Неоконченное следствие.
Во времена, когда начинались и разворачивались описываемые в данной повести события: огромное значение имело то обстоятельство: кто, были твои родители, или чем они были. И так вплоть до деда с бабкой и далее по всем пересекающимся родственным линиям. Происхождение определяло, как и в века Ярослава Мудрого, а до него, во времена славного новгородского посадника Гостомысла, социальный статус человека, его положение в обществе. Социальный статус подкреплялось «продуктом труда», как правило чужого, отнятого либо прямой силой, либо разными ухищрениями. Ведь не даром налог на Руси назывался «повыть». Как же тут не по выть, когда последнее отбирают, а то и девку, или парня, если уж совсем нечего взять!
Во времена русских царей место за царским столом было не просто местом, но и символом чести и славы рода, добытое в боях с супостатами, или под коверными интригами – это не важно, поскольку всегда на кон ставилась голова! А это как раз и важно, поскольку человек не Змей Горыныч и голова у него одна. Головами расплачивались за всё: за славу рода, за позор рода, но менялись обстоятельства и времена, и тогда; морально-нравственные пространства в которых жила душа человеческая, переворачивались совершенно, или же накренялись под углом необходимой подлости, или же под углом необходимого благородства, смотря по обстоятельствам. Необходимость всегда определяла положение этой плоскости и понималась она, разумеется, как способ, как технология выживания рода, а еще сказать точнее, для расширенного воспроизводства особей данной родовой формации!
И хотя бывали случаи, что кровь безродных служанок, спасала жизнь принцесс, обратных процессов история что-то не запомнила, либо их было исчезающе мало, либо совершенно не было! Уже само то, что кровь безродной девки может влиться в кровь благородной особы, да не просто влиться, а стать жизненосной струей, должно бы побудить к размышлениям филантропического характера, но напротив, как свидетельствует история, приводило к совершенно обратным, то есть почти людоедским размышлениям!
Но я про это упомянул только и исключительно к тому, что когда спрашивают: «Ты, какой крови?» Мне думается, есть смысл отвечать только единственным словом: «Я - красной крови».
Мудрый удав Као из одной сказки про мальчика-волка знал, что все живое одной крови, иначе бы вспухло и покрылось трупными пятнами его атласное, чешуйчатое тело, сглотни он тварь не «своей крови». Отсюда можно пофилософствовать насчет того, кто - кого ест и почему ест и отчего иначе и быть не может. Кто знает не привела бы сия диалектика к пониманию и такой странности: от чего человек - человека жрет, а голодным все равно остается?
Оставим однако предисловие и перейдем к повествованию.
* * *
Отец, главного героя нашей повести Игоря Сергеевича Скобинова, работал приказчиком в книжной лавки. Мать его работала ткачихой на близлежащей фабрике.
За пять лет до начала революционных событий, отец Игоря скоропостижно скончался.
Наследуя после смерти отца - отцовское дело, то есть, служа приказчиком и сторожем в книжной лавке, имея почти болезненную страстность к книгам, Игорь Сергеевич прослужил у этого хозяина еще пять полных годочков, до самой Октябрьской революции.
Дополним это скудное описание тем, что Игорю, в 17 году прошлого века, исполнилось ровно шестнадцать годочков, и он не имел ни какого образования окромя того, что дала ему книжная лавка.
Не припомню имени хозяина этой лавки, да и не к чему оно нам. Бывают такие времена, когда исчезают имена хозяев из памяти времен, а остаются имена приказчиков и сторожей – существ ничтожных и мелких по сравнению с хозяевами, но то был знак, знак зловещий. Впрочем и в прошлом как и в нынешнем времени кто обращает внимания на какие-то знаки, да еще зловещие? Люди устремлены к жизни, люди опьянены жизнью и люди не видят ни чего кроме жизни, даже там, где царствует смерть и разруха!
Предчувствие смерти витало в воздухе Российской империи от Дальнего Востока и до Балтики.
И вот что странно и показательно, чем сильнее был страх смерти, тем сильнее была страсть тела! Страстное устремление тела к жизни во всех её проявлениях способствовало тому, что голос совести смолкал, дабы не омрачать пиршества тела, может быть последнее в веке сем, да что в веке и в дне текущем! Душа жила под водительством тела, а когда миру являлись чудаки вроде нашего героя и стремились жить если и не духовной пищей, то душевной, а не телесной, участь таких несвоевременных людей была печальной.
На этот раз предчувствие беды пришло определенно и ясно с Дальнего Востока, когда островное, почти феодальное государство перемололо в своих водах бронированный флот Российской империи. Да и то - это было отголоском, эхом другой, Севастопольской трагедии…
Знаки были повсюду! И в прошлой истории России и в нынешней. Они буквально полыхали, как огни «Святого Ильма» на такелажах парусных судов – знаки грядущего шторма и катастроф! Всяк мог их видеть, но не всякий мог их понять, а кто понимал, тот цепенел от ужаса и потому был бездеятелен…
Все можно услышать и увидеть, если иметь хороший слух и дальнозоркое зрение, потому что увидеть и что-нибудь в истории можно только издалека. Но увидеть, еще не значит понять! Однако все знаки обращены только и исключительно к чувству человеческому, а не к его разуму. В этом загадка Господа.
Проще было тем, кто ни чего не видел, ни чего не понимал и решал все проблемы по мере их поступления. Так жили отец и мать Игоря, а он сам так жить не мог. Что-то случилось с ним в раннем детстве такое о чем ни он, ни мать не упомнят, но что-то важное, переломившее в нем то необходимое свойство для комфортной жизни, иначе сказать - бесчувствие, каким обладали его родители, да и многие из сверстников Игоря.
И вряд ли мы завели бы речь об Игоре Сергеевиче Скобинове, если бы не ряд обстоятельств, выделяющих его из среды других, точно таких же шестнадцатилетних неучей со щенячьим восторгом принявшим цветы революции. Как известно исключительно все цветы революций пропитаны запахами свобод, а молодость и свобода буквально синонимы, по крайней мере, в русском языке.
Попробуем постепенно разворачивать особенные способности Игоря Сергеевича, а точнее говоря – будем следовать линии его жизни, которая и откроет нам эти особенности.
Когда скончался его отец и подвальное помещение, где Скобиновы проживали, было переполнено посторонними людьми, одна сердобольная женщина, сказала его матушке:
- Трудно тебе, голубушка, будет его на ноги поднять, да в мир пустить, уж очень он у тебя невзрачный; хоть с лица взять, хоть с осанки.
На что матушка, вздохнув, ответила:
- Какого уж Бог дал, теперь не переделаешь…
Очень эти слова сострадания обидели паренька в тот горький для него день и час. И так-то горе – отца потерял, да еще изречение такое, мол, невзрачный, то есть почти что темный.
А Сергей в словах, да что там! в оттенках слов уже толк имел. Некрасивое – оно всегда темное, или затемненное, а где темнота, там и Он сидит, Сам, с рогами и копытами, и всех метит. Об этом и батюшка в церкви говорил, куда по воскресным дням всей семьей ходили Скобиновы.
Кому что, а Игорю в тот день эти, случайно услышанные слова всю душу перевернули, сна лишили. И так уж все совпало, что горе от потери отца и эти слова, погрузили мальчонка в глубокую болезнь. Земский врач, а на других денег не было, посмотрел мальчика, постукал по ребрышкам пальчиками, послушал в деревянную трубочку и сказал, Анне Ивановне – так звали матушку Игоря:
- Ну что я тебе голубушка скажу, малец твой либо помрет, либо выживет, – и, указав перстом в высь небесную заметил, - все под Богом ходим.
