вытягивалось, выгибалось, дрожало, но не оставляло на мятых простынях ни отпечатка, ни запаха кожи. Давно никем не тронутое постельное бельё всё ещё хранило теплоту, аромат и даже контуры чужого тела, которого больше не было в мире, освещаемом солнцем. Солнцем, что неугомонно плясало по оконной раме, подоконнику, стенам и полу и было так радо оказаться в новом ещё неизведанном месте. Раньше в этой комнате всегда были задёрнуты шторы, потому что тому, кто в ней жил, было невыносимо видеть такой желанный и такой недоступный окружающий мир.
Но сейчас и тяжёлые пыльные портьеры, и шкаф, что раньше стоял в углу, отправились на чердак. Но на полу был по-прежнему различим контур последнего, ненормальный и возмутительный лишённый пыли прямоугольник. Открывая дверь и замирая на пороге, кто-то любил подолгу смотреть на это очевидное несовершенство, на воспоминание, от которого становилось тревожно и больно и одновременно - приятно. Существует то самое редкое удовольствие, что приносит светлая печаль или болезненно-сладкая радость, оставленная умершими в мире живых. Нашими близкими, чьи призраки всегда будут преследовать нас, но только нам решать, каковы будут их намерения. Ведь в сущности все мы живём только прошлым: фотографиями, на которых мы молоды и чисты, событиями, которые уже произошли и потому стали историей, чувствами, уже зарождёнными кем-то и чем-то в наших сердцах, отношениями, ещё не ставшими историями, но уже вызывающими эмоции. Всё, что с нами происходит, задумано для того, чтобы стать памятью, бесплотной, но зримой. Память - такой же призрак, потому мы выбираем, какие чувства она нам принесёт. Будем ли мы плакать, как дети, временно и бесполезно, но каждый раз, будто на пороге конца света, или как будто мы ранены, и рана не заживает, к ней нельзя прикоснуться, потому что это причинит только большую боль, непозволительно сильную, невыносимую и смертельную, и мы терпим, сжав зубы, и ждём, что кожа стянется сама собой, что края плоти, насильно разделённые, начнут цепляться друг за друга в попытке вновь стать полноценными, мы ждём, что наши раны заживут, как по мановению дурацкой волшебной палочки, и даже не оставят уродливый шрам, ждём, что старый волшебник погладит нас по голове, глядя своими мудрыми и проницательными глазами, улыбнётся и убедительно соврёт, что всё будет хорошо. А если не плакать, то будем ли мы смеяться, как в последний раз, может, напротив, как в самый первый, когда новизна - это счастье и чудо, может, мы будем хохотать от облегчения, от экстаза, от боли, от сумасшествия, может, от шутки, прозвучавшей близко, но, увы, не адресованной нам.
Кто-то, кто часто стоит на пороге комнаты, никогда не заходит внутрь. Он только наблюдает, оценивает шёлковую обивку гроба, который уже занят кем-то другим. Это кто-то выжидает, когда пыль соберётся в чистом прямоугольнике и заставит его исчезнуть. Этот процесс напоминает ему то, как болезнь наполнила собой его дочь и разрушила её тело.
***
Если близкий вам человек болен, он автоматически становится вашей единственной ассоциацией с данной болезнью. Потому когда упоминалась аллергия на холод, человеку, чья дочь ей страдала, не приходило в голову строгое определение из медицинского справочника. Он видел лицо своей дочери - покрытое красными пятнами, сыпью, переходящей от точек до язв и экзем. Видел её глаза, потухшие и безжизненные, будто покрытые мутными стёклами. На последней стадии её болезни ему казалось, что она уже давно умерла, а он не заметил, что она призрак, а он, дурак и садист, продолжает удерживать её рядом с собой против воли.
- Ты хочешь уйти? - спросил он у неё 21 февраля, глядя в пустоту расширенными замороженными зрачками. Он не знал, а она не говорила ему, что он напоминает приведение ещё больше собственной умирающей дочери. - Ты только скажи. Я пойму.
Она не ответила. Положила тонкую почти прозрачную руку к нему на плечо, широкое, твёрдое, тёплое даже через ткань его грубой домашней рубашки. Он почти не ощущал её прикосновения, но ему достаточно было видеть изъеденную аллергией ладонь, что замерла в молчаливой попытке утешить. Потом его бедная дочь опустилась рядом с ним на корточки и, уткнувшись лицом ему в локоть, неумело обняла его своими немощными руками. Они почти сразу бессильно сползли и опали вдоль её измождённого тела, чуть подрагивающими кончиками пальцем касаясь ковра.
