Это был знаменательный день - 22 августа. Запомнил я его не только потому, что Сократ, неизвестно с какой целью, но наконец-то, открыл свой портфель. Обнаружив в нем красный кирпич вместо бежевого цвета тома Пушкина, он, не вынимая трубки изо рта, явно загрустил. Мераб надоумил его, произнеся: - Медея!
Сократ тотчас же кирпич выкинул, и грустить перестал. После кто-то, тихонько от хозяина портфеля, вернул Пушкина на отведенное ему место…
Мы с Медеей еще до того стали не то, чтобы друзьями, но времени наедине проводили больше. Я, весьма этим фактом польщенный, готов был сносить все ее издевки, лишь бы почаще оставаться рядом. Но надсмехалась надо мной она, вроде, не очень, и почти не разыгрывала - надо же было случиться такому. Хотя в этой унии монархом была, безусловно, она, мне же предписывалось следовать ее эдиктам. Все инициативы наших встреч и передвижений исходили от нее, все ее желания являлись императивом. Как правило, она начинала диалог, она же его и заканчивала, я больше слушал. Но как-то раз спросил, вспомнив наш давний разговор:
- Однажды ты сказала, что не все в жизни может нравиться…
- Да, - ответила, - многое.
- А именно?
- Скажем, зомби.
- Зомби? И с чем его едят?
- Их не едят. Это воскресшие мертвецы.
- Мне кажется, они живут лишь в идиотских книжках. Я таких, к счастью, не встречал.
- Еще как встречал, они на каждом шагу, прямо перед тобой.
- Ты, что ли? - пошутил.
- Пожалуй, - ответила.
- Хорошо, будь зомби, если хочется! Но скажи, что тебе в этой жизни не нравится?
- Предопределенность, - ответила.
- И что это значит?
- То, что, еще не родившись, человек уже обречен. Когда он на свет появится, его отправят в ясли, детский садик, школу, институт, женят или выдадут замуж. Мужчину заставят работать, женщину - сидеть дома, рожать новых детей.
- Не устраивает порядок вещей, бросай школу…
- Обойдусь без твоих советов, - сказала. - Дело не во мне. Данность и делает всех нас живыми мертвецами.
- Почему же? - пытался возразить. - Каждый имеет право поступить по-своему.
- И как именно? Мой отец всю жизнь химичил в школе, твой - считает коров, называя это экономикой, наши матери - домохозяйки, так кто они, по-твоему, если им никогда не хотелось чего-либо еще?
Не особо задумываясь о сути, я спросил о том, что меня удивило:
- Так твоя мать не работает? Ты говорила, она - старший научный сотрудник…
- …в институте педагогики. Это моя мать то! По-моему, ты - кретин. Веришь всему, даже тогда, когда тебе говорят полную глупость.
- Но с какой стати обманывать людей. Это, что, лучше?
- Лучше. Помогает установить умственные способности человека. У тебя их нет.
- Ладно, - ответил, не особенно обижаясь. - Разговор ведь тоже не обо мне.
- Объясняю. По-моему: жизнь - это тюрьма, куда заключают каждого, кто имел счастье или несчастье родиться. Колония строгого режима. Подчиняйся правилам, или тебя ждет расправа, в этом вся ее суть. Случаются в этой тюрьме единичные побеги, но беглец всегда будет пойман и строго наказан. В конце концов, и он превращается в зомби.
- А, по-моему, нет. Можно поступать так или иначе, никто тебя не заставляет делать то, чего тебе не хочется. Есть желание - работай и бросай когда надоест, можешь жениться, не сложится - сделай еще раз, женщина вправе выйти замуж за другого. Выбор всегда есть.
- Но суть от этого не меняется, как не меняется сумма от перестановки слагаемых. Так или иначе, жизнь твоя проходит в большой тюрьме.
- Для меня вовсе нет.
- Значит, ты свободный человек?
- Мне кажется, да.
- И ты любишь свободу?
- Конечно, люблю.
- И что же это, по-твоему?