Понятное дело, что Игорь выжил иначе бы и повести этой не было, да много чего другого в судьбах людей не случилось бы. Хозяин книжной лавки, помня прилежность отца и тягу мальчонка к книгам взял его ночным сторожем. Так и протекала жизнь Игоря: тихо, мирно в окружении книг, ночных шорохов и размышлений, потому как нельзя просто так книгу прочесть и потом о прочтенном не поразмыслить.
Где-то за месяц до октябрьских, повальных грабежей, хозяин книжной лавки, оставил все, что было на попечение Игоря Сергеевича, а сам отправился в неизвестное направление.
Поскольку подвал, в котором проживал Игорь с матушкой, и дверь лавки с висячим амбарным замком были видны из единственного окна их квартиры, то вся охрана хозяйского объекта свилась к наблюдению за состоянием амбарного замка.
Однажды к этому замку подходили люди с винтовками через плечо и даже совали штык в дужку замка, наверное для проверки прочности металла из которого был сделан замок, а может быть просто из шалости, но больше ни чего такого не происходило, хотя мануфактурные и в особенности продуктовые лавки были взломаны оперативно и со знанием дела.
Поскольку, как мы уже говорили и не раз, Игорь Сергеевич с детства пристрастился к чтению, то ему не в диковинку было, что все, исключительно все революции начинаются с грабежей. Грабежи бывают трех сортов: незаконные, полузаконные и совершенно законные! Понимая толк в книгах, Игорь Сергеевич, да простит ему Бог, ограбил своего канувшего в Лету хозяина, перетащив в свой подвал самое, на его взгляд, ценное из всего, что имелось в лавке. По его понятию он совершил полузаконный грабеж своего исчезнувшего хозяина.
Поэтому он не очень-то волновался, когда из своего подвального окна увидел, что группа людей в военной форме чего-то там вставила в дверной замок и потом мигом разбежалась кто куда.
Раздалось резкое «Б-а-ам!» От чего чуть не лопнуло стекло в его подвальном помещении, а потом люди военные проникли в магазин, потому как даже самая прочная демидовская сталь рвется от продукта изобретенного Нобелем.
И в этот день, а может и раньше, Игорь Сергеевич обнаружил в себе первую особенность, а именно - умение производить все четыре действия арифметики с огромными числами в уме. Когда он пришел в разграбленную лавку, то ему и считать не пришлось, сколько книг пропало; он только обвел глазами стеллажи и запасники, как сумма сама собой встала, и огненным цветком вспыхнула, в его мозгу.
Очень это его удивило и испугало, даже огорчение разграблением книжной лавки; ума и логики, которой он придать не мог, отошло на второй план перед этим огневым цветком из чисел.
По началу - это приносило ему страшные мучения: он ухитрялся, пока шел вдоль улицы, подсчитать количество переплетов в окнах многоэтажного дома, вплоть до количества булыжников вбитых в мостовую на своем пути!
Еще хуже было то, что все эти подсчеты он помнил и не мог никоем образом забыть и это обстоятельство затрудняло его нормальное общение с матушкой, не говоря уже о посторонних людях. Игорь Сергеевич стал помнить все когда-либо подсчитанные им величины, но стал забывать слова, обыкновенные слова, такие как вилка, ложка, ботинок. Не то чтобы он не понимал их смысла, он не мог вспомнить, как называется та, или иная элементарная вещь!
Во всем этом самое не понятное для меня, как для автора этой повести, было обстоятельство мелочное на первый взгляд, но если задуматься, то наиглавнейшее, откуда брала продукты матушка Игоря Сергеевича и чем его кормила? Поскольку для меня это - сущая загадка века, то я эту строну бытия моего героя, пропускаю, о чем, конечно, сожалею как о всякой неполноте, где бы она ни была тем паче в собственной повести.
Игорь Сергеевич с этой напастью, то есть со своей памятью, боролся, как мог и в первую очередь искал помощи в книгах, но там было много всякого полезного, но не для него, в этой, конкретной его беде.
Однажды Игорь Сергеевич зашел в здание пролетарской школы. Зачем? В том и состояла сущая загадка бытия Игоря Сергеевича, много чего перевернувшая и в нем и вокруг его!
В то время все школы были пролетарскими. Только я не знаю, чем отличается пролетарская арифметика, или алгебра от какой-нибудь царской, или дворянской алгебры или арифметики.
Каких-либо толковых разъяснения я ни где не нашел и опять приходится посыпать голову пеплом и вспомнить о неполноте всего, что только ни на есть!
Но так случилось, и наш герой поднялся по ступенькам, как он еще помнил, реального гимназического училища и очутился в длинном коридоре переполненным, надо полагать, детьми пролетариев. Пролетарские дети, надо сказать, так же ни чем не отличаются от детей иных сословий и даже, полагаю, рас и племен! Они носились по узкому коридору, сталкивались, падали, вскакивали и куда-то, сломя головы бежали.
Игорь Сергеевич совершенно не понимал, зачем он сюда зашел и потому робко и стыдливо озирался, словно совершил что-то достойное осуждение. Однако к нему, развязанной походкой, а «развязанная походка» господа мои, это такая походка, когда все три основных сочленения человеческого тела одновременно совершают разно амплитудные, иначе сказать мало, или совершенно несогласованные движения и при этом они, эти движения вопреки всяческой механики составляют некое единство, называемое человеческой походкой, или «манерой передвижения».
Так вот, такой человек и подошел к нашему герою и назвал его коллегой.
- Коллега я вынужден Вас немного задержать.
Вот его дословные слова.
Такое обращение многому обязывает и еще больше обещает. И плохого, и хорошего, плохого чаще, но так устроена жизнь, иначе бы она от рождения, до смерти казалась бы человеку медом. А это явно не так!
Этот молодой человек, взял Игоря Сергеевича под руку, как берут под руку молодые люди своих барышень, приглашая их на вальс, и провел по длиннющему коридору почти в конец, где над дверью было написано: «Класс русского языка».
Не правда ли, звучит изящно, почти, что так же как: «класс бальных танцев».
Ах, если бы за каждым названием чего-нибудь, да еще бы стояло из содержания, их суть, сердце.…
Но, увы, за надписью: «Класс русского языка» был обыкновенный класс с деревянными партами, черной доской на стене и мелками, разложенными на узенькой приступочке к этой доске.
Чуть было не забыл помянуть наиважнейшую в нашем деле деталь - мокрую тряпку, которая, как растрепанной труп галки свисала с гвоздя, вбитого в ту же доску. Ни чего специфического, русского в этом классе не было за исключением портретов вождей, в детстве больше говоривших на разных языках мира, но мало кто на русском. Не было даже алфавита с большими, как в офтальмологическом кабинете буквами!
Словом – это мог быть класс арифметики, биологии, и даже обучению вязанию, чему угодно и, конечно же, почему же на этих же основаниях и не обучению русскому языку?
Коллега держал локоть Игоря Сергеевича цепко и отпустил его только тогда, когда убедился, что задержанный в коридоре человек, а именно так он с ним и обращался, как с задержанным, прочно и надежно усажен за партой.
При этом колени Игоря и все его туловище находится в таком положение, что его можно было бы безбоязненно оставить на несколько минут и не опасаться, что он сможет каким-нибудь чудным рывком, невиданным акробатическим трюком выскользнуть и убежать. Конструктивными и техническими особенностями школьной парты это исключалось напрочь!
- И так, коллега я понимаю, что Вас губ исполком направил в нашу школу преподавателем русского языка…
Игорь Сергеевич хотел, было возразить, но коллега приложил свою узкую и необычайно горячую, можно сказать даже горячечную ладонь к его губам.
- Молчите, – сказал он необычайно властно, да так, что Игоря Сергеевича всего до пят огнем пронизало, чего, надо сказать с ним раньше не бывало.