- Он такой настоящий на ощупь, - почти неслышно сказала она. На нём была рубашка с коротким рукавом, а она по-прежнему упиралась лбом ему в руку, но он всё равно не ощущал тепла её дыхания на оголённой коже. Она не была с ним рядом. Или не должна была быть.
- Одно из двух, - сказал он, глядя вперёд немигающим взглядом. Стены слабо белели в полумраке комнаты. Они были самого тёмного оттенка, который только существует у белого цвета. Он подумал, что белый обязательно должен быть ярким и чистым, как снег или ангельские крылья, как ангельские крылья или снег… - Белый - это не отсутствие цвета, - продолжил он обрывисто говорить вслух свои мысли. - Потому что у белого есть оттенки. И они видны только в темноте. Иначе белый станет серым. Но только не в темноте.
Он не глядя нашёл рукой голову своей дочери, провёл неуклюже пальцами по её волосам, запутался в них и застыл. У её дешёвых кукол волосы были мягче на ощупь.
Он скривился, как от зубной боли. Как было бы чудесно, чтобы она вернулась туда, откуда пришла, и он забыл бы её безвозвратно. Он думал так иногда, а после очень долго и утомительно себя осуждал за это и ненавидел. Весь этот ритуал занимал время и мысли. Можно было обхитрить боль, усмирить её, посадить на цепь, как злого, но глупого пса. Только всегда наступает момент, когда его придётся подкармливать, чаще всего - собственной плотью.
"Отпусти меня" - говорили глаза его дочери на всех существующих и не существующих языках. Год назад она пела песни на французском, ела поджаренные тосты с вишнёвой глазурью, строила забавные рожицы перед зеркалом, тайком красила губы помадой, купленной на карманные деньги вместо школьного завтрака. А потом она замолчала. Стала сама напоминать поджаренный тост. Все зеркала были занавешены. Её отец подумывал избавиться от них или хотя бы отнести на чердак, хотя первое и второе было практически одним и тем же. В конце концов, зачем зеркала в доме, где никто в них не смотрит? Ему было противно его собственное лицо. Однажды он нашёл тюбик губной помады в мусорном ведре. Он вытащил его и поставил на холодильник. Его взгляд часто задерживался на проклятой штуковине. Она была частью того прошлого, о котором он теперь мог только мечтать. Его тоска была чёрной, мучительной.
У его дочери, у единственной во всём мире, была особая форма аллергии на холод. Если обыкновенная сопровождалась только насморком, мигренью, затруднённым дыханием и незначительным высыпанием, но в случае его дочери холод обладал смертельным эффектом. Болезнь прогрессировала настолько, что даже самые лёгкие порывы ветра наносили её телу серьёзный невосполнимый урон. Но без свежего воздуха она чахла, как скрытый в душном мраке цветок. Её отец знал, что она… Он никогда не заканчивал эту мысль.
- А потом мы пойдём в парк… - говорил он и ненавидел себя за жестокую ложь и пустую надежду.
- И я буду, как все остальные люди, для которых прохлада - пустяк и обычное дело... - сонно пробормотала его дочь. Её голос звучал так, будто она знала, что ей лгут, а надежду давно потеряла.
***
Счастье переполняло его, пытаясь вырваться наружу. Его трясло, бросало то в холод, то в жар. Он никак не мог поверить в происходящее. Почему-то у людей всегда возникают сомнения, когда с ними происходит нечто хорошее.
Не в силах больше сдерживать свой восторг, он ворвался в комнату Эстер.
- Я нашёл его, - выдохнул он, вцепившись себе в волосы и задыхаясь от нервного смеха. - Эстер, я нашёл лекарство. Я спасу тебя. Слышишь?.. Ты будешь жить!.. Долго-долго…
Эстер печально улыбнулась, соскользнув с подоконника, на котором она сидела, глядя в окно. Он отстранённо заметил отсутствие штор и запутавшийся в её волосах снег. Но всё это теперь было неважно.
- Я… - он начал и запнулся, подавившись очередной порцией неудержимого смеха. - Боже, ты не представляешь себе, как я счастлив…
Краем сознания он подозревал, что что-то не так. Эстер уже давно должна была броситься к нему в объятья. Он смотрел в её пустые замороженные глаза и не понимал, почему они до сих пор не ожили, наполнившись радостными тёплыми искрами. Но всё это теперь было неважно.