- Скорее всего, выбор. Я лично его сделал, пришел на работу в кино. Теперь мне кажется, что поступил неправильно. Начну сначала.
- Выбор - это, скорее, предпочтение. Ответь, что ты считаешь свободой?
- Наверное, то, когда все делаешь и живешь по своему усмотрению, а не по чьей-то подсказке. Я не знаю, как можно ее объяснить.
- Очень просто. Свободный человек свободен от общества, семьи и имущества. Ты бы хотел быть таким?
- Нет. Я ведь не абрек. Я не смогу.
- А я хотела бы, и смогу.
Тюрьма, свобода, бездомные?! Какой смысл было с ней спорить, поэтому я счел благоразумным промолчать и лишь пожать плечами. Хотя не в первый, и не в последний раз, она приводила меня в недоумение, заводя разговор на весьма странные темы. К примеру, как-то спросила:
- Скажи, что такое красота?
Я ответил:
- Ну, это то, что выделяет человека среди остальных - красивым лицом, фигурой, еще чем-то… Я не знаю, как объяснить.
- Вот я для тебя, красивая?
- Да, - сказал, - конечно.
- А Нуну с Галиной, они ведь тебя нравятся?
- Да, они тоже красивые девушки.
- Ну, и в чем же их от меня отличие?
- Не знаю. Возможно в том, кто на вас смотрит.
- Выходит, что абсолютной красоты не существует?
- Почему же? - возразил. - Есть женщины, про которых все абсолютно говорят: она красавица.
- Допустим. И куда девается эта ее красота?
- В каком смысле?
- Красавицу хочет заполучить каждый мужчина. Как какую-то вещь, чтобы после перед другими трепаться - смотрите, у меня есть то, чего нет у вас.
- Не всегда. Разве твой отец хвастался твоей матерью? А она ведь была для него самой красивой на свете.
- Но, женившись на ней, мой отец решил, что отныне она должна сидеть дома, готовить обеды, убирать квартиру, стирать белье и рожать ему детей. Моя мать через пару лет превратилась в руину, на которую смотреть уже не хотелось никому. Даже, самому отцу. Чем ему хвастаться?
- Во-первых, твоя мать - никакая не руина, а нормальная женщина, во вторых, брак, это ведь союз двух любящих людей. Муж работает, жена следит за домом.
- Глупость, - ответила. - Мужчины женскую красоту покупают.
- Я тебя не понимаю. Ты злишься и ругаешься, когда на тебя смотрят. А людям нравится все, что красиво. Это плохо?
- Они меня раздражают.
- И тот человек тоже, отец твоей подруги?
- Он на меня вообще не смотрит.
У меня на душе вроде бы светлее стало, но я тут же подумал, что не следует ее слова принимать за правду.
- Я чего-то недопонял. Тебе нравятся те, кто не обращает на тебя внимания?
- Они мне нравятся больше.
- Допустим, ты - уродина, никому не интересная. Это сделало бы тебя счастливее?
- Нет.
- Так объясни, чего тебе надо?
- Тебе не понять. Конечно же, я хочу быть красивой, но недоступной никому, пока сама этого не захочу, хочу быть красивой, но хочу быть ею всегда, чтобы такой же и умереть.
Я, действительно, не понял, однако сказал:
- Ты и есть красивая. Самая красивая из тех, кого я в своей жизни видел, - сказал, сам не веря, что смог это выговорить.
Она совсем даже не удивилась, может, вообще меня не услышала.
- Знаешь, что такое красота? Эфемера, как лунная дорожка в море, завораживающая своим светом. Но к утру ее уже нет, она ускользнула. А женщина - это сама ускользающая красота. Сегодня она есть, а завтра ее уже не будет. И что тогда? Вчерашняя красавица, станет нужной мужчине лишь для того, чтобы стирать ему трусы.
- Ты что, не веришь в любовь? Мужчина может полюбить женщину, жениться на ней и любить всю жизнь.
- И где ты таких видел?
- У себя дома.