Игорь не был героем в мальчишеских драках, но и за себя постоять умел, хотя и невзрачен был, узкоплеч, но ярость имел в себе такую, которая пугала всякого, кто осмеливался его обидеть. Вот почему он так болезненно воспринял слова сердобольной женщины на похоронах отца и мысленно ответил ей: «А ты меня не знаешь!»
- Да, извиняюсь, я не представился: директор школы Толмачев Геннадий Семенович. Так вот коллега, у нас есть преподаватель русского языка, очень хороший педагог, хотя репутация, происхождение.… Ну, сами понимаете, однако где найти лучшего специалиста?
И поняв, что сказал как будто глупость, зачастил:
- Нет, конечно, мы не сомневаемся, что вы, так сказать и идеологически и теоретически и методологически.… Но у нас нет преподавателя математики! Простите, некому объяснить ученикам, как решить задачу в четыре действия, скажем, на движение поездов…
- Но я, - начал было объясняться Игорь, как опять горячечная ладонь перекрыла его уста.
- Понимаю – Вы славист, а не математик, - и вдруг выкрикнул с таким жаром, словно стоял не в убогом школьном классе, на сцене большого театра и играл роль равную Макбету, – но Вы же мужчина!?
Что же делать в таких случаях? А в таких случаях остается либо вытаскивать шпагу, либо глазами подыскивать подходящий по руке дрын.… Либо соглашаться на должность преподавателя арифметики, что и сделал наш герой.
Революционная карусель вокруг Игоря Сергеевича завертелась с невиданной скоростью и размахом, Безупречное пролетарское происхождение аж до третьего калена, решило все!
- Кадры нам нужны, но не всякий кадр нам в кадр. - Такими словами напутствовал его сам председатель губисполкома.
Теперь самая пора вернутся к странной болезни Игоря Сергеевича, потому что, господа мои, согласитесь, что помнить количество брусчатки от угла, скажем пролетарской улицы, до переулка пионерского – дело непереносимое и при этом забывать постоянно, что мел зовется мелом, а тряпка, которая стирает написанное мелом на доске, называется не галкой, а тряпкой.
Игорь Сергеевич нашел решение своей проблемы буквально шутейно, случайным образом. Тут бы в строку Пушкина процитировать: «И случай – Бог законодатель» и было бы абсолютно правильно!
Оказалось, что забыть, сколько камней положено в брусчатке от пролетарской улицы, до переулка пионерского дело проще простого!
Не иначе как само Проведение привело Игоря Сергеевича в пролетарскую школу, потому как других школ в округе не было. Именно в таких школах были школьные доски и мел. А это как вы поймете, стало решающим обстоятельством!
Всего-то и надо было, написать число этих проклятых камней мелом на доске, а потом стереть!
Стоит ли говорить с каким наслаждением, ну нет! Тут не то слово! С каким остервенением в первое время Игорь Сергеевич записывал и стирал немыслимые для простого смертного массивы цифр! Как он крепко спал и каким бодрым и жизнерадостным вставал по утрам!
Между тем вокруг Игоря Сергеевича уже закручивались пружинки, уже глазом невидимые паучки протягивали свои паутинки и соединяли в единое, да такое, чего ни в сказке сказать, ни пером описать – сплетение!
Время – этот неустанный ткач плетет свою сеть и ни кто, решительно ни кто не сможет вырваться из отведенной ему ячейки!
Вот как Игорь Сергеевич уже не мог вырваться из школьной парт ячейки разве что только и исключительно в небытие, или сказать простым языком – в смерть!
Есть у времени и у власти нечто общее, а именно: признаешь ли ты власть, или не признаешь, власти решительно нет дела до этого! Признаешь ли ты время, или всяческими мазями и притираниями пытаешься его обмануть, ей нет ни малейшего дела до всех твоих усилий! Время, как и власть – знают тебя и в этом их сила! И знание их особенное, не такое вовсе как один человек знает другого, а полное и окончательное.
Такое, например, как сантехник знает, как устроен водопроводный кран, или конструктор компьютера знает, как устроен компьютер. К такому полному и окончательному знанию уже ни чего нельзя добавить.
А когда время, или власть перестают понимать человека, поскольку он становится больше, или меньше чем был раньше, то приходит «новое время» и «новая власть», они знают вот этого, переросшего себя, нового человека.
Все это Игорь Сергеевич вычитал в книгах, там клочок, там страницу, да взял и свел их вместе, и получилась у него некое подобие собственной философской системы, вот только сам, Игорь, из этой системы выпадал, чего-то не хватало ему, чтобы себя встроить в эту систему как необходимое, пусть и малюсенькое звено!
Что-то похожее получалось, как в русской пословице: «Чужую беду руками разведу, а своей ума не придам».
Многие явление мировой истории выстраивались у него в логически безупречные, а, следовательно, взаимообусловленные связи, а собственная жизнь, казалась ему, вся сплошняком состоит и диких случайностей!
Не с того не с сего стал зачем-то считать все, что только поддается счету: вначале сколько букв в строке потом сколько строк в листе и всё это шло помимо его сознания, а точнее – параллельно ему! Зачем?! Кончил подсчетом брусчатки на тротуарах и количеством оконных переплетов! Зачем? То, что он нашел решение этой проблемы, ни чуть не утишали Игоря, поскольку не снимали самого вопроса – зачем? Зачем оставалось главным, а все остальное второстепенным, вокруг его…
Способности же производить в уме вычисления и запоминать массивы цифр у Игоря не исчезли. Просто он стал это контролировать но на смену этой беде пришла новая еще более неожиданная и последствия её пугали Игоря.
Дело-то в том, что Игорь Сергеевич стал замечать за собой еще одну странную странность. Он стал понимать человека так, как его понимает время и власть, то есть абсолютно и полностью! Но поскольку Игорь был все-таки из плоти и крови, то эти знания переживались им, воспламеняли его, пугали! Иногда, особенно в пограничном состоянии между сном и явью, ему виделись разные картины, иногда смутно, как это бывает на полотняном экране в сельской кинопередвижке, особенно тогда, когда не удалось сделать в зале полную тьму.
Иногда объемно и отчетливо, что казалась, стоит протянуть руку, и ты ощутишь плоть видения. Еще реже он что-нибудь слышал и еще меньше мог запомнить из услышанного, когда возвращался к самому себе.
Начитавшись Фрейда и Юнга, он сам себе ставил диагнозы и страшно переживал по поводу того, что не всё, как бы ему хотелось, чисто в его мыслях, в его душе. Будь это старорежимное время, пошел бы Игорь в храм, причастился и исповедовался, глядишь и все, как рукой сняло бы, но на дворе и в мире заканчивался век безбожный и начинался век богоборческий. Век страшный!
- Живут же люди, - думал Игорь Семенович, - нормальной советской жизнью, а тут… - и дальше шли эпитеты по настроению и по поводу их появления. Огромные, почти энциклопедические, правда, совершенно бессистемные, «непричесанные» знания, полученные им в результате ночных чтений в книжной лавке, абсолютно ни чем ему не помогали, разве что усиливали чувство тревоги. И, кажется, впервые он согласился с кем-то из великих греков, что философии ни кому, ни чему не научают, а проистекают они исключительно из человеческого любопытства, свойственного всем без исключения, хищным животным.
Иногда его приводило в восторг и тайное наслаждение, что он знает то, чего все пытаются скрыть от других, с другой стороны, как это было с числами, которые ни как не исчезали из его памяти – это была сущая пытка, доведшая Игоря почти до неврастении. Он бродил среди людей и все чаще и чаще ловил себя на том, что все их тайные и явные желания становятся для него открытой книгой и только-то труда, заглянуть в неё, перевернуть страничку – другую, а то и до листать до конца. Вначале - это забавляло, а потом стало пугать и, в конце концов, ему стало невыносимо тревожно от всего этого!