- Мне нужно сделать звонок, - наконец, сказал он и выбежал в коридор.
Из-за волнующей дрожи в руках ему пришлось несколько раз набирать один и тот же номер, который он до сих пор знал наизусть. На то, что за все эти годы номер не был сменён, оставалось только надеяться.
Продолжительная череда монотонных гудков оборвалась, и он уже ждал услышать лишённый эмоций прохладный голос автоответчика. На самом деле, именно такой голос ему и ответил, но, как ни странно, не стандартной механической фразой.
- Алло, - сказал женский голос, холодный и неэмоциональный, но, как он запоздало осознал, вполне настоящий, осмысленный, а не принадлежащей программе. - Что тебе нужно? - добавил голос после напряжённой паузы. - Если ты так и будешь молчать, я повешу трубку.
- Нет, стой, - выдохнул он, вцепившись в телефонный аппарат до боли в пальцах. - Ты должна приехать. Это очень важно.
- Зачем? - Она вздохнула и продолжила, не дождавшись ответа: - Я понимаю, как сильно ты переживаешь…
- Нет, не понимаешь, - внезапно оборвал он её, жёстко и почти яростно. - Ты ушла.
Несколько тяжёлых секунд было слышно только её затруднённое дыхание.
- Что ты от меня хочешь?.. - наконец спросила она, устало и немного растерянно.
- Чтобы ты приехала, - упрямо повторил он, чувствуя, как всколыхнувшаяся на мгновение злость вытесняется вновь обретённым восторгом. - Ты первая должна это видеть. Это просто потрясающе…
Она снова вздохнула. Он нахмурился.
- Хорошо, - сказала она побеждённым, но недовольным голосом. - Я приеду.
- Спасибо, - искренне отозвался он. - Ты не пожалеешь.
Она прервала разговор, не попрощавшись. Он покачал головой, не в состоянии снова на неё разозлиться. По его лицу расползалась глупая неприлично счастливая улыбка.
***
Они с Эстер вместе сидели в гостиной напротив камина и одинаково смотрели на висящий над ним портрет.
- Ваза мне нравится больше, - сказала Эстер. - Я поняла это только сейчас.
Он снял снежную муху с её плеча и безмолвно удивился тому, что та до сих пор не растаяла.
- Скоро ты выздоровеешь, но пока ты не должна гулять, особенно зимой, - поучительно сказал он Эстер. Она криво ему улыбнулась и послушно кивнула.
Раздался звонок в дверь и отец Эстер бодро поднялся. Он вернулся в гостиную в сопровождении мамы Эстер, которая больше не напоминал ту женщину, что была изображена на портрете над камином до того, как её заменила ваза с цветами. Эта новая женщина выглядела измученной и больной, гораздо старше своих лет.
- Зачем я здесь? - спросила она, задержавшись взглядом на злополучной картине над каминной полкой и даже не повернувшись в сторону с любопытством наблюдающей за ней Эстер.
Выдержав эффектную паузу, отец Эстер с волнением в голосе произнёс:
- Я нашёл лекарство.
Во вновь восстановившейся тишине мама Эстер смерила его откровенно непонимающим взглядом.
- О чём ты говоришь? Какое лекарство? - спросила она, вскинув небрежно выщипанные брови.
- Лекарство от аллергии на холод, разумеется, - усмехнулся он с таким выражением лица, будто его слова являются очевидными.
Несколько секунд они просто смотрели друг на друга. На её лице лежала некрасивая тень.
- О, - произнесла она тускло.
Теперь она смотрела вперёд себя немигающе. Уголки её губ казались неподъёмными. Её голос всегда звучал механически и искусственно. Он вспомнил, с какими мыслями он всегда прикасался к ней. Он протянул руку так, как делал это много раз в потерявшем очертания прошлом. Он дотронулся до её лица не в приступе нежности или, тем более, любви. Ему снова стало любопытно, была ли её кожа каменной только на вид или же ещё и на ощупь.
Она вздрогнула и сделала шаг назад.
- "О"? - моргнув и тем самым сбросив оцепенение, переспросил он неверяще. - Это всё, что ты можешь сказать?
Он спрятал руки в карманы и сжал их там в кулаки.