- Ты уверен? По-моему, ни черта ты о них не знаешь, как и вообще ни о чем на свете. Может это пара одиноких людей, которым некуда бежать друг от друга. Хотя во многих семьях муж гуляет на стороне, и это прощается, но стоит жене изменить ему, может отрубить ей голову.
- Ну, если жена будет похожей на тебя, вряд ли у него это получится.
Сказал и тут же добавил:
- Шутка.
Странно, но она не обиделась.
- Я никогда не выйду замуж, - ответила вполне серьезно.
Не знаю, зачем она это сказала. Возможно, и вправду так думала, можно было также предположить, что резюме ее являлось вердиктом, лишавшим меня какой-либо надежды на перспективу в наших отношениях. Во всяком случае, слов на ветер она никогда не бросала. Но мне было все равно. Я довольствовался тем, что она выбрала в свои друзья именно меня, а не кого-нибудь другого. Воспринимал ее, как какой-то дар, ниспосланный мне свыше, оттого и часто задумывался, неужели это происходит со мной на самом деле? Потому мне и казалось, что не стоит даже мечтать о чем-то большем, быть рядом с ней - этого уже вполне достаточно.
Я и был рядом, хотя время от времени, поздно вечером, после танцев, они с Вартаном, ни слова мне не говоря, втихаря от начальства уматывали вдвоем на «уазике». А после, полночи напролет, сменяя друг друга за штурвалом, выжимали из машины максимум ее скоростных возможностей на пустынной трассе. Не знаю, что побуждало к таким действиям «адского водилу» - профессиональная тяга к риску, симпатия к родственной ему душе, или страх перед ее необузданным гневом в случае неподчинения. В ней же, кажется, именно тогда просыпалась амазонка. Так или иначе, но эти два всадника в ночи были большими поклонниками адреналина. Мне оставалось лишь обоим им позавидовать, а ее к тому же - приревновать.
Ритм нашей жизни не менялся. Снимали мы, не особенно надрываясь, с утра до полудня, еще пару часов - до заката, а вечером, после очередного трудового дня, все атрибуты съемочной площадки в миг убирались с глаз долой, оставался на месте лишь тонваген с Симоном внутри. Вскоре вся близлежащая территория превращалась в Мекку паломничества отдыхающих, даже яблоку негде было упасть. Я тоже пребывал в числе пилигримов, ибо невозможно было в эти часы занять себя чем-то иным, кроме субботы и воскресенья, когда в клубе крутили фильмы. Таким образом, убивал время, проводя его, обычно, в пристальных наблюдениях за хитросплетениями телодвижений Медеи, танцующей, как правило, до упада и при этом проявлявшей к моей персоне нулевое внимание. Сами танцульки я игнорировал, хотя меня зазывали иногда присоединиться к ним какие-то девицы. Танцевать я не умел, и становиться всеобщим посмешищем, не желал. Галина с Нуну, две неразлучные подружки, всякий раз, столкнувшись со мной, пребывающим на празднике жизни в одиночестве, точно сговорившись, по очереди, задавали вопрос: - Что, опять сохнешь? Я не обижался, ведь они вовсе не иронизировали и не пытались меня пожалеть. Просто спрашивали, а я в ответ лишь пожимал плечами. Они улыбались. Хорошие были девушки, жаль, что я не влюбился хотя бы в одну из них, хотя они были и старше по возрасту.