Опять огненным иероглифом вспыхнул вопрос: «Зачем»?
Однажды, допивая цикорный кофе на общей кухни, Игорь услышал: словно шепоток какой прошел: «Чичиков, вон ни каких таких особых способностей не имел, а прошел сквозь российские просторы, как горячий нож сквозь масло. А ты?»
Но дальше этот, искушающий Игоря голосок, смолк. Смолк, только тоненькая жилка на виске вдруг вспухла и так отчетливо и звонко стала отсчитывать пульс Игоря, что казалось, его слышала вся коммунальная квартира.
Следует сказать, что к этой новой беде Игорь пришел уже женатым. Школьная доска и мел были чудодейственными средствами, избавившими Игоря от прежней напасти. Если ему нужно было запомнить, что школьная тряпка называется тряпкой, а не галкой, то ему стоило один только раз написать эти два слова на доске и одно жирно перечеркнуть, а потом стереть и все становилось на свои места. Правда он теперь и галку называл тряпкой, но это все были мелочи, решение которых могла дать все та же школьная доска, кусочек мела и мокрая тряпка. Но как разрешить эту задачу?
Впервые он остро и полно ощутил свою новую напасть, иначе он и не называл свои способности выходящие за пределы человеческого разумения, через месяц после негромкой и не шумной свадьбы. Ему, как сыну пролетариев дали отдельную комнату в коммунальном доме бывшего мыловаренного заводчика. Негромкая свадьба между служащей губ исполкомовского «Табакдело» и преподавателем арифметики отшумела школьным патефоном, и медовый месяц прошел.
Однажды, в то благостное утреннее время, когда вставать еще рано, а спать уже не хочется, Игорь Сергеевич увидел в своих полузакрытых глазах очертание кабинета и даже его детали, словно сквозь прищур смотрит. Да мало что видит, еще как будто и слышит и не звуком, не ушами, а как немой по губам читает.
Конечно и кабинет Игорь Сергеевич узнал и самое главное, самое потрясающее из всего, так это было то, что он прочитал по губам говорящих! Это лишило его не только сна, но и благодушного настроения и потому соседи по коммуналки впервые услышали, как молодожены бранятся самыми, что ни на есть пролетарскими словами.
А дело по тем временам было обычным, потому мы опустим детали, скажем только то, без чего ни как нам не обойтись в этой повести. Кабинет, увиденный утром чудным образом Игорем Сергеевичем, был ни чем иным как кабинетом председателя губчека товарища Подлизного! Но самое главное в этом кабинете неким субъектом во френче зачитывался донос супруги нашего героя на своего мужа. Вот я и говорю, что ни чего нового в этом нет и потому описывать эту бодягу с ночным арестом, с машинами Чека замаскированными под «Хлеб», или «Продукты», мне лично не интересно, да и где мне переплюнуть истинных свидетелей всего этого? Тем более что Игоря Сергеевича ни в эту ночь, ни в последующие ночи, ни кто не арестовал. Хотя факта семейного скандала и его повода скрыть - было делом невозможным, ни от самого директора пролетарской школы, ни от коллег учителей, ни от соседей по коммуналке которые между бранными словами поняли все-таки, в чем дело! Поняли и донесли «куда надо».
Однажды к деревянному крылечку пролетарской школы подъехала очень серьезная машина, и из неё вышел очень серьезный человек, хотя и одет был не понять как, вроде бы и по гражданке, но в точности складок и особенно в отточенности движений, в отрывистой и лапидарно понятной речи, чувствовался человек военной закваски.
Он прошел в кабинет директора, а через пару минут туда зашел уже Игорь Сергеевич, а директор вышел. По школьным часам-ходикам разговор продолжался не меньше часа и действующие лица в этом эпизоде, ретировались в обратном порядке: вначале ушел военный человек, скажем так, замаскированный» под гражданского, потом в кабинет директора зашел сам директор, а после вышел Игорь Сергеевич.
И это всё! Понимаете ли – всё! Даже как-то обидно, ведь по всем канонам семейной драматургии Игорь должен был, хотя бы развестись со своей женой-стукачкой, а ни чуть не бывало! Им даже расширили жилпространство за счет арестованного Дымкина!
Этот вражина, работая слесарем сантехником и желая подорвать всю водопроводную систему Советского Союза, ставил вместо резиновых, или кожаных клапанов, в краны - клапаны из обычного, третьесортного кожзаменителя, в чем был уличен вместе с мастером участка и другими членами преступной группы, включая жен и малолетних детей.
Некоторую ясность в события этого периода жизни мог бы внести директор школы Толмачев Геннадий Семенович, но он был арестован вскоре после ареста одного из крупнейших и секретнейших деятелей ВЧКа Бокия.
И всё, исключительно все, что было связано так или иначе с моим героем и теми, кто его окружал, с кем он общался, оказалось засекреченным, а то и вовсе вырванным из, казалось бы, не вырываемых папок!
Бедные архивистки смущенно улыбались когда подавали мне папки с разными грифами от простого: «Секретно» до «Совершенно секретно» и «Хранить вечно», Смущались так, как будто они выдирали листы из этих папок порой по живому, оставляя по четверти и более текстов на уцелевших листах.
Это вызывало раздражение, но с другой стороны давало такой простор воображению, что дух захватывало и скажу честно, соблазн реконструировать все как оно было, и заставил меня взяться за эту повесть!
Итак, все оставалось тайной, все было скрыто в секретных учреждениях, кроме души самого Игоря Сергеевича, поскольку он сам, упорно и настойчиво пытался понять: от чего же он не такой, как все? Это-то, его умственное, волевое усилие и позволяет хоть что-то понять в этом человеке!
Не сказать, чтобы Игорь Сергеевич был хорош, особенно в своих мыслях – нет, тут он как и всякий другой смертный человек допускал разные вольности, иногда выходящие за пределы не только общепринятой морали и нравственности, но и вовсе бесстыжие.
Ну вот, господа мои, когда я, кажется, сам себя вывернул наизнанку, сам себя, так сказать, разоблачил, то подумайте хорошенько стоит ли читать дальше?
Как вы понимаете, в пролетарскую школу приехал ни кто иной, как сам председатель губчека товарищ Подлизный, поскольку дело было архиважное, так как касалась утечки информации и не откуда- либо, а из его личного кабинета!
Господа, вы, конечно, мне не поверите, но тогда чего-нибудь технического, что для нынешних времен – пустяк, сотворить невозможно было! Почти то же самое, что в каменном веке собрать транзисторный приемник!
Отсюда и вывод Подлизного был прост и по пролетарски лаконичен: - «Гнида появилась!»
Прочитав все, что могли собрать шустрые оперы губчека за два дня опросов и осмотров, Подлизный решил сам взяться за расследование этого дела, поскольку наличие «гниды» требовало действий на опережение, а из собранных материалов вырисовывалось все что угодно, но только не обличие засевшей рядом с ним «гниды».
Вернемся теперь в кабинет директора пролетарской школы Толмачева Геннадия Семеновича, где находился, как мы теперь уже знаем; сам председатель губчека товарищ Подлизный и преподаватель математики, известный нам Игорь Сергеевич Скобинов.
Раскуривая папиросу, шеф губчека рассматривал стоящего перед ним невзрачного человека, и почему-то все мысли вращались вокруг самой, что ни на есть глупой и такой далекой, что, казалось бы, и приходить-то такой мысли, да еще при таких обстоятельствах и вовсе не за чем.