- Ты должен меня понять, - на секунду она схватилась за горло костлявой пепельного цвета рукой. - Я более, чем удивлена твоим заявлением. В конце концов, раньше ты даже не интересовался наукой…
- Человек способен на невозможное ради тех, кого он любит, - произнёс он тоном, в котором спокойствие лишь слегка нарушалось укором.
Взгляд женщины-мумии снова метнулся на картину, висящую над камином. Она поджала свои забальзамированные губы.
- Зачем она здесь? - спросила Эстер. - Её нет на картине. Она здесь лишняя.
- Я нарисовал вазу поверх, - возразил он, сосредоточенно глядя своей дочери в глаза. - Она по-прежнему там.
Его слова вывели мать Эстер из холодного ступора.
- С кем… - начала она, нахмурившись.
- Разве ты не рада? - быстро перебил её он.
- Рада?.. - переспросила она, всё ещё пребывая в смешанных чувствах. - Но ведь теперь уже поздно.
- Нет, всё ещё можно исправить…
- Я так понимаю, ты имеешь в виду других детей, страдающих подобным недугом…
- Разумеется, но в первую очередь я должен помочь Эстер.
Наступила ещё одна пауза. Они смотрели друг на друга: он - обнадёжено и выжидающе; она - с непониманием и толикой отвращения. Где-то на заднем плане Эстер захихикала.
- О чём ты говоришь?.. - прошептала она наконец. Её голос больше не был лишённым эмоций.
Он вздохнул так, будто она его утомила.
- Ты всё ещё мне не веришь, да?.. - на его губах возникла снисходительная улыбка. - Постой, лучше я тебе всё покажу…
Они вместе подошли к его письменному столу, погружённому в мягкую тень. Бормоча себе под нос, он стал рыться в многочисленных записях. Её взгляд упал на один из листов, вырванных из простой тетради в клетку. На нём был рисунок, выполненный цветным карандашом.
- Что это? - спросила она, протянув руку и остановив её в паре миллиметров от своей находки.
- Рисунок Эстер, - отвлекшись на мгновение, бросил он. - Голубые апельсины.
Её брови взлетели, а губы дрогнули. Краем глаза он видел, как Эстер приблизилась к ней и осторожно взяла за руку. Её мать этого не заметила.
- Вот, - наконец, воскликнул он и с победным видом передал своей бывшей жене растрёпанную стопку листов.
Она аккуратно взяла их почти самыми кончиками своих длинных тонких пальцев. Её короткие ногти были выкрашены в лак цвета индиго.
- Я не понимаю… - выдавила она, беспомощно перебирая листы. - Это такая извращённая шутка?
- Нет, я… - начал он, но был прерван её яростным криком. Она бросила ворох бумаги ему в лицо. Листы разлетелись и, не достигнув своей цели и приземлившись, остались лежать у его ног.
- Ты подонок, - процедила она, делая шаг назад. - Ты всё-таки решил отомстить? Наказать меня таким образом?..
- Что с тобой? - пробормотал он, глядя на неё расширенными глазами. Когда её мать начала кричать, Эстер отпустила её руку и теперь пряталась за спиной у отца. - Прекрати истерику. Ты пугаешь Эстер.
Эти слова возымели эффект. Мать Эстер замолчала и внезапно окаменела. Потом её плечи опали, а лицо скривилось, словно от боли.
- Зачем ты это делаешь?.. - выдохнула она не своим голосом. - Зачем ты это делаешь с нами?
- Я спасаю её, - твёрдо произнёс он. - Я спасаю нашу дочь.
С её губ сорвался нервный задушенный смех. Она обняла себя руками и попятилась, пока не упала на диван. Сгорбившись, она спрятала лицо в ладонях и застыла.
- Ты сумасшедший, - приглушённо проговорила она. Перед глазами её всё плясали изображения на тех листах, что он передал ей, как доказательство. Это были по-настоящему талантливые рисунки, в каждом из которых она узнала свою дочь: улыбающуюся, спящую, играющую во дворе, лепящую снеговика, сидящую на подоконнике и мечтательным взглядом смотрящую в окно, валящуюся на полу у камина с книгой или на диване перед телевизором, бегущую по цветочному полю или по пляжу с гигантским воздушным змеем над головой, уснувшую в тени раскидистого клёна, купающуюся в озере, кормящую голубей в парке, катающуюся на разноцветной карусели, пока ветер развевает ей волосы, сидящую в кафе за очередной вазочкой фруктового мороженого... Это были те редкие картины, по которым было видно, что позировавшим для них людям отведено особое место в сердце художника.
