Я начал становиться человеком и знал, что добьюсь своего во что бы то ни стало.
Дни летели – серые, холодные дни. С учебой у меня проблем не было, все усваивал довольно легко. Ночи тоже стали спокойнее, за исключением тех случаев, когда в нашей казарме пьянствовали «обоз» и сержанты.
Мы уже порядком привыкли к холоду, голоду и усталости, но то, к чему привыкнуть нельзя, называется «ташка». Ташка – это телефон армейского типа, ручку которого перед разговором нужно все время крутить. Если ташку открыть и в момент вращения ручки дотронуться до двух проводков, можно получить довольно чувствительный удар током.
Ташку привязывали к спящим, к висящим на «кроках» и просто ко всем попавшимся и смотрели на их реакцию. Когда решили испытать на мне, я просто выдернул провода. Сержант с погонялом Кордон хотел меня жестоко наказать, но Чип встал между нами стеной, всячески отмазывая меня. Но Кордон тоже имел довольно большой вес. Ночь за ночью пристегивали нас к ташке…
Раз в неделю приезжали «особисты». Это особый отряд, который должен выявлять неуставные взаимоотношения. Виновным в неуставняке грозил дисбат, но среди нас стукачей не было, и особисты уезжали ни с чем. Все синяки и ссадины были от ударов об ручки дверей или оттого, что мы часто спотыкались и поскальзывались, но никак не от кулаков наших «добрых» сержантов.
Стукачей особисты завербовать не смогли. Мне в приватной беседе также предлагали сотрудничество, но я мягко отказался. Суку в армии вычислить очень легко. Вначале он стучит секретно, но проходит время, стукач становится дедом или сержантом и отказывается стучать. Прокуратура, чтобы не терять такого ценного сотрудника, легализует его. После этого он становится самым презираемым человеком: его бьют, всячески унижают, и ему ничего не остается, как стучать уже открыто.
На учебке продолжался беспредел. А я постепенно подводил себе почву под будущую службу. Я знал, что учебка скоро закончится, и мне хотелось достойно уволиться из армии – не на дисбат, не через ПМП, не в гробу и не инвалидом. Поэтому я действовал по своему плану: подтягивал к себе свой призыв, завоевывал доверие. Постепенно в своем кругу я становился авторитетом: меня все знали, со мной советовались, меня уважали и побаивались.
Однажды у нас загорелся штаб. Мы бегали с различной тарой по кабинетам до приезда пожарки, и в кабинете майора я под шумок пробежался по его библиотеке. В основном здесь были пособия по психологии и воспитательной работе с молодежью. Парочку книг я урвал и просто ради интереса прочитал, возомнив себя после этого крутым психологом, способным войти в доверие к любому. Хотя, это и в самом деле получалось у меня с удивительной легкостью.
Вскоре к нам в роту были прикомандированы новые бойцы с «приморки». Все шестеро почему-то были оленями – забитыми и опущенными. В их глазах мелькала настороженность, что-то пугало в их бегающих взглядах. «Стукачи!» - ошарашила меня мысль. Конечно, стукачи, подосланные особистами! Это были лишь предположения, а не факты. Но действительно в этих грязных, оборванных, вшивых и чесоточных бойцах, которые мочились в постель, заражали всех беторами и не могли даже самостоятельно умыться, побриться и подшиться скрывались вредные и опасные типы, опустившиеся до того, чтобы стучать, даже если их не трогают.
И началось. Сажали в тюрьму за один тычок или «оскорбление словом» дембелей, которые почти отслужили свое. Тех, кто были духами в свое время, кто с достоинством прошел все этапы армейской службы, кому до дембеля оставалось несколько месяцев. Стучали и на офицеров, и так замученных нищенской зарплатой, бытовухой, семейными проблемами.
Прошло две недели и наши ряды начали таять. Вначале увезли и заменили сержантов, затем старших корефанов, дедов, дембелей. Дошло и до нашего призыва. В учебку пришло письмо, в котором говорилось, что наши бойцы попали на кичу (гауптвахту) и, возможно, скоро будет суд.