Вот так же перед ним стоял мужик, (имя запамятовал) из деревни Охляпино (это запомнил) Орловской губерни, не желавший сдать хлеб. Его трое суток держали без воды и хлеба. Он был точно такой же невзрачный, как вот этот муж полкового, в прошлом, комиссара Натальи Глоб. И опять мысль Подлизного соскользнула в сторону, и он с болезненной остротой подумал: «И чего бабы находят в таких вот, плюгавых?»
С языка чуть было не сорвалось: «Скидывай штаны!» – но удержался, всему своя пора, а тут все-таки не его ведомство, а пролетарская школа.
Пауза изрядно затянулась, а Подлизный все ни как не мог отделаться от нахлынувших на него воспоминаний. Он даже мысленно пожалел себя: «Чертова работа, тут не долго и чокнешься!»
Еще бы, он вспомнил, как тогда, в деревенской избе, он молодой сильный, до ста раз на турнике подтягивался! Подошел к упрямому мужику и ударил его кулаком в живот. Ударил и убил. Долго кулак чувствовал, как ломается под казанками грудная косточка. Неприятно.
Вот и сейчас, Подлизный передернул плечами, затушил одну папиросу и закурил вторую. Неприятно.
- Не хрена! – Вдруг вслух сказал он и тем самым вывел Игоря из состояния некой заторможенности. Он поглядел на Подлизного и понял.…
Очень многое понял и уж лучше бы, а это он не раз и не два себе говорил, ни чего бы, ни понимать! Во первых - он понял что служащая конторы «Табакдело» во времена гражданской войны была комиссаром полка и лихо, почти виртуозно владела вовсе не женским делом, каковым является прекращение течения жизни, а не дарение её. Что были времена, когда товарищ Подлизный и товарищ Глоб помогали друг другу бороться с пережитками животных инстинктов человека, в том числе и его тяги к размножению. Конечно, делали они, это древнее дело, не любя и осуждая, всем своим партийным разумом эту строну пережитка физиологических потребностей человека! Ну, как воды полить на руки, если нет умывальника! Вдохновляла их брошюрка одного из мудрейших вождей партии Николая Бухарина, в которой четко указано, что советская власть выработает из человека буржуазной эпохи совершенно нового, то есть лишенного всяческих, не относящихся к партийным задачам, чувств и желаний.
- Ну, так вот, товарищ преподаватель по арифметике, - наконец разлепил свои губы Подлизный, - как вы мне объясните, что вы почти слово в слово цитировали секретный документ поступивший, не скрою, от вашей жены в органы? – Он опять достал папиросу и закурил, попыхивая свежим дымком почти автоматически, по привычке, пояснил:
- Хочу сразу сказать, что врать органам власти и бесполезно, и опасно. Так что ни чего не придумываете, а говорите все, как оно было?
- А Вы мне не поверите, товарищ, не знаю Вашего имя отчества, если я скажу все, как оно было.
- Когда люди говорят истинную партийную правду, то в это трудно не поверить. – Сказал Подлизный таким тоном, словно и на самом деле верил в то, что говорит, а вовсе не в обратное, что самая невероятная лож может выглядеть как истинная правда!
Получалась почти трагикомичная ситуация. Игорь буквально читал все его мысли, но это не давало ни малейшего преимущество перед этим солидным, облаченным огромной, почти беспредельной властью, человеком. В правду этот человек не поверит, а для того чтобы придумать лож нужно хотя бы время, время и информация, как можно больше всяческой информации!
- Чтобы у Вас исчезли всяческие иллюзии насчет сочинения вранья, скажу, что Наталья Филипповна написала этот отчет у себя на работе, так что Вы не могли, не могли физически его видеть и прочитать. Между тем, из опросов соседей по коммунарке, из показаний Натальи Филипповны следует, что Вы, как я уже сказал, чуть ли не цитировали отдельные места этого текста. Я поставлю вопрос жестче и прямее, кто из сотрудников губчека и по какой такой причине мог ознакомить Вас с этим текстом?
Он наклонился почти к самому лицу Игоря и прошептал страшно уплотняя смыслы слов:
- Может быть тут антиправительственный заговор, а? Вот ведь и странное ходатайство директора школы о Вашем зачислении в штат преподавателей и обнаруженный нами склад книг на квартире Вашей матушки, может эти дела все идут… - и тут он весьма выразительно показал на потолок.
Но во всем этом самым удивительным было заключительное слово этого важного человека!
- Я пока Вас не стану арестовывать и более того ни каких выводов мы ни по нашей, ни по партийной линии делать не станем. А то, что Вы не хотите сказать, как сумели прочесть текст секретного документа, то подумайте, подумайте хорошенько пока мы даем Вам на это время. Может случиться так, что вы заговорите, все расскажите, а это все будет не ко времени, как говорится – проехали. Так вот, как бы и Вам «не проехать» мимо своей станции, куда-нибудь в места не обжитые, медвежьи…
И тут Игорь явственно представил себе человека очень похожего на своего собеседника стоящего по пояс в сугробе у толстенной пихты и будто он говорит:
- Ну что, начнем, что ли? – А тот ему отвечает:
- Нет Ляксееч, не так лесина стоит, упадет в бурелом, намучаемся разделывать её…
- Вашего отца Алексеем зовут? – Неожиданно спросил Игорь своего собеседника.
Тот удивленно мотнул головой:
- Да, а что?
- Да так ни чего, просто вспомнил высказывание одного деятеля Великой французской революции.
- Это хорошо, что вы читаете о деятелях революции, - с налетом напыщенности и по учительства сказал Подлизный. – Товарищ Ленин учил нас брать уроки у них.
- Да, но тот деятель сказал эти слова, укладывая свою голову в ложе гильотины.
Сказал это глядя прямо в глаза Подлизному.
Сказать, что так ни кто не смел ему глядеть в глаза, кроме его высокого начальства, значит не сказать главного во всей этой сцене: взгляд Игоря парализовал несгибаемую коммунистическую волю, закаленную и так далее…
- Революция требует жертв, известное дело – лес рубят щепки летят.
Но в этих словах уже не было той прежней почти нахрапистой самоуверенности.
– И что же он сказал? – Спросил Подлизный и вдруг ощутил как во рту его все пересохло.
- Он сказал: «Бойтесь! Боги жаждут!»
- Ну вот… И правильно, что его под эту… гильотину положили! Какой же ты коммунист, если в Бога веришь? Попутчик ты, а не коммунист! Вот и Вы хорошенько об этом подумайте! Чтобы, значит, не оказаться в попутчиках…
Внешне жизнь Игоря Сергеевича протекала самым расчудесным образом. Мамаша продолжала жить в подвальном помещении наполовину превращенным сыном-книгочеем в склад. На что жила – не понятно, хотя Игорь нет-нет да и приносил матери авоську с дефицитными продуктами, но мать обычно говорила:
- Мне бы обыкновенной еды и то слава Богу.
«Слава Богу» - она говорила по своей старой привычки и дремучей несознательности, а на самом деле, уже давным-давно не было храма где её венчали, где её мужа отпевали, где её единственного сына крестили, да не докрестив все и закончили, так как начался пожар в крестильне. Можно сказать, что Игорь рос не крещенным в отличие от крещенной жены и даже крещеного когда-то товарища Подлизного!
Летом 1934 года, бывшая комиссарша, нештатный сотрудник губчека, товарищ Наталья Филипповна Глоб родила Игорю ребенка мужского пола. Это в корне изменило течение ума в её комиссаровом сердце, поскольку младенец любил подолгу и весьма упорно высасывать молоко из её грудей, а это само по себе отвлекало Наталью Филипповну от прежнего течения мыслей, связанных с мировой революцией и необходимостью держать «ушки на макушке» и не «раскрывать рот» поскольку «враг не дремлет».