Он наблюдал за тем, как Эстер подошла к дивану и опустилась перед своей матерью на колени.
- Я думал, что теперь, когда я нашёл лекарство для Эстер, ты захочешь вернуться, - тихо сказал он. - Хотя ты и не заслуживаешь, - добавил, чуть нахмурившись. - Я никогда тебя не прощу, но Эстер - другое дело. Она не понимает, за что тебя в принципе следует или не следует прощать. Ты нужна ей. Она любит тебя безусловно. И пусть любить её также, как нам известно, ты не способна, я всё же надеялся, что она нужна тебе тоже. Видимо, я ошибся.
Эстер нежно отстранила руки своей матери, которыми та закрывала лицо. Приподняв её голову, она несколько секунд просто смотрела ей прямо в глаза. Ему казалось, что они общаются невербально. Так, как взаимодействуют близкие души, что было неожиданным открытием, ведь мать Эстер давно прервала эту незримую связь.
- Наша дочь будет жить, - сказал он, сжав кулаки.
- Наша дочь умерла, - хрипло отозвалась женщина на диване.
Эстер подалась вперёд и трепетно прикоснулась синими губами ко лбу своей матери.
Он моргнул. Женщина на диване по-прежнему сидела, закрыв ладонями лицо. В гостиной они были вдвоём.
- Эстер!.. - позвал он, чувствуя, как сердце бешено забилось в груди.
- Прекрати, - взмолилась его бывшая жена так, будто его слова причиняли ей боль. Он отстранённо подумал о том, что раньше она никогда и ни о чём не просила. - То, что ты делаешь, - аморально.
- Я спасаю нашу дочь, - сказал он недовольно. Странное поведение женщины стало его раздражать.
- Эстер умерла пол года назад, - отчётливо и ядовито произнесла она, вскинувшись и взглянув на него влажными яростными глазами.
Он автоматически посмотрел на настенный календарь, висящий напротив входной двери. 17 июня.
- Это неправда, - отрезал он. Черты его лица ожесточились.
Она покачала головой, зарывая пальцы в свои тусклые волосы. Он поморщился от того, какими спутанными они выглядели. В последний раз, когда он видел свою бывшую жену, она выглядела безупречной, как манекен.
- Я скучаю по тебе, - сказала Эстер, появившись в дверном проёме.
По его мнению она должна была обращаться к своей матери, вот только смотрела она вовсе не на неё. Встретившись с ней глазами, он понял, что тоже скучает. Внутри жгло невосполнимой утратой. Что лучше: знать истину и мучиться или заблуждаться, но при этом оставаться в порядке?.. Неведение - одно из лучших успокоительных средств.
- Но это неправильно, - уверенно произнёс он. - Что-то пошло не так.
Он поймал на себе взгляд своей бывшей жены, который благодаря внезапному осознанию исказился, наполнившись щемящей отвратительной жалостью.
- Ты не шутишь, - выдохнула она как будто разочарованно. - Мне так…
- Нет, - оборвал он её, - не смей говорить, что тебе жаль.
- Ты хочешь уйти? - спросил он у неё 21 февраля, глядя в пустоту расширенными замороженными зрачками. - Ты только скажи. Я пойму.
Он сморгнул воспоминание и снова посмотрел на календарь. 17 июня. Пол года. Мертва.
- Это абсурд, - выпалил он, а после нервно хихикнул. - Абсурд. Абсурд.
Эстер лежала у камина. Её волосы разметались по ковру и красной накидке.
- Он такой настоящий на ощупь, - прошептала она, снова и снова проводя рукой по шершавому ворсу. Ему показалось, что его сердце остановилось в груди. Она взметнула на него взгляд и неожиданно подмигнула.
Пол года. Мертва.
- Но что это меняет? - спросил он непонятно у кого.
Он услышал, как хлопнула входная дверь. На диване больше никто не сидел.
- Ты должен нарисовать вместо меня вешалку, зонт или, быть может, книжную полку, - лениво предложила Эстер, бросив взгляд на картину над каминной полкой. - Или стул.
- Или стул, - тупо повторил он.
- Нарисуй подставку и вазу с фруктами, - усмехнулась Эстер. - Самый заурядный натюрморт на планете…
- А что если апельсины будут голубыми?
Эстер одарила его своей секретной благосклонной улыбкой.
- Пожалуй, я здесь задержусь, - сказала она, кусая свои синие губы. - Ты ведь не против?