Симон наш, манипулируя магнитными записями весьма обширной музыкальной коллекции, представал в глазах публики самым крутым в мире ди-джеем. Такого термина, как и подобного амплуа в те времена в нашей стране не существовало, выходило, что Симон являлся одним из отцов-основателей данной профессии. Он правил балом по своему усмотрению, учитывая, однако, фактор местного начальства, призванного в летний сезон бдительно охранять девственность советской молодежи от тлетворного влияния чуждых мелодий и ритмов. Поэтому свою программу наш диск-жокей строил, строго придерживаясь идеологического баланса. Начинал он обычно с Иосифа Кобзона - героических баллад о защитниках социалистической родины и комсомольцах. Плавно переходил на Иму Сумак с песнями древних инков - пять октав в вокале, это был самый уникальный голос прошлого столетия. Перуанскую певицу хвалил сам Хрущев, и даже наградил каким-то орденом, поэтому она и проходила у Симона под вторым стартовым номером. Соцреалистический джаз был представлен оркестром Леонида Утесова, за ним шла пара синглов американца Фрэнка Синатры. Следом порядочная доза доморощенных шлягеров - тот же Кобзон, Майя Кристалинская и Людмила Зыкина. Хиты сменял Гленн Миллер, его классические оркестровки уже настоящего джаза, всеми обожаемой «Серенады в стиле блюз» и моторной, огнеметной «Чаттануги Чу-Чу». Далее можно было, не волнуясь, выпускать в динамики все, что угодно: никакое начальство уже бы ни в чем не разобралось. Криком души диск-жокея был рок-н-ролл, именно он доминировал в течении всего вечера, сменяясь к началу одиннадцати нашими лириками - Муслимом Магомаевым и Эдитой Пьехой вперемешку с французскими шансонами - Шарлем Азнавуром и Жаком Брели, а на самый конец Симон, как большой знаток слабостей человеческих, придерживал Робертино Лоретти - фантастический детский альт, по которому все сходили с ума, и я в их числе. Мальчишка начинал петь, движение в круге приостанавливалось, вся танцующая армада обращалась в слух. Пение его действительно было божественным. Медея, которая тоже вроде была к нему не равнодушна, однажды, после довольно длительного раздумья неожиданно для меня сказала:
- Засранец подрастет - выкинут на мусорную свалку.
Она ошиблась не по существу. Повзрослев, тот пел еще лет сорок, сначала дискантом, затем тенором. Правда, никто его уже не слушал.
Медея, возможно, гораздо чаще других и, безусловно, чаще меня думала о том, задуматься над чем, мало кому приходило в голову. Допустим, спрашивала:
- Какой смертью ты хотел бы умереть?
У меня мурашки по телу пробегали.
- Откуда я знаю, - отвечал.
- А все-таки?
- Ну, можно погибнуть в бою, за какое-нибудь правое дело.
- Какое именно?
- За родину, например.
- Лучше уж пасть на дуэли, защищая собственную честь.
- Возможно, и лучше, - говорил, - но дуэли давно отменили.
- Время движется по спирали, вернутся на свет и дуэли. Хотя, может нас тогда уже не будет. Давай, думай еще.
- Может, смертью космонавта.
- Чепуха, - отвечала. - Хочешь оставить свой след в истории? Но разве кто-нибудь помнит первого погибшего автомобилиста? Скоро космонавтов на земле станет не меньше, чем водителей такси. Думай дальше.
- Можно взойти на эшафот, не отрекаясь от своих принципов.
- Такие уже были, этим себя не прославишь. Напряги мозги.
- Ладно, можно принять смерть ради любви.
- Неправильный ответ, - говорила. - Ты вообще не в том направлении думаешь. Забудь о мученичестве и геройстве. Лучшая смерть на земле - это заснуть и не проснуться.
- Ну и что в ней правильного?
- Естество, - отвечала, оставляя меня в полном недоумении. Чего это она в пятнадцать лет так интересовалась смертью?
Еще она как-то раз меня спросила:
- Что тебе не нравится в людях?
Я подумал немного и ответил:
- Мне противны люди жадные и те, кто высокого мнения о себе.
- А мне кажется, что самая большая мразь - это трусы и предатели.
Действительно. Вспомнил Темура, разговор с ним еще в начале нашего знакомства. Выслушав всю ахинею, которую я нес относительно своих жизненных принципов, он пересказал мне тогда сюжет «Матео Фальконе» с невероятной и страшной развязкой. Отец лишает жизни собственного малолетнего сына, который за определенную мзду выдал скрывавшегося в их доме человека, кстати, разбойника.
Я сначала ужаснулся, после же, немного поразмышляв, даже обиделся на него и спросил:
- Считаешь, что я такой же, как этот мальчик?
