Зима. Холодно на улице. Я замужняя женщина. Живу в достатке. У меня теплый, уютный дом. Совсем близко живет мой сын с семьей.
Муж в соседней комнате смотрит телевизор. Я копаюсь в Живом Журнале. Раздумываю. Ощущаю себя скорее счастливой, чем несчастной. И думаю о том, где пролегает моя граница между счастьем и не счастьем. Какие полутона между этими крайними понятиями.
Ощущаю я себя скорее счастливой. У меня есть масса воспоминаний, которые счастье делают осязаемым. Воспоминания складываются в мощный фундамент. С него невозможно свалиться ни в какой пессимизм.
Почему?! Это потому, что я безнадежная оптимистка? Или все же это объективное состояние? И почему безнадежная. Откуда это кокетливое определение – «оптимистка безнадежная»? Потому что оптимистом быть стало не модным?
Вспоминаю детство.
Счастье мое ассоциируется с надежностью родительского дома, с многочисленными родственниками, с солнцем, с пылью южного города, друзьями родителей, моими друзьями. И со всем, что было потом, но все равно связано оно с детством.
Мой дом.
Первым домом, который я помню - была большая усадьба с барским домом. Это было послевоенное время. Мой папа,Казьмин Константин Дмитриевич, окончил институт в Новочеркасске, его распределили в станицу Петровскую Краснодарского края. Когда мы приехали в этот дом, мне было восемь месяцев. У меня ощущение, что я помню приезд в Петровскую. Это не ощущение страха, не ощущение счастья – это нечто. Пасмурно, без тревожности, но одиноко. Наверное, это был тот редкий случай, когда ввиду занятости родителей я много времени была одна.
Тот дом я помню очень хорошо. Помню подготовки к праздникам, вкусно пахнущий вымытый пол из широких досок. Мама всегда пекла к празднику жаворонков, они были кругленькие, с крылышками и маленькими носиками, которые мама ловко вытягивала двумя пальцами. Дом был просторным, с большими окнами. Папа сажал меня на плечи и катал по дому. Было очень весело. Далеко внизу был пол, а высоко потолок. Занавески на окнах раздувал ветер. И вся эта игра с папой напоминала путешествие.
А однажды была сильная гроза. В папином кабинете на огромном письменном столе стоял телефон – большой и черный с рожками – держателями трубки, тяжелой трубкой, большим блестящим диском - как на картине Пименова "Ожидание". От грозы телефон искрил и непрерывно звонил (как потом говорили, от неправильной установки). Тогда телефон в деревне был большой редкостью, редкостью были и мастера. Это было вечером, родители завернули меня в одеяло и унесли к соседке, которая жила в маленьком домике, с низенькими потолками и земляным полом. На столе стояло молоко, хлеб. Мы все это ели, а соседка говорила мне, что надо открывать рот, когда жуешь.
Солнечный двор. За спиной большой барский дом. Слева колодец, прямо передо мной на вытоптанной площадке, покрытой бежево-золотой пылью, выбеленная солнцем деревянная кормушка для домашней птицы. Вокруг суетливые белые куры, утки с красными носами, гуси – серые, шипящие, большие.
А еще я помню солнце после дождя. Мы с папой и маминым братом, дядей Володей, шли через большую поляну (а может быть луг). Шли папа с дядей, а я ехала на папиных руках. Далеко внизу была очень высокая, мокрая от дождя трава. На длинных зеленых листьях травы под солнцем переливались большие капли воды. Мне казалось, что в этой траве, полной воды, можно утонуть. Но страшно не было. На руках у папы было уютно и надежно.
Потом мы переезжали в г.Краснодар. Это восемьдесят километров от станицы Петровской. Мы переезжали вечером. Мне было четыре года. Я сидела в кабине грузовой машины. Дорога в Краснодаре к дому, в котором мы должны были жить, шла вдоль трамвайной линии. Я впервые видела трамвай, был вечер, вагоны уже были освещены. Пассажиры держались за подвешенные к штанге ручки. Мне казалось, что они висят в воздухе.