- Здесь твой дом, - ответил он так, как будто это всё объясняло.
- Это наш дом, - поправила Эстер, встав на полу на колени. Ползком она добралась до своего отца и, потянув его за ледяную ладонь, опустила рядом с собой.
- Наш дом, - повторил он послушно. У него всё никак не получалось согреть её маленькие ладони, которые были ещё холоднее его собственных рук.
Памятные заметки (5).
Крики, звучавшие со двора, сразу вызвали у него неприятное подозрение. С одной стороны, нет ничего удивительного, в том, что с улицы доносится шум: дети там уже не первый день играли в снегу. Но с другой, этот шум был другим: среди весёлых голосов он услышал испуганный.
Он вбежал в комнату Эстер и застыл. Уже потом он осознал всю значимость того момента. Момента, когда он понял, что всё кончено. Он испытал слабую толику постыдного отвратительного облегчения, в котором так никогда и не признался даже себе самому.
Так или иначе, увидев, что комната его дочери пуста, он быстро сбросил с себя шокированное оцепенение и кинулся к распахнутому настежь окну. В первую очередь он увидел незнакомого мальчика, окружённого остальными детьми и их родителями. Ребёнок выкрикивал отдельные непонятные слова, рвано хватал ртом ледяной воздух и выглядел потерянным и напряжённым, как затравленный зверь.
Сердце мужчины сжалось. Он знал, что с его дочерью произошло нечто ужасное.
Взобравшись на подоконник, он поскользнулся и неудачно упал в снег. Опустившись на правую ногу под неестественным углом, он ощутил колющую непрерывную боль. Благодаря вывиху он не мог идти ровно и был вынужден прихрамывать, что значительно замедляло шаг. Он ругался сквозь зубы и тяжело дышал, чувствуя, как горит лицо. При его появлении люди во дворе на секунду замерли, а после зашептались, бросая в его сторону настороженные взгляды. Он не обратил на них внимания и даже не остановился, чтобы выяснить, что случилось с мальчиком, который больше не кричал, а только мелко подрагивал, неслышно плача, или чтобы спросить, не видели ли они его бедную больную дочь.
Он шёл туда, куда, размахивая руками, чаще всего указывал плачущий мальчик. Он не мог понять, почему остальные люди не заметили этого жеста, почему они не отправились посмотреть, не нужна ли там кому-нибудь помощь. Просто всем хочется как можно дольше удержать спокойствие, натянуть его на себя насильно, как севший после стирки и потому не подходящий, но всё равно любимый свитер.
Хромая и с шумом выдыхая сквозь зубы, сжатые от ноющей боли в ноге, отец Эстер медленно, но верно спускался вниз по ледяному склону. В какой-то момент он потерял равновесие и, тяжело завалившись на спину, понёсся по ухабистой снежной горе. От удара дыхание выбило из его лёгких, он растерялся, всё вокруг завертелось, будто во встряхнутом рукой снежном шаре.
Отцу Эстер удалось остановить падение на полпути, затормозив здоровой ногой. Кое-как переместившись с раскатанного гладкого льда на окружающий его с обоих сторон хрустящий снег, он поднялся на ноги и, более на взирая на боль, быстрым шагом пошёл вперёд, не отрывая глаз от большого красного пятна, застывшего у подножия склона.
Если расфокусировать взгляд, пятно казалось свежей кровью, дикой и неуместной на фоне ещё слышных детских голосов. Отец Эстер на мгновение прикрыл глаза, старая восстановить дыхание и унять бешеное биение сердца. Ему было страшно.
Если расфокусировать взгляд, пятно напоминало цветок. Красную розу, замороженную зимним дыханием. Этот же образ стоял у него перед глазами, когда он рисовал панораму в комнате своей дочери. Эстер говорила, что не любит живые цветы. Ей хотелось свои собственные, неуязвимые и долговечные. Ей хотелось, чтобы в её жизни была константа. Нечто такое, что не покинет её никогда.
Её отец был с ней не согласен, но никогда не говорил ей об этом. Он считал, что все настоящие цветы, нарисованные им в вазах или на снегу, - на самом деле мёртвые, ведь они сорваны и уже увядают.