- Наоборот, - ответил, - поэтому и хочу, чтобы ты выбросил из головы весь мусор, который сам туда напихал. А рассказал потому, что полагаю: самое худшее на земле - это трусость и предательство.
Невероятно, но они думали одинаково.
Еще она часто не то, чтобы говорила со мной, скорее размышляла вслух о текучести и необратимости времени. Не восходы солнца, а его закаты, вечер, а не утро, не день, а ночь - вот что ей нравилось. Осень с неповторимой гаммой увядания всего живого ее привлекала особенно. Она ведь, все-таки была девочкой, а не медитирующим монахом буддистом или стареющим Иваном Тургеневым, поэтому казалось, что эта девочка меня всякий раз дурачит, хотя оказывалось, что иногда, вроде бы - нет. Но в любом случае, была она особой весьма странной. Таких я точно, в своей жизни не знал.
… В середине того же 22 дня августа, в перерыве между съемками, как обычно, я зашел за ней и поджидал во дворе, чтобы вместе отправиться на обед. Медеи долго не было, зато появилась хозяйка дома.
- Ей нездоровится, - сказала мне. - Температура высокая.
Утром она была в порядке, я подумал, что это какая-то ее очередная уловка, но на всякий случай спросил, не нужно ли чего-нибудь, лекарства, например.
Женщина ответила: - А ты сам узнай.
Я постучался, вошел. Она лежала в постели.
- Что с тобой?
- Простыла, - ответила.
- Может, чего-нибудь надо? Хочешь, принесу поесть.
- Нет.
Шикарные волосы ее рассыпались по подушке, щеки горели, точно на них наложили румяна, глаза блестели, казалось, что цвета были уже не синего, а стали от блеска голубыми. Видимо, правда, заболела. Рядом, на столике я увидел журнал «Юность», как мой, с Аксеновым.
- Нравится «Билет»?
- Да, - ответила, - круто! Особенно - бросать монетку.
- Я эту вещь очень люблю, - сказал. - И журнал у меня есть.
- Это твой, я у тебя его позаимствовала.
Я не сразу ей поверил.
- Ты рылась в моих вещах?
- Было дело. Хотелось проверить, тот ли ты человек, за которого себя выдаешь. Оказалось - тот, почти что спартанец. Порнографии в твоем барахле я не нашла.
Я лишь руками развел, пожав при том плечами. Когда она умудрилась, и зачем?
Повторил это уже вслух, ответить она не соизволила, но сказала: - Сядь сюда, - и указала мне на край кровати.
Я подошел, сел, почувствовав приятный запах свежевыглаженного белья. Она взяла меня за руку, чуть спустила простыню, ее накрывающую и приложила мою ладонь к своей груди. Грудь была горячей, как песок в середине дня и упругой, как теннисный мячик. К тому же, когда я туда от неожиданности глянул, выделялась белизной от загара на плечах и шее. Меня всего передернуло, будто снова ударило током, но напряжение теперь было не 220, а все 360 вольт. Впервые в жизни увидев наяву девичий бюст, и даже до него дотронувшись, я, мягко говоря, остолбенел, и лишь какое-то чудо спасло меня от намечающегося инсульта. Окончательно потеряв голову, плохо соображая, что делаю, нагнулся к ней и поцеловал прямо в сосок.
Трудно сказать, что со мной происходило, помутнел ли разум, перестало ли биться сердце? Возможно, и то, и другое. Что за чувство завладело душой? Вначале показалось, райского блаженства, в миг сменившегося, однако, полной растерянностью. Мелькнула мысль, что совершил нечто ужасное, я ведь до того толком вообще не прикасался к женщинам.
- Ты, развратник, - легонько оттолкнув, произнесла она, вроде бы надо мною издеваясь, и снова накрывшись простыней, - почувствовал мой жар?
Кажется, я что-то пробормотал в ответ, но что именно, не знаю, помню лишь, что вскочил и бросился оттуда со всех ног.
Продолжение: http://proza.ru/2011/02/20/911
_____________________