Назвали младенца чудным именем – «Ревтруб», что могло быть расшифровано согласно обстоятельствам. Так на семейном дереве Скобиновых появилась диковинное имя: Ревтруб Игоревич.
Сказать, что Игорь был рад рождению сына, значит соврать, напротив – он всячески отговаривал свою супругу рожать кого-либо! И тому причиной был его проклятый дар. Грозные, сжимающие сердца тоской, видения измучили Игоря. К тому же товарищ Подлизный периодически напоминал о себе.
Иногда, возле мирно прохаживающегося по тротуару Игоря, останавливалась машина и его приглашали проехаться таким тоном, что не было ни какой возможности даже вежливо отказаться, не то что послать по известному адресу. Как правило в этой машине находился сам товарищ Подлизный и вопрос всегда был один: «Не вспомнил ли Игорь имя того, кто передал ему секретные оперативные сведения?»
Однажды Игорь ему рассказал все как оно было, очень близко к правде, умолчал только о том, что видит, а точнее – провидит судьбу почти каждого человека на кого посмотрит. Хотел пожаловаться на то, какая это мука… Что этот дар вот-вот сведет его в дур дом, но старый чекист еще не дослушав первую самую правдивую часть рассказа, похлопал Игоря по плечу и сказал:
- Это ты следователю сказки расскажешь, но поверь моему опыту, он этих сказок не оценит, да и тебя не поймет, А это плохо! Очень плохо! Для тебя плохо, Игорек…
Он, в последнее время, стал именно так называть мужа своей бывшей любовницы.
И все бы ни чего, но случились события глобальные, а глобальные события есть такие события, которые касаются жизни и здоровья вождей, будь он самого мелкого, скажем, сельского уровня, или всей страны!
Глобальное – это когда всех до единого захватывает и ни кто ни кого не спрашивает, хочешь ты чего-либо, или вовсе ни чего не хочешь, лишь бы оставили тебя в покое! Глобальные события такие же упрямые и настырные, как приход осень и зимы, приход весны и лета! С этим ни чего нельзя сделать, к этому нужно только приспособиться!
Таким глобальным событием в России прошлого века была гражданская война, а после неё – НЭП, а после НЭПа коллективизация, а после коллективизации – индустриализация. И все это дробилась и расслаивалась на ряд событий как бы предшествующих глобальным, как например фракционная борьба в партии, самоубийство жены вождя, смерть пролетарского писателя.
Убийство любимца вождя – Кирова, смена одного наркома внутренних дел на другого, слияние и разъединение органов власти, да много каких еще предвестников глобальных перемен бывало и в прошлом веке и в веке нынешнем, да и в будущем веке, все такое же – будет! «Я - есмь человек». - И этим закрываются все прежние двери и открываются новые.
Для четы Скобиновых и для их трех летнего малыша с таким необычным, но звонким именем – Ревтруб, глобальные перемены начались в 1936 году.
Вначале машина с таким вкусным названием на борту, как «ХЛЕБ» увезла бывшую комиссаршу Наталью Филипповну Глоб с малышом. Случилось это рано утром в то самое нежное время, когда людям снятся самые расчудесные сны. С той поры ни о ней, ни о малыше, ни чего, ни кому неизвестно. Все листы документов, касающиеся этой части вопросов напрочь вырваны!
Нет ни одного протокола допроса, ни решений органов власти насчет неё. Ни чего! Утром взяли, кое-кто видел, как от подъезда отъехала машина с надписью на борту «Хлеб».
Игоря арестовали на пороге школы, да не арестовали, а как всегда пригласили в машину. Но в машине обошлись с ним вовсе не любезно, а напялили на голову черный мешок и туго, до удавления, завязали на горле.
Игоря, не снимая с головы мешка, поместили в бетонный шкаф и только перед тем как закрыть у этого шкафа железную дверь, сдернули с головы мешок. Он не очень удивился такому обороту событий, поскольку все это он уже видел в своих полуснах полу видениях. В этом шкафу можно было только стоять, да и то на вытяжку и потому может быть Игорь впал в некое состояние, когда временные слои прошлого и будущего, подобно цветным витражам складывались перед его мысленным взором.
Невыносимо мучительно было видеть эти картины, даже путешествие по аду Данте было простой экскурсией по музею ужасов, а тут дробил и сверлил мозг, разрывал сердце ужас музея. Сама ткань жизни представлялась сплошным без каких-либо просветов человеческого сострадания и милосердия!
Напротив ткань бытия взывала, требовала самых изощренных мучений, самой немыслимой боли и все только и исключительно для одного, чтобы человек признал того, чего не было ни когда! И признал только и исключительно на том основании, что это могло быть. Стена могла быть черной, но могла быть и белой, но надо сказать, что она была черной, потому что – надо!
Такую логику даже трудно назвать лживой, а скорее всего, то была логика вероятностей и в какой-то момент времени одна вероятность выступала главнее другой. Иначе сказать: истина это вероятность, которая на сегодня важнее всех других вероятностей.
- Вероятно сейчас уже ночь и это правда, потому что в моем узилище темно, а когда темно, то ночь. – Размышлял Игорь, – а если за пределами моего шкафа светит солнце, или идет дождь, то это явная лож. Все мои видения – это вероятности будущего, созданные моим воображением. Это – не реализованные во мне творческие силы фантаста, или беллетриста. Именно в этом новая форма моей болезни.
Но все эти монологи, «про себя», в бетонном шкафу и все эти леденящие сердца видения не складывались в какую-то четкую и логическую картину, и уж тем более не облегчали ни физических, ни моральных страданий Игоря.
Особенно унижало то, что все человеческие натуральные потребности приходилось справлять, извините за такую не литературность, в штаны и стоя. И вот что удивительно – это Игорь отметил про себя, как бы надсмехаясь над своим положением, - всегда хочется чего-нибудь в самом неподходящим для этого месте и в самое неподходящее время!
Через какое-то время Игоря за шиворот выволокли из шкафа, самостоятельно стоять он уже не мог, и волоком оттащили в помещение похожее на душевую.
Его, под хохот сытых охранников, долго и изощренно отмывали сильными струями воды на бетонном полу, со стоком в виде воронки. Потом раздели до гола, выдали сухое, даже отдающее дымком белье и приказали переодеться.
Через час он предстал в кальсонах и белой рубашке перед следователем. Это был молодой человек почти одногодок Игоря.
- Очень много любопытного рассказала о тебе твоя бывшая супруга, затаенный троцкиский выродок и пособник мирового империализма!
И тут не понять от чего, - Игорь рассмеялся. Да не просто каким-нибудь нормальным смехом, а диким хохотом, который наверное был слышан в соседних кабинетах.
- Это она! – Вырвалась у него сквозь смех, – она, которая расстреляла собственноручно не один десяток врагов народа?! – Это она, которая регулярно доносила на своего мужа! Уж не в сумасшедший ли дом я попал?
Смех оборвал сильнейший удар хромового сапога в пах. От этого удара Игорь с полчаса приходил в себя и это обстоятельство ни чуть не беспокоило следователя. Более того, он углубился в бумаги и, кажется, даже не замечал валяющегося на полу Игоря.
Боль в паху почти утихла, особенно, если лежать вот так, на спине и не делать ногами ни каких движений. И с уходом боли у Игоря начались видения. Самое яркое и самое страшное было связано, как это ни странно, со следователем, который пнул его, как пинают футбольный мяч!
Он явственно видел, комнату, а посреди комнаты ковер, а на ковре малыша примерно одних лет с его сыном. Игорь, отчего то знал, что малыш в доме один и что он, то есть малыш, обязательно исполнит задуманное, то есть, соорудит костер из спичек и счетных палочек. Что обязательно к этому добавит часть газет, лежащих на столе, в том числе и с портретом вождя.