Мужчина приблизился к своей дочери, упал перед ней на колени и дрожащей непослушной рукой отвёл перепутанные угольно-чёрные пряди с её лица. Его пальцы вместе со снежными хлопьями путались в её волосах. Он увидел её лицо: неестественно бледную кожу, уже приобретающую синеватый оттенок, истрескавшиеся и опухшие лиловые губы, ресницы, слипшиеся от инея, большие покрасневшие и влажные глаза, остекленевшие, с радужной оболочкой, похожей на грязно-серый каменный лёд.
Он звал её по имени, сначала громко, потом всё тише и тише, пока не перешёл на невнятное бормотание, в котором вскоре не осталось ни одного изначального звука. Потом было слышно только его дыхание.
Он наклонился и поцеловал её в лоб, где кожа, что на ощупь стала как у куклы из пластика, больше не была способна ни поглощать, ни излучать тепла. В складках алой материи, припорошенной снегом, он нашёл её крошечную синюшную руку и неуклюже сжал в своей, будто до сих пор боялся причинить боль.
Он тяжело опустился рядом с ней на снег, чьего холода он больше не чувствовал. Он лежал на спине, сжимая ладонь Эстер, и смотрел в небо, тяжёлое и густое, ослепшее, лениво рассыпающееся на лёгкие белые хлопья, которые, он надеялся, их вдвоём похоронят, скрыв навсегда от чужих преисполненных жалости глаз.
В сумерках снег стал дымчато-голубым. Покрыв его красными волнами, Эстер не двигалась так, как будто была игрушечной. Эстер не дышала.
Эпилог.
На самом деле, невозможно запомнить, выявить тот самый момент, с чего всё началось.
Это происходит не так, как в кино. Мы улыбаемся в точности, как в кино. Мы рвём друг друга на части в точности, как в кино. Мы любим, как в кино. Мы сходим с ума, как в кино. Мы остаёмся одни также, как и люди внутри кинофильмов. Люди, записанные на плёнку, неизменно корчащиеся на экране. Но исчезаем мы не так, как это происходит в кадре. Совсем не так, не внезапно, но неуловимо, безвозвратно, но не до конца. Не так, как в кино.
И никто никогда не готов. Никто и никогда. Не готов умереть, не готов уйти, не готов проститься. Всегда есть незавершённые дела и невысказанные чувства. Всегда есть, ради чего бороться и за что цепляться. Выживать. Больше того, чтобы умереть, мы хотим только жить.
Мы не такие, как в кино. Они там совершенны. И не только те, чья жизнь прекрасна, как безоблачное акварельное небо. Необязательно быть искусственным, фальшиво улыбаться и имитировать счастье, чтобы в тебе уличили подделку. На экране несчастные люди так безупречны. Их искажённые болью и перепачканные слезами лица всё также красивы. У киногероев всегда есть, что сказать. Их пластиковые на вид блестящие губы размыкаются в нужном месте и в нужное время. О, такие правильные слова. Они никогда не ошибаются в окончаниях, не путают и не забывают реплик. Они там совершенны. Мы не такие, как в кино.
Когда тебе плохо, никто не поможет. Все могут пытаться или притворяться: задействованными или хотя бы озабоченными. Сочувствующими, быть может. Но никто не спасёт тебя. Ты понимаешь это, потому тебе по-настоящему плохо. Не верь и не жди. Мечты сбываются только в кино. Растворяются, как в молоке. Разве мечты не мечты только потому, что несбыточны?..
Иногда мы всё же представляем, что мы играем в кино. Бежим от реальности, примеряя неподходящие роли. Как костюмы из гардероба, маски, разбросанные по полу гримёрной. Бутафорская кровь, бутафорские слёзы. Больно. Больно. Всё по сюжету. Взмах руки или ресниц, упавшая на ступени перчатка, улыбка одним уголком губ, пуля, вылетевшая из пистолета без характерной отдачи, картинный страх, картинный вздох, деньги, распечатанные на принтере, и втянутый в ноздри сахар. Больно. Больно. Но всё равно не так, как в кино.
А потом тебя стирают, как неудавшийся рисунок при помощи ластика. И даже если провести повторно карандашом по едва заметному следу, это уже не будет та самая стёртая линия. Мы незаменимы. У нас нет суфлёров. У нас всё не так, как в кино.
Он не решился выбросить даже ту одежду, которую она ещё при жизни давно перестала носить. Он не решился выбросить то, что выбросить не решалась она. Он комкал её детские платья, пока те окончательно не утратили её аромат. Пока они не стали ничьими платьями. Ему часто снилось, как он сжигает их во дворе.