Беспредел сменился уставняком. Но, скажу я вам, хуже устава ничего нет, уж лучше бы господствовала дедовщина. Даже стукачи, которые стремились к уставу, не выдерживали: вскрывали себе вены, вешались и дезертировали. Полный распорядок, строевой шаг, тревоги и бесконечная тупая зубрежка выматывали до предела. Зато сержанты – все олени.
Когда стукачи «вымерли» настал мой час. Вечером после отбоя я достал сигарету и закурил. Ко мне подошел сержант.
- Ты чё, душара, офигел? Я не курю, а ты куришь!
- Да пошел ты!
Вся казарма подняла головы и с удивлением уставилась в мою сторону.
- Чё сказал?
- Что слышал.
Сержант, не ожидавший такой дерзости, скинул с меня одеяло и тут же, получив ногой в лоб, осел на кровать. Второй, поднявшись, подбежал ко мне, но был остановлен Кучерле и Саней. (Саня Селищев с погонялом Лещ был моим лучшим другом на протяжении всей службы). Сержанты поняли, что их власть кончилась…
Утро было как никогда спокойным. Мы чушало вышли на зарядку, чушало заправили койки, чушало проходил день. В казарму вошел командир роты.
- Кто хочет служить после учебки в комроте?
…Мы все хотели на заставы. Там служат по 10 – 15 человек на берегу моря, сильно не напрягаясь. А гарнизон – это та же учебка. Народу человек 200, столько же офицеров, днем царит устав, а ночью свирепствуют деды.
Все это мы узнавали от сержантов и дедов. Но были и такие, кто говорил, что гарнизон – это самое что ни на есть нормальное место. Что в гарнизоне происходят все движения, что бабки, которые делают на заставах, текут через гарнизон, что гарнизон – это сила, а главное, все дембеля увольняются через гарнизон…
Вот и прошло полгода службы. Учебка заметно опустела. Часть духов, особенно дагов, расформировали по заставам. Десять человек из нашей роты, в том числе и я, были записаны в комроту. Аттестационная комиссия проходила в штабе. Нас по одному вызывали в кабинет, где решалась наша дальнейшая судьба. Кто-то выходил в полном отчаянии.
- Куда тебя?
- Крельон.
Крельон и Атласово – самые крайние заставы: тайга и море, ни людей, ни дорог, ни света, только дизели, вырабатывающие электричество. По телевизору два канала, и те японские. Хорошая погода – когда туман. Вертолет с письмами и продуктами – раз в полгода.
Четким строевым шагом я вошел в кабинет. Здесь были человек двадцать офицеров.
- Куда хочешь попасть, боец?
- Куда-нибудь на заставу, товарищ подполковник!
- Пойдешь в комроту. Если не справишься, переведем на заставу. Свободен.
Еще полмесяца мы слонялись по учебке. Наконец начали покидать ее серые стены. Прощались и обнимались со всеми подряд: с друзьями и с врагами, с секатыми и оленями, со всеми, с кем вместе перенесли весь ужас, всю синеву курсантской жизни, все выпавшие испытания.
У меня один за другим всплывали воспоминания: как мы чистили заиндевевшую картошку ложками вместо ножей, как ползали по сугробам, сжимая в посиневших руках автоматы. Метели и тайфуны с мокрым, крупным снегом; большие черные вороны, гавкающие, как собаки; полевая вечно дымящая кухня с подгоревшей кашей; КПП, где мы стояли днем и ночью, в морозы и метели в мокрых, примерзающих к ногам валенках. Заснеженные сопки и шумящее море, марш-броски по двадцать пять километров. Все то, что на гражданке привело бы в ужас: заледеневшая баня, вшивое белье, медпункт (ПМП, который мы расшифровывали как «Помирай, мне по …»), котельная, подхоз… Все, что воспитывало нас по принципу «Человек человеку волк», что потом и кровью въелось в наши побелевшие «комки» и такой же побелевший мозг, но все же стало привычным, стало домом – каким-никаким, но домом.
Прощай, учебка! Прощайте, сопки! Мы едем туда, где цивилизация, где все будет по-новому, туда, чего все боятся. Мы уезжаем в мозг погранвойск – в гарнизон, в боевое подразделение. Пожелайте нам «ни пуха», а мы ответим – «к черту»!
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/02/22/1246