- У Вас сыну три года, да? – Спросил Игорь, не поднимаясь с пола. – Его зовут Володя и назван он так в честь Владимира Ильича Ленина, так?
- Ну, так, а ты гнида недобитая, а откуда это знаешь?
На самом деле с этого вопроса и нужно было начать, ведь Туканов Лев Абрамович прибыл на должность из дальних мест и очень не давно, даже не успел домработницу для присмотра за ребенком нанять.
- А теперь нанять няньку может быть и поздно будет, Лев Абрамович!
Чем еще больше ввел в изумления следователя:
- Я кажись, с тобой не знакомился, если не считать моего сапога. Откуда тебе известна, гнида, мое имя отчество? – Удивленно спросил следователь. Откуда ты знаешь про домработницу, тьфу, черт! Что её нетути?
- А где Подлизный? – Спросил Игорь.
- А вот это не порядок. – Сказал следователь и направился к лежащему Игорю. Нехорошо заныло в пахе и боль снова захлестнула его. Следователь остановился над ним и продолжил:
- Не порядок это. Здесь только я один задаю вопросы, а все должны отвечать и отвечать искренне, всем своим сердцем и разумом! Это тебе понятно, гнида? А теперь ответь мне на вопрос: откуда ты так много знаешь обо мне?
- А сейчас ваш парнишка, Вовка подожжет бумагу и устроит костер на ковре. – Сказал Игорь, лежа на полу и с содроганием ожидая очередного пинка в пах.
В этом чудовищно малом промежутке времени между словами, обращенными к следователю, успел подумать, что второго удара он не переживет и одновременно увидеть, что мать ребенка, а значит жена следователя, сидит в кресле парикмахера.
- Жена Ваша в парикмахерской, а ребенка еще можно спасти, если сразу… - И вдруг молнией пронзила спасительная мысль, - позвонить соседям.
Все это было так неожиданно так странно для молодого следователя, что даже крупные бисеринки холодного пота выступили на его лбу и он подчиняясь явно не своей воле, пошел к столу и начал накручивать ручку телефона.
- Барышня, мне 5-56-34 дробь А – Прошли десятки томительных секунд. – Алла Степановна, простите меня за беспокойство, это ваш новый сосед Лев Абрамович Тукманов беспокоит. Да нет, ни чего такого, но я пока домработницу не нанял, а… Словом, не могли бы Вы мою Лизу попросить позвонить на работу. По-моему она в парикмахерской… Ну да… В этой же самой, да, да конечно!
Следователь положил трубку на место и закурил. А потом вперил свои темные, омутовые глаза в Игоря и сказал:
- Признаться, вы первый из подследственных которые меня поставили в дурацкое положение. Слышал я, что такие есть, их гипнотизерами называют. Вы не из этих?
- Нет. Такие в цирках представления публики дают, – откликнулся с пола Игорь.
- А что же Вы не встаете, пора и вставать, или Вы неженка?
- А зачем же Вы меня пнули? – Спросил Игорь.
- Последний раз по человечески Вам говорю, что здесь вопросы задаю я. А ответ на Ваш вопрос очевиден: зачем и главное, над чем Вы смеялись? У нас плачут – это нормально, но совершенно не нормально, когда смеются!
- А мне и здесь хорошо, – совершенно искренне сказал Игорь. И на самом деле телу было покойно после стояния в шкафу.
- А знаете ли, что когда подследственному хорошо, то следствию и, естественно, следователю плохо? А твой приятель, Подлизный доходит до нужной кондиции в таком же шкафу в котором и ты побывал, но поскольку кондиции разные, ты созрел для допроса первым. Видишь, как я к тебе любезен, даже ответил на один твой вопрос. А больше не задавай, если не хочешь получить еще сапогом по ребрам.
В это время зазвенел звонок телефона.
- Да, да! Лиза, ты? Да? Что? Вовчик как? Я тебе говорил, нет, чтобы ты ребенка одного не оставляла? Я тебя так причешу, так! – Видно было, что присутствие подследственного сдерживало эмоциональный накал следователя, но Игорь и без того все видел. Обожженные руки мальчишки – вспыхнула коробка спичек, огромная дыра в ковре и настежь открытые окна. Почему-то подумалось: «Долго будет пахнуть гарью в этой квартире, до тех пор, пока заново не побелят и всю мебель, и одежду на солнце не вынесут».
Лев Абрамович Тукманов, следователь НКВД, уполномоченный самим Береем разобраться с бывшим другом маршала Ежова Подлизным, выговорив своей благоверной то, что позволяли обстоятельства, положил трубку и долго, очень долго раскуривал папиросу. А потом спросил:
- Скажите, как вы это делаете?
- Что делаю? – Переспросил Игорь.
- Ну зачем же придуряться, Вы же все прекрасно поняли?
- Не знаю, - И это было самое искреннее и самое правдивое признание из всех пожалуй, которые слышали эти стены.
- Ну вот, видите как с вами такими тяжело. – Он прервался и долго молчал, а потом сказал:
- А ведь я многое для вас могу сделать и для вашего сына… - Уловив по движению губ вопрос, покачал головой:
- Для Вашей жены уже нет. Поздно. И всего-то нужно подписать заранее составленные протоколы допросов. Жене уже хуже не будет, ну а Подлизный… Этот и о своей бывшей любовнице и о Вас рассказал такое… чего его то жалеть?
- Неправда она и есть неправда! – Как мог в таком лежачем положении, с достоинством и решительно сказал Игорь.
- Насколько я осведомлен, Вы человек книжный, начитанный и должны понимать, что есть много разновидностей правд на земле. Жюль Верн много чего выдумывал, но ведь многое потом оказалось правдой?! Так и наши протоколы, наши, так сказать сочинения… Почему бы им ни стать правдой в дне завтрашнем, о дне нынешнем?
- Я не могу говорить неправды… - начал было Игорь, но его решительно оборвал следователь:
- Еще как сможете! Уверяю Вас в слезах будете просить подписаться под неправдой! И впредь не советую Вам говорить такие глупые вещи! Есть только одна категория людей, которых трудно заставить лжесвидетельствовать, но Вы не из них!
Опять наступила пауза и Игорь под ироническим взглядом следователя поднялся и сел на привинченную к полу табуретку.
- И все-таки, как Вы узнали, что мой сын вознамерился устроить октябрятский костер на ковре?
- Я увидел это. – устало ответил Игорь.
После этих слов его увели и на этот раз поместили в довольно просторное помещенье с железной кроватью, ножки которой были в бетонированы в пол и нормальным, ватным матрасом и тонким солдатским суконным одеялом. В помещении-камере было сухо и даже тепло.
Кажется Игорь проспал без перерыва целые сутки и самое главное его не мучили ночные, полу бредовые ведения.
Примерно через месяц его не утомительного заточения, Игоря посадили в спецмашину и увезли, в неизвестном ему направлении. Везли долго. Привезли поздно вечером, помыли в душевой, переодели и поместили в комнату мало напоминающую тюремную камеру. Разве что решетки на окнах и кровать привинченная к полу и такой же стол и стул возле него – не сдвинуть.
Привезли и забыли о его существовании, правда три раза в день исправно кормили и по его желанию сопровождали в туалет, или в ванную. Сопровождавшие были немы, хотя все ясно слышали.
Вместе с тем. Да вместе с тем о Игоре Сергеевиче Скобинове не забыли, напротив известный нам следователь Туканов Лев Абрамович, докладывал о человеке-феномене самому заму наркома безопасности.