Он надел их на её больших удивительных кукол, которых он сам всегда немного побаивался. Эти странные искусно выполненные игрушки слишком сильно напоминали настоящих людей. Он нарядил их в её платья, а после усадил за кукольный стол для чаепития. Увидев эту картину, она бы сказала: "Абсурд". Она любила это слово, называя его взрослым и потому многозначительным.
Абсурд. Абсурд. Мёртвые кружева на воротниках и салфетках. Неподвижные ладони из гладкого пластика. Он поднёс зажигалку к одной из них. Та стала чёрной, испускающий отвратительный запах. Он погладил куклу по голове. Она его ни за что не осудит.
Он укладывал кукол спать. Абсурд. Он смотрел вмести с ними телевизор. Не мог пропустить очередную детскую передачу, от которой она всегда приходила в восторг. Больше всех ему нравилась кукла с длинными тёмными волосами и глазами из самых печальных серебристо-серых стёкол. Абсурд. Она напоминала ему её. Абсурд. Абсурд.
Будь он в кино, он достал бы из чулана ружьё, спустился бы с ним в подвал и снёс бы себе голову. Будь он в кино, он бы стал похищать девочек и вместо кукол садить их за стол и насильно поить сладким чаем. Он бы привязал их к стульям и без конца бы улыбался, спрашивал бы, как у них дела и предлагал добавить бы в чай ещё сахара или сливок. Будь он в кино, он бы скулил и плакал по ночам, а в течении дня неподвижно стоял бы у окна, смотрел бы в даль и вздыхал, выкуривая сигарету за сигаретой.
Но утрата совсем не такая в реальности. Он не мог смириться. Он не мог сойти с ума. Он не решался убить себя или причинить боль кому-то другому. Он не делал ничего. Со дня её смерти в памяти не было ни одного воспоминания. Значит, он ничего не делал. Не жил. Его не было. Он мог только чувствовать. Все эти чувства, разрывающие ему грудь, были неопознанными и потому безымянными. Иногда ему казалось, что он даже немного рад тому, как всё получилось.
Её постельное бельё было светло-лиловым, раньше цвет казался приятным, теперь - болезненным. Он не прикасался к её кровати. Он перестал заходить в её комнату. Был там только несколько раз. Приходил за куклами и платьями. А ещё за шкафом.
Она часто пряталась внутри шкафа. По её просьбе он присоединил к дверце заурядный светильник в виде одной только лампочки без плафона. Уже после того, как она умерла, он обнаружил на той же дверце нарисованные цветными мелками солнца и дождевые тучи разных размеров, очень похожие на те, то мелькают в телевизионных прогнозах погоды. Внутри самого шкафа он нашёл её дневник. Он не стал его читать, но и выбросить не решился. Он стал хранить его под своей подушкой, откуда иногда доставал, чтобы просто подержать в руке с плотно зажмуренными глазами. Ждал, что как в мистическом фильме услышит потусторонний шёпот, в котором узнает её голос. Он всё ждал, а ничего не происходило, ведь он не был в кино.
Да, мы исчезаем совсем не так, как в кино. И мы не появляемся вновь, ведь призраки бывают только на экране или во снах. Но иногда мы можем забыть, что нас покидали, и после, когда к нам вернутся, мы не удивимся, мы будем думать, что так было всегда.
На рассвете он проходил мимо её комнаты и заметил, что дверь чуть приоткрыта. Он помнил, как плотно её закрывал, потому это его удивило. Он остановился и заглянул внутрь комнаты. Его дочь стояла у окна, в многочисленных свитерах и красной накидке. На её плечах застыла ледяная корка, а в волосах запутался снег. Какое-то время никто из них двоих не двигался и не произносил ни звука: неотрывно она смотрела на безлюдный двор, а он - на неё. Потом она неожиданно обернулась, заставив его вздрогнуть.
- Доброе утро, - улыбнулась Эстер. Её губы были синими, под глазами лежали тени.
- Ляг в постель, - сказал её отец. - Я принесу тебе твой любимый чай.
Глаза Эстер хитро сощурились, как будто она решила подключиться в игру.
- Хорошо, - сказала она и нырнула в поролоновое море.
Через несколько минут отец Эстер вошёл в спальню своей дочери, удерживая поднос с шоколадными эклерами и хрупким чайным сервизом. Он по-прежнему считал, что события в фильмах, как в жизни, бывают, но в жизни, как в фильмах, - нет. Он улыбался и не подозревал, что в комнате он один.
Конец.