Мы поселились в одноэтажном доме. Во дворе рос огромный грецкий орех, под ним стоял стол с лавками. Мое счастье продолжалось, оно обогатилось новыми ощущениями. Пониманием того, что есть времена года. Есть весна. До сих пор счастье и весна для меня не разделимы. Это состояние окружающего меня мира, когда все пахнет солнцем, пылью, весной, счастьем. И пыль – это не грязь. Это необыкновенная дымка, которая придает миру загадочность, манит узнать что то. Это то, что искрится на солнце драгоценными кристаллами. Сквозь эту солнечную пыль виден желтый одуванчик, красивый лист лопуха, красивая стена сарая, облупившаяся снизу и потому сегодня вспоминающаяся как фрагмент картины какого-то выдающегося мастера.
Потом опять солнце. Папа берет меня в поездку по отделениям совхоза в котором он работал. Мы едем по пыльной дороге между полями клубники. Сборщицы насыпают в большой серо-коричневый кулек отборной клубники, я ем ее – наслаждение.
Это сейчас почти все дома – особняки венчает мансарда. А в моем детстве под крышей были замечательные чердаки, где хранились всякие старые вещи. На наш чердак родители на солому ссыпали яблоки сорта Джонатан. Сочные, с красными боками, ароматные. Лежали они там долго. Почему то не загнивали. Можно было бесконечное число раз взлетать по лестнице на чердак и грызть яблоки и любоваться солнцем. Крыша была покрыта черепицей. Она никогда не текла, но в солнечный день между черепицами были видны тоненькие щелочки. Через эти щелочки проникало на чердак солнце, освещая его. Оно проникало в виде тоненьких лучиков. Их было много, много – лучиков. И в каждом лучике плавали пылинки. Они были легкими, подпрыгивали, переворачивались. На них можно было смотреть бесконечно, как на воду.
Везде, где мы жили к нам в гости часто приезжали папины племянники, брат, мамины братья и сестра, мамина мама – моя бабушка. Все кто были тогда живы. Эти приезды были шумными, радостными, с застольями и вечерними посиделками. От этих встреч осталось ощущение искреннего счастья.
Еще были пикники. Это выезд на природу – чаще всего к бакенщику на реку Кубань. Река была широкой, по обоим берегам росли высокие деревья. Они нависали над рекой. На толстых стволах навешивались качели. Меня привязывали к сиденью качелей, я взлетала над рекой, и захватывало дух от этих полетов. В реке тогда водились осетры. К нашему приезду вылавливалась большая рыбина. На берегу варили уху.
Были выезды на Азовское море. Места там были не курортные, а рыбацкие. Берег был усеян круглыми стеклянными поплавками. Поплавки были размером чуть меньше футбольного мяча и привязывались по периметру рыбацкой сети. Я не помню азовской рыбы. Но там мы покупали исключительно вкусную паюсную икру.
Я росла забиякой и драчуньей. Каждый день возвращалась домой после драчек с соседскими детьми героиней. Правда, поделиться своими успехами мне было не с кем. Мама всегда была на стороне побежденных. За мои геройства мне доставалось. И в моих интересах было не афишировать успехи.
Так, однажды, выпал снег (на Кубани это бывает не часто), в сугробах были устроены крепости. Дрались самодельными саблями из ржавого металла. В таком бою сабля противника мне рассекла кожу на лбу. Я тихо пробралась в дом и улеглась спать. Но в это время к нам приехал мамин брат – дядя Володя. Он меня очень любил и не увидеть не мог. Но мама ему тихо объяснила, что я пришла с очередной драки и улеглась в постель, чтобы никто не заметил следов той драки. Благодаря дяде в тот раз меня не стали наказывать.
Еще я любила болеть, даже, если это была настоящая болезнь, а не симуляция. Вокруг меня вращалась вся семья. Папа приезжал с работы пораньше, мерил температуру, давал лекарства. Это тоже были те крохи, которые потом складываются в большое счастье.