Что представлял из себя сей человек? По внешности – он походил на Григория Котовского. Те же могучие руки и торс соответствующий им, разве что усы и борода составляли некое единство, обозначаемое точнее всего, козлобородостью.
Назовем сего комиссара третьего ранга Абрамкиным Самуилом Израилевичем и тем самым сорвем с его псевдонима Железнов Семен Михайлович, маску лицемерия.
- Значит он имеет дар предвидения. Н-да. Нужно ли это советской власти, или же этот дар вредный? Может ли этот тип видеть, скажем моё будущее, или будущее вождей мирового пролетариата?
Вот что, доставь ты его на мою загородную резиденцию, а я там сам распоряжусь.
Такова была причина по которой Скобинова долго везли в неизвестном ему направлении.
Второй узел его судьбы завязывался в сферах настолько высоких о которых мы и не смеем говорить, однако последствия для Игоря Сергеевича были самыми неожиданными. Он стал личным консультантом Абрамкина Самуила Израилевича.
Дальнейшее течение жизни Игоря Сергеевича было спокойным сытным и безтревожным. Разве что изредка подкатывала тоска по единственному сыну затерянному, он теперь уже точно знал, в пространствах лагерных. Это он понял по тем вопросам, которые задавал ему Абрамкин.
Однажды Игорь помянул про сына своему шефу и тот успокоил его:
- Твой сын не далеко от тебя. Учится, не беспокойся. Время придет, увидишь его.
Абрамкин редко кого сам допрашивал, хотя вид сломленных людей приносил ему эстетическое удовольствие. Обычно он подключался на начальной, или завершающей стадии, когда можно было поиграть в либерала-интеллектуала.
Вот и на этот раз он решил принять участие в первом допросе. Личность арестованного была немаловажной, если конечно учитывать отношение коммуниста к служителям культа.
Это был монах из скита, обнаруженного в вятской глуши органами ГПУ.
Поскольку в городе Вятка было разоблачено гнездо троцкистов, работающих на интересы западных разведок, было бы вполне логично представить спайку изменников социалистическому Отечеству с оголтелыми служителями культа. Примерно трое из десятка монахов этого скита уже дали нужные показания, но все они были мелкой сошкой, ничтожествами в глазах еще верующей кое-где деревни.
Монах Серафим был известен среди религиозного люда и потому Абрамкин решил первый допрос провести самому.
Прежде чем войти в спецкабинет, Самуил Абрамович долго разглядывал этого монаха, через специальный глазок. Прикованный наручниками к спецстулу, монах, казалось, спал.
Абрамкин шумно вошел в кабинет и прямо от двери произнес:
- Кажется я Вас разбудил?
- Нет, прервали молитву, - тихо ответил монах.
Абрамкин дурашливо раскланялся и насмешливо произнес:
- Ну, извините, работа.
- Скверная у тебя работа, парень. Очень скверная, пыточная работа.
- Пытка имеет одно преимущество перед любым другим видом допроса. Под пыткой невозможно врать.
- От чего ж не возможно? Есть люди упрямые. Соврут.
- Ну упрямство оно ведь до определенного градуса боли, а дальше, дальше все текут и говорят, говорят даже о том чего у них не спрашивают. Ну сам посуди какая может быть тайна, которая бы превышала меру боли и естественную тягу к жизни? Выдержав паузу Абрамкин твердо и безапелляционно заявил:
- Нет когда всё тело вопит о жизни тогда все основания упрямства замолкают.
- Есть одно исключение из этого правила – это верующие люди.
- Да это тяжелый для допроса контингент, но на моей практике… - Он замялся, - конечно всегда из правила бывают исключения. Возможно Вы и будете этим исключением, а может и нет, сломаетесь. Поглядим.
- Сломаться, значит предать Иисуса. Сломаться значит лишить себя добровольно Царства небесного. Сломаться, значит лишить себя вечной жизни. А выстоить – значит все это приобрести на правах мученика. Великая до бесконечности разница. А Господь Бог дает все в меру человеческих сил, так что и твои муки, мне подготовленные, не выше сил моей веры.
Абрамкин прошелся по диагонали комнаты для допроса. Сам вид комнаты был устрашающим. Кафель на полу и на стенах. Раковины и вытяжной шкаф над неким подобием горна. Инструменты из арсенала хирурга и кузнеца. Кольца вмонтированные в потолок и такие же кольца на полу.
Поймав взгляд «N» следователь сказал:
- Это приспособление для разрывания человеческого тела как в продольном так и в поперечном направлении. Усовершенствованная средневековая дыба.
Обычно начинаем с малого. Так с чего же начнем?
И в это время в пыточную комнату заглянул дежурный по коридору.
- Товарищ камиссар, вас вызывают.
- Ну что ж, наш содержательный разговор отложим до завтра, господин верующий.
Абрамкин дал распоряжение увести подследственного а сам направился в свой кабинет, где его ждала телефонная трубка, снятая с аппарата. Это была прямая связь с его консультантом, известным нам Игорем Сергеевичем Скобиновым.
- Шеф, - так принято было обращаться к Самуилу Израилевичу, его консультантом. – Сейчас Ваш министр докладывает Самому о работе по выявлению остатков служителей культа. Сам сказал: «Ты меня хочешь совсем оставить одного? Со всех сторон угроза, а народу нужно что-то больше чем только вера в вождей. Оставь их хотя бы на расплод».
А я видел что Вы только что допрашивали служителя культа. Вот и всё.
- Понятно, - отрывисто бросил в трубку Абрамкин. – Спасибо не говорю, - это твой долг заботится о моей персоне. – И тут же не удержался, напомнил Игорю, - и шанс твой выжить, и встретится с сыном.
ЛОГОВО КРАСНОГО КОЛДУНА.
* * *
САМ, в дальнейшем мы будем его звать Красным колдуном или Гогой в это время сидел в своем кабинете и смотрел на красную нить лампочки, различая в ней тонюсенькие проводки раскаленного вольфрама.
Он ждал подсказки. Откуда? Этого он и сам не знал, хотя догадывался. Сейчас бы мы сказали он ждал инсайта, но что такое слова? Это оболочки которые каждый из нас наполняет своим смыслом. В простых вопросах, или как бы сказал филолог – именах эти смыслы совпадают или почти совпадают, но что касается сложных тут каждому вольная воля!
Сократ называл своего подсказчика деймоном, а Гога еще в детстве окрестил его сентиментально – «петушок» - сказалось увлечение поэзией и не в последнюю очередь прочтением пушкинской сказки о золотом петушке. В детских мечтах своих о деньгах и власти, он страстно хотел иметь такого подсказчика на случай опасности. Однако такой подсказчик явился только в зрелом возрасте, когда Гога в далекой сибирской ссылке, куда его сослали за грабежи, собственноручно задушил щупленького солдата конвоира и сбежал.
Этот голос и помог ему избежать всех рогаток полиции на пути возвращения в родные места, на берег теплого моря. С той поры он научился по своей воле вопрошать своего «петушка», только не всегда подсказчик говорил ему четко и ясно. Приходилось догадываться домысливать, со-работничать с ним.
Вот и сейчас обдумывая доклад Молохова о его контактах с фюрером, он вопрошал своего «петушка» о том, направит ли свою агрессию фюрер на Англию, или же продолжит свой поход «нах остен»?
И петушок на этот раз отвечал ему невнятно, предположительно. Это вызвало раздражение Гоги и как бы в пику своему подсказчику он сделал выговор министру внутренних дел и по какой-то иной интуиции идущей от иных областей ему пришла мысль что православие ему еще понадобиться и только эта мысль окрепла и отвердела в его сознании, как он четко понял, зачем ему понадобится православие. Нет не сейчас, но вскорости…